е, спасительное
тепло.
   И вот к лесу со всех концов Савкина Затона потянулись сани и салазки, в
последние были впряжены женщины. Вскоре они вернулись ни с чем: лесники
неплохо несли свою службу.
   Что же делать? Не замерзать же в самом деле?
   Живая человеческая плоть требовала тепла.
   Но где его взять?
   Теперь-то трудно установить в точности, какая из солдаток решилась
первой, в чьем дворе раньше всех появилась срубленная яблоня. Только с
того дня по всему селу закрякали, застучали топоры. Над огородами, над
садами взмыли красные щепки. Из всех труб густо повалил дым.
   Из голландок и печей прямо на пол живой, горячей кровью потекли струи
яблоневого сока, избы наполнились кислосладким его запахом.
   В один месяц исчезли яблони на приусадебных участках колхозников. Печи
быстро пожрали палисадники и теперь с черными, разверстыми ртами
нетерпеливо ждали новых жертв.
   И вот лунной январской ночью одиноко и сторожко застучал топор у
Вишневого омута. В ту же ночь ему откликнулся другой за Игрицей, в старом
колхозном саду.
   И лиха беда начало.
   Сперва рубили с наступлением сумерек, а потом уж и днем, никого не
таясь и не страшась.
   Сраженный ужасным зрелищем, Илья Спиридонович не то слег окончательно,
не то погрузился в обычную свою трехдневную спячку, чтоб не слышать и не
видеть совершавшегося.
   Фрося попыталась было остановить истребление колхозных садов, но
безуспешно. Она и грозила, и уговаривала, и умоляла - не помогло!
   - Жизнь наших детей дороже сада. Там у меня муж и два старших сына
полегли, а ты меня за яблоньку страмотишь! - отвечала ей ожесточившаяся
солдатка.
   Фрося подумала, подумала, да и махнула рукой: ведь ежели хорошенько
поразмыслить, женщины правы - срубив яблоню, они спасут себя и своих
детей, а сад в конце концов можно заложить новый - только бы кончилась эта
проклятая война и остались бы живы люди.
   Рассудив таким образом, она немного успокоилась.
   Но однажды - зима подходила к концу - Фрося собралась посмотреть на
старый сад, поглядеть, осталось ли что от него. Еще издали на лесной,
хорошо укатанной, начинавшей по-весеннему чернеть дороге она увидала возок
с дровами. На дровах сидела женщина, в которой Фрося угадала свою подругу
Наталью Полетаеву.
   Сблизились. Фрося попросила остановиться. Окинула глазом возок-и вдруг
ахнула, закачалась и упала на снег, будто подстреленная.
   На дровнях лежало одно-единственное дерево, которое Фрося различила бы
среди тысяч деревьев, потому что это была ее медовка. Из искромсанного
неловким, неумелым дровосеком комля красными раздробленными костями
торчали обломки древесины и, точно свежая рана, кровоточили. Вершина
свешивалась с дровней и волоклась по снегу, роняя по пути хрупкие от
утреннего заморозка ветви, те самые ветви, на которых совсем еще недавно
грелись на солнце сочные и сладкие плоды.
   - Наташка!.. Что ты наделала?.. Зачем ты... ее? - прохрипела Фрося. -
Это же... это же медовка!..
   - Какая уж попалась. Я не выбирала, - ответила Наталья грубо, лицо ее
было серым, злым. И, натягивая вожжи, чтобы тронуться дальше не сказала -
крикнула, все так же грубо, с ледяной дрожью в голосе: - Похоронную нынче
получила! Нету больше Ивана Митрича... под Будапештом... осколком мины...
   Над головой Натальи взвился кнут и со свистом упал на спину лошади.
   Лошадь рванула.
   Растопыренные, жесткие ветви медовки больно обожглп Фросины щеки.


   Эпилог


   На берегу Вишневого омута, уже вновь наполовину одичавшего, стоят двое:
пожилая женщина и военный в гимнастерке без погон и с рукой на белой
марлевой повязке.
   Потом к ним подходит и становится несколько в сторонке курносый,
смуглолицый и черноглазый парнишка лет пятнадцати. Он не спускает глаз с
военного.
   Женщина тихо плачет. Собственно, она не плачет, на ее лице нет скорби -
слезы текут по ее щекам сами собой, непроизвольно, и она, пожалуй, даже не
слышит, не замечает их.
   Военный - ему под тридцать - негромко говорит, обращаясь, очевидно, и к
женщине, и к самому себе, и к курносому пареньку, которого успел заметить:
   - Ничего, ничего...
   Он замолкает, прислушивается к звукам, пришедшим то ли откуда-то
издалека, то ли из собственного сердца, знакомым, хватающим за самую душу
звукам:

   Близится эра
   Светлых годов...

   Солдат от волнения часто моргает глазами, поворачивается лицом к
незнакомому пареньку:
   - Как тебя зовут, хлопец?
   - Андрейкой.
   - Да ты подойди ближе. Ну вот... Чей же ты?
   - Кручинин.
   Солдат думает, что-то старается припомнить.
   - Чей?
   - Кручинина Митрия сын, - говорит парнишка уже смелее. - Я еще в вашем
саду, во-он там, за Игрицей, мамка говорила, родился, под черемухой.
   - Ах, вон оно как... А батька твой где?
   - Под Москвой его... В сорок первом...
   - Ну, давай, брат, знакомиться. Я Харламов. Зовут меня Михаилом, как
дедушку. Помнишь небось дедушку Харламова?
   - А то рази нет!
   - Добро. А это моя мама.
   - Знаю. Она у нас всю войну бригадиром...
   - Очень хорошо, - тихо сказал военный и надолго умолк.
   Нынче утром он проснулся в каком-то радостном волнении и тотчас же
подумал о том, что его и в самом деле ждет нечто очень важное и хорошее.
Он еще не мог припомнить, что именно, но знал наверное, что это важное и
хорошее непременно случится с ним. Еще не раскрывая глаз, но уже улыбаясь
чему-то, он вдруг вспомнил, что однажды уже испытал такое, вспомнил в
точности, где, когда и как это было.
   А было это поздней осенью 1942 года, у небольшого хуторка Елхи, на
Волге. Сменившись с поста, Михаил прилег на дне глубокого окопа. Чтобы не
слышать пулеметной и автоматной болтовни, поглубже нахлобучил каску и,
наслаждаясь тишиной, быстро заснул. Вскоре, однако, проснулся и в
счастливом удивлении ощутил необычайную легкость на душе. Охваченный
предчувствием чего-то нового, но вместе с тем давно ожидаемого, он открыл
глаза и увидел склонившегося над ним отделенного командира. Скуластое лицо
его расплылось в широчайшей улыбке, сержант что-то говорил, но слов его не
было слышно. Михаил догадался стянуть с головы каску.
   - Харламов, Харламов! -кричал сержант. - Получен приказ. Через два часа
в наступление. Ты слышишь меня?! Харламов?! В наступление!..
   Так было тогда, три года тому назад.
   Сейчас же Михаил вспомнил наконец, что войны уже нет, что сам он дома и
что стоит ему открыть глаза, как он увидит свою мать. Она давно сидит у
изголовья и боится разбудить его, хоть ей и не терпится сделать это.
   Но она заметила его улыбку и, сияя и светясь вся, легонько затормошила
его:
   - Вставай, сынок. Вставай, родимый. Пойдем в сад!
   К Игрице, к Вишневому омуту пойдем. Слышь, сынок?
   Он все слышал, но ему хотелось подольше удержать в сердце удивительное,
светлое ощущение праздника. Он хорошо знал теперь, что это и было как раз
то, чего он ждал все эти страшные четыре года.


   1958-1661 гг.




   МИХАИЛ НИКОЛАЕВИЧ АЛЕКСЕЕВ

   Вишневый омут
   Роман


   Редактор Г. Коледенкова
   Художник Ю. Боярский
   Художественный, редактор Н. Егоров
   Технический редактор Л. Дунаева
   Корректор. Л. Антонова
   ИБ ј 1618. Сдано в набор 17.10.79. Подписано к печати 22.01.80. Формат
84Х108 1/32. Гарнитура литерат. Печать высокая. Бумага тип. ј 1. Усл. печ.
   л. 14,39. Уч. - изд. л. 14.38. Тираж 300000 (1-1000001 экз. Заказ
9-425. Цена 1 р. 20 к.

   Издательство "Современник" Государственного комитета РСФСР по делам
издательств, полиграфии и книжной торговли и Союза писателей РСФСР
   121351, Москва, Г-351, Ярцевская, 4

   Книжная фабрика имени М. В. Фрунзе Республик канского производственного
объединения "Полиграфкнига" Госкомиздата УССР, Харьков,
Донец-Захаржевская, б/а


   OCR Pirat