весь
свет орем!
   Авдотья Тихоновна молча забирала в телеге покупки и уносила в избу, не
проявив особой радости: в мужниной пословице ей уже чудились нотки
осуждения столь безумной расточительности. А пройдет день-другой, доброта
и вовсе иссякнет в не очень-то просторном сердце Ильи Спиридоновича, и он
будет пилить ее часами, точить, как ржа железо, за то, что совратила на
неслыханные расходы.
   Дочь между тем наряжалась. Особенно шел Фросе красный сарафан,
купленный отцом в Саратове во время последнего, зимнего хождения с
извозом. В нем она была такой, что у встречного сами собой вспархивали с
расцветших в доброй улыбке губ по-хорошему завидчивые слова:
   - До чего румяна, статна и пригожа!
   Фрося вспыхивала вся от этих слов, будто внутри ее вдруг зажигался
красный фонарик, и бежала поскорее от сказавшего их, хотя готова была
слушать сладкие эти речи и в десятый, и в сотый, и в тысячный раз. Она и
так слышала их довольно часто и всегда, волнуясь, охваченная пламенем,
думала про себя: "Боже милостивый, как же хорошо родиться на свет
красивой!"


   18


   Воскресными днями Михаил Аверьянович уходил из сада - с утра был в
церкви, потом занимался дома по хозяйству: чинил ворота, поправлял плетни,
мастерил грабли, трехзубые деревянные вилы, налаживал рыдванку, крюки;
пообедав, ехал на гумно, расчищал там от травы ток, покрывал прохудившийся
конек риги - готовил все к молотьбе. И только с темнотой, когда встретит
корову, овец, съездит в лес и накосит для лошадей свежего пырея на ночь,
возвращался к себе в сад.
   Раньше все это время сад оставался без присмотра, и смекалистые,
предприимчивые затонские ребятишки быстро оценили для себя выгодную
сторону такого обстоятельства: предводительствуемые отважными вождями,
всюду расставив караулы, они целыми полчищами вторгались в знаменитый
харламовский сад. Больше всех от их разбойных набегов страдали нежная
медовка и кубышка с их ослепительно-сочными и ароматными плодам ми.
Михаилу Аверьяновичу очень скоро пришлось изменить свой порядок - теперь,
уходя, он на весь день оставлял за себя сына Николая, наиболее надежного
для такого поручения. Павла посылать не решался, потому как тот сам с
отрядом своих приятелей мог набедокурить больше, чем кто бы то ни было.
Петра не пошлешь - опять пристрастился к зелью и ждет воскресенья, как
манны небесной: где-нибудь да затеется гулянье, и как же там без Петра?
Кто быстрее и искуснее его может пополнить истощившиеся водочные запасы?
   - Послухай, Петро. - часто говорил сыну Михаил Аверьянович, говорил
тихо, лишь чуть темнея лицом. - Бросил бы ты все это. Пропадешь. Отец тебе
говорит.
   - Что отец? Я сам отец! - горячился Петр и начинал смешно стричь двумя
своими пальцами воздух. - Что мне еще остается делать вот с этой-то
клешней?
   Что? Жену поколотить и то не могу.
   - Колотить не ее, а тебя надо.
   - Поколотили,хватит с меня.
   - Злой ты, Петро. Нехорошо.
   За Петра вступалась Пиада, еще чаще - бабушка Настасья Хохлушка.
   - Оставь его в покое, Михаила. - говорила она сыну. - Покалечили
мужика, у него и горить все у нутрях.
   Поди, поди, голубок, погуляй с добрыми людьми, оно и полегчает. Ты,
Дарьюшка, не гневайся на него. Отойдет, обмякнет малость сердцем-то, сам
возьмет все в разум.
   А зараз не мешайте ему. Хай трохи остынет, охолонет...
   На этом разговор с Петром и о нем кончался. В сад шел средний сын,
Николай, довольный таким поручением до крайности. По пути он успевал
навестить товарищей и предупредить, что будет ждать их.
   Сразу же после обедни в харламовском саду собиралась молодежь.
Приходили Ванька Полетаев, Максим Звонов, первый гармонист на селе, с
молодой своей женой Оринкой, сестрой Фроси, песенник и весельчак Мишка
Песков, голубоглазый богатырь Федотка Ефремов, шестнадцатилетний крепыш и
задира, любитель кулачных боев Васька Маслов. Немного погодя появлялась
стайка девчат: нарядная Фрося, лучшая ее подружка - насмешница Аннушка,
сестра Ивана Полетаева, страсть как влюбленная в Мишку Пескова; грустная
красавица Наташа Пытана из Панциревки, тайно и, кажется, безответно
влюбленная в Николая Харламова. Чем мог приглянуться ей этот рыженький,
злой, невзрачный хлопчик, неизвестно.
   С приходом девчат в саду тотчас же становилось светлее и праздничнее,
будто небо приклонялось ниже с ясным солнышком. Николай, взяв длинную
рогульку - отец его никогда не тряс яблони, а осторожно снимал плоды
специально приспособленной жердиной. - начал срывать для девчат самые
спелые и вкусные яблоки, с каждого дерева по нескольку штук. Яблоко падало
на землю, девчата вспархивали, как пестрые куры, с криком налетали па
него, щипля и отталкивая друг дружку.
   Счастливица, овладевшая яблоком, немедленно отправляла его в свой алый,
влажный и алчуще раскрытый рот, надкусывала торопливо - изо рта ее, с
кипенно белых зубов летели брызги, белый сок, как пена, пузырился на щеках
и даже на кончике носа; подруги набрасывались на нее, валили наземь и,
щекоча под мышками, ловко вырывали искромсанное яблоко. Теперь уже другая
тащила его в свой белозубый рот, раскрыв, как цветок на зорьке, розовые,
нежные губы, но и ей мешали, и опять визг, счастливые слезы на горящих
глазах. Подымались парни, устраивали над упавшим яблоком кучу малу.
Захвативший яблоко спешил передать его своей возлюбленной, а та, светясь
вся, сияя от счастья, смачно хрустела, окропляя терзающих ее озорных
подружек пахучими брызгами яблочного сока. Затем начинали играть. Сначала
в карты, в "козла". Потом в "третий лишний", в горелки.
   А чуть смеркнется, когда в саду сгустятся тени и удод сердито возвестит
свое "худо тут", Фрося, ждущая этого часа с испуганно-радостным трепетом в
груди, громко захлопает в ладоши, подпрыгнет раза три кряду, закричит:
   - Девчата! Наташа! Аннушка, Ориша! Давайте в прятки!
   Фрося прячется все время в одном и том же месте - в неглубокой канавке
за медовкой. Укрывшись там, она с бьющимся, готовым выпрыгнуть из груди
сердцем, со сладкой болью под ложечкой ждет: вот сейчас зашуршит рядом, и
он неловко свалится в канаву и горячий, желанный, обнимет ее и спросит:
"Ждала?" - "Угу". - приглушенно ответит она и доверчиво потянется к нему
холодными робкими губами. Над ними низко свисают яблони. Иван протянет
руку, сорвет одно, сунет в рот девушке, та подымет подбородок поближе к
его лицу, хитро подмигнет ему, и, соединив губы, они будут откусывать от
одного яблока одновременно; сок потечет по губам, наполнит рот, и,
захлебываясь им, как счастьем, они тихо засмеются: Фрося будет играть его
мягкими кудрями, влажно спадающими на лоб, на блестящие в темноте глаза;
притянув его большую круглую голову, опять поцелует, затем спохватившись,
испуганно скажет:
   "Иди, увидют!" Он убежит...
   Однажды хороводились в саду до поздней ночи. Удод уже трижды
предупредил, что "худо тут", что пора, мол, отправляться по домам,
коростель скрипел надсадно и особенно сердито, всполошились невидимые
пичуги - залепетали, загалдели, в лесу два раза кликушески прокричал
филин, далеко, на Вонючей поляне, зазвонил перепел: "Спать пора, спать
пора". Сад устало исходил теплым влажным зноем смешанных запахов росных
трав, малины, яблок и меда. Сверху на него кропили тихие звезды.
   - Ну, хлопцы, пора! - возвестил молодой хозяин и вдруг с удивлением
обнаружил, что компания их испарилась больше чем наполовину.
   Первыми неслышно ускользнули Мишка Песков с Аннушкой. За ними Полетаев
и Фрося - вот это уж было больнее всего... Ушла молодая чета Звоновых,
тоже втихую. Остались Федот Ефремов, Василий Маслов, робкая Наташа Пытина,
да он, Николай. Ничего не поделаешь, придется ему провожать Наталью до
Панциревки, чего доброго, могут еще поколотить панциревские ребята.
   - Федот, Васька! Пошли со мною-Наташу проводим! - попросил &н и от
досады оглушительно свистнул. Над головами опять вспорхнули угомонившиеся
было птицы, суматошно покружили в темноте и пропали где-то. В лесу снова
захохотал филин.
   - Черт тебя раздирает! - погрозил в темноту Николай и направился к
лодке, чтоб перевезти всех на ту сторону Игрицы, откуда до Панциревки
рукой подать.
   Мимо Вишневого омута промчались бегом. Как ни храбрились хлопцы, но и
они не выдержали - ноги сами несли их подальше от этого темного места.
Вишневый омут по ночам был по-прежнему грозен и страшен для людей.
   Иван Полетаев и Фрося возвращались в Савкин Затон дальней лесной
дорогой. Шли не торопясь. Говорили мало, больше целовались, всякий раз
останавливаясь.
   - Марьяжный мой. - шептала Фрося, обливая лицо его светом больших,
ясных, родниковых глаз. - Мой, мой!
   Ведь правда, Вань, мой ты... весь мой! Ну, скажи!
   - А то чей же? Знамо, твой.
   - Понеси меня маленько.
   Он легко поднял ее на руки. Понес.
   - Ну, будя.
   Oн не слушался, нес, нес, пес...
   - Будя же!
   - Поцелуй!
   - Ну... вот. Теперь хватит, пусти.
   - Ищо поцелуй.
   - Ну... вот тебе, вот, вот! - Она звонко чмокала его несколько раз
кряду, спрашивала: -Хватит?
   - Ищо!
   Их спугнули чужие шаги. Кто-то шел навстречу. Да не один, а двое. Фрося
и Иван юркнули в кусты, затаились.
   - Михаил Аверьянович. - угадал Иван, шепча. - А кто это с ним? Ба, да
это ж Улька! Она и есть! Глянь!
   Михаил Аверьянович и Улька прошли молча. Михаил Аверьянович держал свою
спутницу за руку, как бы боясь, что она может убежать от него, шагал
быстро, а Улька едва поспевала за ним.
   Фросе почему-то стало не по себе.
   - Бежим, Вань! - сказала она, когда вновь вышли на дорогу.
   - А куда нам торопиться-то?
   - Нет, бежим, бежим! - И, вырвавшись из рук его, она побежала первой.
За Ужиным мостом остановилась, прижалась к его горячей, мокрой от пота
рубашке, трудно дыша, призналась: - Боюсь я чего-то, Вань...
   - Чего?
   - Сама не знаю. А боюсь...
   Шли по тихой улице. Он говорил ей что-то, Фрося не отвечала. Печальные
и неведающие, отчего печальные, молча и холодно расстались у ворот ее
дома. И не виделись больше до самой осени: Фрося не выходила на улицу.


   19


   Николай Харламов не стал ждать, когда его женят, сам первый заговорил о
женитьбе. Назвал и невесту - Фрося Рыжова. Михаил Аверьянович вспомнил
румяную толстушечку - ее он часто видел в соседнем саду. - сказал:
   - Хорошая дивчатко.
   - Как цветок лазоревый. - добавила Пиада и сама расцвела в светлой
улыбке.
   - А показался ли ты ей? Любит ли? - вдруг спросил отец, и на лицо его
тенью наплыло облако.
   Откуда-то отозвалась бабушка Настасья Хохлушка:
   - Любит не любит, а коли мать с отцом порешат, никуда не денется. Ее и
не спросют!
   - Так как же, Микола, а? Показался, что ли? - настойчиво переспросил
Михаил Аверьянович, оставив замечание старухи без внимания.
   - Не знаю. - сказал сын.
   - Это плохо. - с тяжким вздохом протянул отец. - А ты прежде узнал бы,
а потом уж... Ну, да ладно. Попытка не пытка. Ужо пойдем с крестным отцом
твоим, с Карпушкой, посватаемся. Илья Спирндонович - мужик ничего, с
головой. И характерец имеет.
   - Бают, что скуп. - опять подала свой голос Пиада.
   - Неразумная ты баба. - незлобливо глянул на нее муж и, не пояснив, что
хотел сказать этими словами, продолжал: - Сейчас пойду к отцу Василию за
благословением. Л ты, Микола, беги-ка в сад. Припозднился что-то ныне. И
вот что я тебе скажу: коли увидишь, не по сердцу ты ей, не по душе -
отпусти с богом, не будет у вас жизни. Измучите друг друга, измочалите
раньше време"
   ни, и, ох, как долог покажется вам век ваш! Попомни мои слова! - И,
сурово нахмурившись, Михаил Аверья"
   нович пошел в горницу.
   Разговор этот происходил в воскресенье, после обедни, а пополудни
Михаил Аверьянович отправился к священнику. Перед тем зашел в лавку и
купил все, что полагается в подарок: бутылку водки-для попа, для попадьи -
красного вина, дорогих конфет и сахарных пряников. Сверх того, еще дома
прихватил корзину яблок - с лучших деревьев - медовки, кубышки, анисовки и
белого налива. Он принес их из сада па заре, и яблоки еще хранили аромат
ночной прохлады - они были сизые от росы, словно бы вспотевшие, от них
исходила тонкая вязь множества разных запахов. Запах этот вторгнулся в
широкий нос отца Василия, крылья ноздрей дрогнули и поднялись, надулись
парусом. Приняв подарки прежде, чем узнал, с какой нуждой пожаловал к нему
старший Харламов, священник под конец спросил:
   - Пошто пришел, сын мой?
   Михаил Аверьянович сообщил.
   Отец Василий оживился:
   - Хорошее мирское дело задумали. И выбор невесты хорош. Часто
доводилось зрить сию отроковицу в храме господнем. - Отец Василий кинул
короткий скользящий взгляд на поджавшую губы, сердитую попадью и
продолжал: - Набожна, скромна. Доброю будет женой мужа свояго и хорошею
матерью дети своя. Да благословит их бог!
   После этого полагалось выпить по рюмке, но Михаил Аверьянович не мог
пить даже при таких чрезвычайных обстоятельствах. Впрочем, отец Василий не
был в большой обиде на него: великолепно выпил один, звонко закусив
яблоком с кубышки.
   Вечером, позвав с собою Карпушку, неслыханно обрадовавшегося этому
событию, Михаил Аверьянович отправился к Рыжовым.
   Илья Спиридонович суетливо ходил по избе и что-то бормотал себе под
нос. Он уже знал, что скоро нагрянут сваты. Новость эту принесла ему
Сорочиха, узнававшая раньше всех обо всем на свете в Савкином Затоне. На
этот раз ей рассказала Настасья Хохлушка.
   Авдотьи Тихоновны дома не было: "ускакала безумная баба" в Астрахань
проведать дочь Варвару, которая оказалась так далеко от родительского дома
по причине своего девичьего легкомыслия. Однажды в Савкином Затоне
объявился, промышляя воблой, удалой астраханский рыбак, по имени Федор. В
непостижимо малый срок он обольстил "старшую" Рыжовых, да так, что Илье
Спиридоновичу, дабы избежать "страму", пришлось быстрехонько выдать ее
замуж за неведомого Федора. Для ускорения дела Илья Спиридонович пригласил
урядника Пивкина, так как будущий зять поначалу не изъявил горячего
желания жениться. С той поры Илья Спиридонович возненавидел лютой,
неукротимой ненавистью всех "странних", ожидая от них какой-нибудь
напасти. Известие, принесенное Сорочихой, повергло его в крайнее смятение:
с одной стороны, Харламовы - определенно инородние, "откель-то аж из
хохлов", и посему не могут быть чтимы им, Ильей Рыжовым; а с другой
стороны, что собственно, и приводило Илью Спиридоновича в замешательство,
они, Харламовы, "кажись, люди порядочные, не драчуны, как, скажем, Митьки
Резака сынок Ванька, опять же крепенько за землю ухватились, вклещились в
нее, не отдерешь. И сад первеющий на селе". - нот тут и призадумаешься!
   - Однако ж надо одеться. Вот-вот придут! - заговорил он вслух, шастая
по избе. - Не любо, а смейся!.. Пущай приходют, шут с ними: заломлю такую
кладкуглаза на лоб у них полезут! Выдюжат, не надорвутся - значит, быть
тому, их Фроська. А коль кишка тонка - от ворот поворот. Так-то!
   Пока было время, Илья Спиридонович старался во всех подробностях
продумать кладку, которую он потребует за свою дочь. К приходу сватьев
кладка была определена. И чтобы не пропустить чего, Илья Спиридонович
вслух перечислял. При этом лицо его было крайне озабочено.
   - Перво-наперво, конешно, ведро вина, водки, значит. Так? Не мало
будет? Нет, довольно с них, надо ж и совесть знать. Мяса пудика полтора.
Шубу овчинную для невесты, дубленая чтоб. Так? Деньжишек три красненьких,
тридцать, значит, рублев. Так? Ищо чего? Как бы не забыть, господи ты боже
ж мой!.. Ну, да ладно, вспомню потом - не на пожаре. Надо ищо позвать
Сорочиху, пущай позвонит по селу о кладке. Можа, побогаче жених
отыщется... А ежели Харламовы сами при деньгах, пущай они и будут
сватьями, породнимся. Бают, жених больно уж плюгавенький, да что с того?
Иной и красив, да гол как сокол. Красен рожей, да тонок кожей! Так-то вот!
   Взвесив таким образом все, договорившись до конца с самим собою и
успокоившись, Илья Спиридонович ожидал теперь сватов во всеоружии. Фросю,
недоумевающую и встревоженную, еще раньше выпроводил к зятю Ивану Морозу,
проживавшему в хилой своей избенке на задах Рыжовых, и велел не приходить
домой, пока не покличет.
   Сваты явились часу в девятом. У порога долго и согласно молились.
Михаил Аверьянович, гладко причесанный, в светло-серой поддевке, в
блестящих, густо смазанных сапогах, странно напоминал луня. Рядом с ним
маленький чернявый и тоже старательно причесанный Карпушка совсем уж
походил на грача. От них пахло скоромным маслом, свежим деготьком и
яблоками.
   Первым заговорил Карпушка:
   - Прослышали мы, Илья Спиридонов, про то, что у тебя есть
курочка-молодка, и пришли узнать-попытать, не продашь ли ты ее для нашего
петушка?
   - Проходите, гости дорогие. Присаживайтесь. - важно, но, как всегда,
резко, отрывисто начал хозяин, указывая на лавку возле стола. - Есть
курочка-молодка, да велика цена.
   - Неужто не срядимся? - спросил Михаил Аверьянович, присаживаясь и
неумело встряхивая на Карпушку бровью: молчи!
   - Отчего ж не срядиться? Товар хорош. Какой же купец откажется?
   - Це так.
   - То-то же и оно!
   - Что ж, Илья Спиридонович, сказывай кладку-то твою.
   Илья Спиридонович быстро, без единого роздыха назвал все.
   Карпушка сокрушенно свистнул. Михаил Аверьянович больно прищемил ему
под столом ногу, а хозяину сказал:
   - Побойся бога, Илья Спиридонович! За тридцать-то карбованцев лошадь
можно купить, а ты окромя еще рублей на сто пятьдесят всякого добра
требуешь. Куда ж это годится?
   - За принцесс, небось и то меньше просят. - поддакнул Карпушка.
   - Тогда идите в другой дом. Девок ныне развелось много. Можа, какой
дурак без кладки вовсе отдаст свою дочь.
   - Послушай, Илья Спиридонович, нашу кладку, что мы положим. Ведро вина,
так и быть, даем! А мяса и полпуда хватит - откель оно у меня, мясо-то?
Хозяйством не больно давно обзавелся, на яблонях мясо не растет.
   - Растет! - сказал-выстрелил Илья Спиридонович.
   Михаил Аверьянович понял его, чуть улыбнулся в белые усы и спокойно
продолжал:
   - Ну, шубу - куда ни шло - огореваю для любимой невесты, обувку тоже, а
насчет деньжат, не обессудь, нет у меня грошей.
   - Мне твои гроши и не надобны. Ты рубли клади.
   Ай опять не растут? - выкрикнул Илья Спиридонович, ехидно усмехнувшись.
- А коли не растут, то незачем и дело затевать. Без вас отыщутся сваты.
Моя дочь не засидится в девках. - прибавил он с тихой гордостью.
   - То верно. - согласился и Михаил Аверьяпопич, вздохнув.
   - Верно-то верно. - не удержавшись, встрял Карпушка. - Да больше-то
Михаила кто положит? Можа, Митька Резак? Да он удушится за копейку. Покажи
ему семишник и вели с кулугурской колокольни сигануть - сиганет как
миленький! Он вроде тебя, любит дармовщинку...
   Последние слова были явно лишние. Карпушка уж и сам пожалел, что сказал
такое, но пожалел с опозданием. Хозяин взвыл, точно бы на него кто
варом-кипятком плесканул:
   - А ты, голоштанный брехун, зачем приперся в мой дом? Тоже мне
сват-брат! Голь разнесчастная! Вон ширинка-то порвана, идешь по улице,
колоколами-то своими звонишь. Срам! А туда ж, в мирские дела суется! Ни
уха ни рыла не смыслишь!
   Карпушка потемнел, словно бы вдруг обуглился, сказал необычно серьезно:
   - Стыдно, кум, человека бедностью попрекать. Ты ведь христианин. Эх! -
и, задохнувшись, махнул рукой, замолчал.
   Но старая обида на Карпушку всколыхнулась, соединилась с новою, и
старик Рыжов озверел:
   - Ты меня не учи. Ученого учить - только портить!
   Когда-то Карпушка зло посмеялся над Рыжовым,
   о чем Илья Спиридонович не мог, конечно, забыть.
   Отправившись однажды с пустым мешком в Варварину Гайку, чтоб разжиться
мукой, шел Карпушка через Малые гумны. По дороге встретился с Иль„й
Спиридоновичем. Тот предложил:
   - Давай-ка присядем па канаве, Карпушка, да покалякаем. Можа, соврешь
что-либо. Без твоей брехни прямо как без курева, ей-богу. Соври, голубок.
- смиренно попросил Илья Спиридонович.
   Карпушка