были уложены на смазанные маслом противни и исчезли в
жаркой утробе печи, Фрося попросила Петра Михайловича:
   - Петро, остриг бы ребятишек-то. Праздник ведь для них, а они заросли,
как волчата.
   - И своих тоже остриги. - отозвалась и Дарьюшка. - Завшивели все.
   На это надвигающееся, в сущности-то очень незначительное, событие печь
неожиданно откликнулась дружным ревом Саньки и Егорки. Сообразительный
Ванюшка выскользнул из дому и укрылся где-то у Полетаевых.
   - Ну их, неколи мне. - сказал Петр Михайлович, собираясь куда-то уйти.
   Но Фрося и Дарьюшка настаивали на своем. Их поддержал Михаил
Аверьянович, завершивший утреннюю уборку скотины и вошедший в избу:
   - Остриги, остриги. Будет лениться-то.
   Петр Михайлович нехотя согласился. При этом серые глаза его хитренько
подмигнули.
   - Ну, ладно. Принесите ножницы.
   Через минуту двупалая рука его уже опробовала большие ножницы, те,
которыми на селе стригут овец.
   - Ну, кто первый?
   Охотников что-то не объявлялось..,
   Петр Михайлович ловко подхватил цепкими, хорошо натренированными
пальцами холщовую рубашонку Саньки и стащил племянника с печки. Санька
пронзительно завизжал. Не обращая никакого внимания на этот непонятный ни
женщинам, ни деду протест, Петр Михайлович усадил мальчишку на табуретку,
зажал, точно тисками, между своих ног и, пощелкав ножницами, начал стричь.
Ножницы были тупые и не стригли, а выдергивали из головы по волосинке, так
что было очень больно..
   Санька не выдержал и укусил Петра Михайловича за ляжку. Тот вскрикнул
от неожиданности, а затем, осклабившись и удерживая племянника, серьезно
осведомился:
   - Что? Не лю-у-убишь?
   И, наградив в заключение Саньку подзатыльником, оттолкнул его,
наполовину остриженного, от себя.
   Оказавшись на свободе, Санька юркнул под кровать, где уже сидели,
посапывая, Егорка и Любаша.
   Не обнаружив сыновей на печи, Петр Михайлович облегченно вздохнул,
оделся и вышел из дому, сопровождаемый руганью женщин и укоряющим взглядом
отца.
   - Эх, Петро, Петро! Нашел, на ком зло срывать!
   Что с тобою? - вздохнул Михаил Аверьянович и вслед за сыном вышел во
двор.
   Вскоре из дому выскочила шустрая Настенька. Она держала в руках только
что вынутого из печки, горячего еще, подрумяненного, надувшегося и
потерявшего прежнее изящество жаворонка и сияла безмерным счастьем.
   - Дедушка, подсади меня на поветь.
   Михаил Аверьянович поднял ее и подбросил на плоскую, белую от снега
крышу навеса, с которой чуть ли не до самой земли свисали сосульки.
Вытянув руки с птицей, Настенька затараторила частым речитативом:

   Жаворонок, прилети,
   Красну весну принеси:
   Нам зима-то надоела,
   Весь хлеб у нас поела.
   Зима, зима,
   Ступай за моря -
   Там пышки пекут,
   Кисели варят,
   Зиму манят...
   Кши, полетела!..

   Настенька подпрыгнула и выпустила жаворонка из рук. Бедная птица упала
прямо в свежий курящийся коровий блин. Увидя такое, Настенька залилась
слезами.
   На ее плач из дому выбежала мать, приняла дочь на руки и, смеясь и
утешая, понесла в дом.
   - Бог с ним, доченька! Не плачь. Я тебе еще испеку, Не плачь, моя
золотая!
   Вскоре Фрося и Настенька опять вышли во двор. Настеньку дед снова
подбросил на поветь, а Фрося пошла в хлевущок за кизяками. Она не пробыла
там и трех секунд, как выбежала обратно и. - бледная, насмерть испуганная,
со стоном юркнула в избу.
   - Что с тобой, родимая? На тебе лица нет. - "спросила бабушка Настасья,
привыкшая первой встречать любую беду в доме и первой же отражать ее,
насколько хватало сил.
   Но Фрося не успела ответить: в дом торопливо вошел Михаил Аверьянович.
   - Батюшка, что же это? - кинулась к нему Фрося.
   - Знаю, видал. Успокойся...
   Михаил Аверьянович выпроводил всех детей из кухни в горницу, встал на
колени против образов и долго молиЛся. Потом поднялся, покосился на окна,
на дверь и сообщил, обращаясь почему-то к самой старшей из женщин:
   - Беда, мать. Сын-то Павло дезертиром оказался.
   Ступай полюбуйся на сукиного сына. В хлеве сидят с Иваном Полетаевым.
Митрий Савельич, поди, не знает. Ванька, подлец, боится отцу-то на глаза
показаться. У нас укрылся...
   Пиада и Дарьюшка заголосили.
   - Тише вы! - прикрикнула на них Настасья Хохлушка.
   - Чтоб ни звука. - поддержал ее Михаил Аверьянович. - За такие дела
головы сымают...
   Он закрыл лицо руками и сидел так долго-долго. Потом резко поднялся и,
огромный, принялся ходить по избе. Наконец остановился, сказал:
   - Баню протопите, да пожарче. Вшей небось привезли эти герои - не
оберешь. А ночью в старый погреб перейдут. На задний двор. А коли
обнаружат, воля божья...
   Фрося оделась потеплее и первой вышла на улицу.
   Пиада и Дарьюшка переглянулись, но ничего не сказали.
   До позднего вечера Фрося пробыла у Рыжовых, или у "своих", как она
обычно говорила, вернувшись от матери и отца. Там помогла по хозяйству
Авдотье Тихоновне: перестирала белье, установила ткацкий стан, вымыла
полы, сменила на бывшей своей кровати постель и прилегла на ней. Авдотья
Тихоновна, все это время пристально наблюдавшая за дочерью, материнским
сердцем своим поняла, что у Фроси не все ладно, что она что-то скрывает.
Старуха, с минуты на минуту ожидавшая возвращения мужа, уехавшего на гумно
за кормами для скотины, боялась заговорить о своей догадке вслух: она
опасалась выдать дочь перед строгим Иль„й Спиридоновичем. И все-таки
спросила:
   - Ты что же, доченька, домой-то не идешь? Вон уж и солнце скрылось...
   Фрося ждала этого вопроса, ответила быстро, нервно и дерзко, с горькой
обидой в голосе:
   - А разве я не дома? Что вы меня гоните?
   - Да кто ж тебя гонит, глупая? По мне, хоть все время живи с нами. Да
ведь дети у тебя там малые. И что подумает сват Михаил-то Аверьянович?
   Авдотья Тихоновна не сказала "сваха" и не назвала еще кого-нибудь из
большой харламовской семьи, а сказала "сват Михаил" не потому только, что
он был главою этой семьи, а прежде всего потому, что он был нравственным
ее наставником, мерилом, по которому определялось как благополучие, так и
неблагополучие в жизни семьи.
   - Батюшка и слова не скажет, ежели я, у родной матери одну ночь
переночую. А за детьми Дарьюшка последит. Она часто у матери остается. -
отозвалась Фрося из горенки.
   Она, как и старшая сноха Харламовых, звала Михаила Аверьяновича
"батюшкой", подчеркивая этим особое почтение и уважение к свекру.
   - Я ведь у вас не была с той поры, как от мужа вернулась. - добавила
Фрося.
   - Оставайся, оставайся, чего уж там. Да разве я...
   - Как это оставайся?
   У порога стоял Илья Спиридонович. Одною рукой обметая снег с валяных
сапог, а другою стряхивая его с куцей бороденки, он подозрительно глядел
колючими глазами на испуганно примолкнувшую жену.
   - А ну, сказывай, что вы тут надумали? - резко спросил он, отворяя
дверь в горницу. - Я вот вам "останусь"! Одевайся, да живо!
   В ответ раздался такой дружный, согласный рев женщин, что Илья
Спиридонович сам испугался, пробормотал в растерянности:
   - Да замолчите вы и растолкуйте по-человечески, что случилось!
   Женщины почуяли слабинку в его голосе и залились еще громче, а потом
вдруг перестали плакать и, перебивая одна другую, обрушились на Илью
Спирндоновича.
   - Изверг ты, а не отец! - кричала Авдотья Тихоновна.
   - Дочь родную гонит на ночь глядя. В кои веки собралась к вам! -
вторила Фрося.
   - Ну, ну, поорите тут, а я подожду маленько. - Илья Спиридонович
хлопнул дверью и выскочил во двор.
   Минут через пять он вернулся в избу, и прежней нерешительности его как
не бывало. Заговорил, как всегда, твердо, зло и отрывисто:
   - Поддался старый воробей ночным кукушкам. Они тебе накукуют - только
растопыривай уши. Еще поорите мне! - и потряс перед Авдотьей Тихоновной
свернутыми в восьмерку вожжами, прихваченными им на всякий случай из
саней. - Ишь раскудахтались! А ты, раскрасавица, не хлюпай там носом! -
обратился он к дочери. - Я из-за твоих фокусов-мокусов не хочу ссориться
со сватом. Одевайся - и марш! Днем - милости прошу, приходи, а ночью -
домой, домой, разлюбезная моя дочь!
   А хошь, провожу до сватьев-то?
   - Нет уж, тятенька, как-нибудь и сама дойду. Волков-то нынче поменьше
стало. - приглушенно ответила Фрося, торопливо одеваясь.
   - Что... что ты сказала? - грозно зарычал старик, почуявший в словах
дочери обидный для себя намек. - Я тебе, тварь ты этакая, язык вырву за
такие речи!
   Я тебе, покажу волков!.. Вон из моего дома, мерзавка!
   Авдотья Тиховновна хотела было вступиться за дочь, но вовремя
удержалась: в самое последнее мгновение она вспомнила, что старик уже
крякнул два раза..
   Фрося метнулась из избы и оказалась на улице в тот момент, когда во
всех трех церквах ударили колокола.
   Кто-то рядом закричал:
   - Пожар!..
   Из домов выскакивали люди и бежали куда-то с ведрами, с лопатами, с
топорами, баграми и вилами.
   Фрося торопилась домой. Охваченная ужасом, она даже не могла плакать. У
самой избы Харламовых остановилась: сердце зашлось, дышать было нечем. На
улице от пожара светло. У ворот, в колеблющемся этом свете, стояли,
скрестив руки на груди, Настасья Хохлушка, Пиада и Дарьюшка. Они тихо и
тревожно переговаривались:
   - Завидовка горит.
   - А не в Поливановке ли?
   - Нет, аль не видишь - в Завидовке.
   - Никак, Савкиных дом. Пламя-то оттель вымахивает.
   - Батюшки мои, а "галки" - то, "галки"!..
   В освещенном пламенем ночном воздухе летали, кружась, "галки" -
пылающие клочья соломы, сена, горящие щепки; метались потревоженные звоном
колоколов голуби, красные в отсветах пожара.
   Прикрывшись шалью, чтобы не видеть лиц свекрови и бабушки, Фрося
шмыгнула через открытую калитку во двор, пробежала по-над завалинкой, на
которой сидел старый Жулик и, вытянув морду, жутко выл.
   - Жулик, молчать! - крикнула Фрося и тут же попятилась, увидев возле
сеней человека. "Он!" - вздрогнула она, удивляясь тому, что он встречал ее
тут, а еще больше тому, что всего лишь за минуту до этого она знала,
чувствовала, что обязательно встретит его и потомуто прятала глаза перед
родными.
   - Уходи, уходи, уходи!.. - шептала Фрося, уже приближаясь к нему и
инстинктивно разводя руками, как делает человек, который идет в темноте по
лесу и боится натолкнуться на что-то.
   В жесткой шинели, от которой пахло конским потом, махоркой и дымом,
бородатый, он преградил ей дорогу, раскинул руки, и Фрося с ходу ткнулась
ему в грудь, шарахнулась вправо, влево, но он не выпускал ее, говорил:
   - Фрося, милая... Ну, погодь, погодь! Скажи хоть одно словечко!..
   - Пусти... Иван Митрич! Погубишь ты меня! Пусти же! О господи!.. У тебя
жена, постыдился бы...
   Рядом снова завыл Жулик. Большая "галка" низко пролетела над
харламовским двором, на миг осветила постройки, сани, лежащих за изгородью
овец, осветила и лицо Ивана. Он зажмурился и невольно опустил руки.
   Фрося стремительно рванулась к двери сеней, и он услышал, как она
накинула изнутри крючок, потом вбежала в избу и забарабанила в окно, зовя
женщин. Иван поволчьи скакнул в сторону и скрылся в темном заднем дворе, у
погреба.
   - Кто там? Это ты, Аверьяныч? - окликнули откуда-то сверху, и Полетаев
узнал голос своего отца.
   Митрий Резак, вооружившись лопатой, стоял на самой макушке сарая,
прибившегося вплотную к харламовским хлевам, и следил оттуда за пламенем,
боясь, как бы на его крышу не упала "галка". Он не знал, что его сосед
вместе со старшим сыном Петром убежали в Завидовку на пожар. Не дождавшись
ответа, Митрий Резак начал рассуждать сам с собой, что вообще было
свойственно многим затонцам:
   - Савкины горят. Ну и хрен с ними - не обеднеют!
   Путем их, злодеев! Сколько кровушки людской попили, зверюги!
   Сын его Иван и Павел Харламов слушали через раскрытую дверь погреба эту
гневную речь и тихо, беззвучно посмеивались.
   - Нет, ты все-таки, Ванька, объявись перед ним. Ничего он тебе не
сделает! Ведь он, кажись, и сам увильнул от японской?
   - Пожалуй, отколотит.
   - А ты что же, боишься?
   - Стыдно будет.
   - Перед кем?
   Иван не ответил.
   Несколько минут было тихо.
   - А хочешь, я тебе устрою свидание с ней? - вдруг предложил Павел.
   - С кем?.. Ты с ума сошел!..
   - А ведь она все равно придет к тебе. - спокойно объявил Павел и,
помолчав, добавил: - Не любит она брательника моего. А ты "с ума сошел"! Я
знаю, что говорю!
   Не будет у них жизни, ежелн он голову с войны принесет...
   Фрося тем временем уже лежала в постели, забрав к себе под одеяло
детей. Настенька, Санька и Ленька жались к ней.
   И чуткий Санька спрашивал:
   - Мам, что ты так дрожишь? Ты захворала, мам?
   - Нет, сынуля. Я озябла. Придвинься ко мне плотнее. Вот так. А теперь
усни.


   24


   Старый дом Савкипых, простоявший в Завидовке на центральной улице села
без малого двести лет, сгорел начисто. Однако имущество, все добро,
накопленное долгими годами, удалось спасти: ночью, во время пожара, его
вытащили прямо на снег, а под утро, когда пожар потушили и когда от мокрых
головешек лишь кое-где подымался едкий дымок, перевезли в новый дом Андрея
Гурьяновича, недавно отделившегося от отца. Старики поселились у сына, и
теперь Савкины опять собрались под одной крышей, с тон лишь разницей, что
верховодил тут уже не Гурьян Дормидонтович, а Андрей, которому помогал
Епифан, по-уличному Пншка. Пншке каким-то образом удалось избежать
мобилизации, и хозяйство их от войны не только не пришло в упадок, а еще и
приумножилось: теперь у них было шесть лошадей, из котооых два рысака,
около десятка дойкых коров, штук пятнадцать свиней, сотни три овец, а
курам, гусям и прочей мелкой живности Савкины и счет потеряли.
   - Как бы не такие хозяева, как мы с тобой, Кондратич. солдаты с голоду
подохли бы на позициях. - с тихой важностью говорил своему приятелю
Подифору Короткову Гурьян. - С ТЕОВО шабра Карпушки небось, окромя вшей,
ничего не получишь. А туды ж, в люди настоящие метит! Ты б, Кондратич,
покалякал с ним насчет сада-то.
   На кой он ему! Ничего там не родится. Крапива, чертополох, дурман да
осокорь. Земля зазря пропадает. А нам для Пишкн сгодилась бы. Семья у него
теперь своя. Отделять пора. Оперился. А еще вот что скажу тебе, Кондратич:
хочется доказать энтому хохлу, что мы тоже не лыком шиты, тоже в садах
кое-чего смыслим!
   Карпушкин сад, а точнее - земля под ним, давненько уж не давал покоя
старому Гурьяну. Не раз предлагал он Карпушке купчую и неплохие деньги
давал, но Карпушка не соглашался и поступал так скорее из упрямства, из
принципа, нежели по высоким экономическим соображениям. "Лучшие отруба
захватил, полный рот земли напихал - и все ему мало. До моей тянется!" -
думал он про Гурьяна. А своему другу, Михаилу Аверьяновичу
Харламову,говорил:
   - Вот- погодь, Михаила. Изничтожу этот проклятущий осокорь, и сад мой
взыграет, взбодрится не хуже твоего и зацветет вовсю. Ведь он - лихоманка
его возьми! - осокорь этот, все земные соки своими корнями выцеживает. В
нем, почитай, пять охватов в толщину-то будет. Доит землицу, как годовалый
жеребенок матку.
   Яблоням моим да прочей разной калине-малине пустые сиськи достаются.
Вот они и зачнврили, похварывают, бедняжки. Ну, погодь же, сатана, я тебя
прикончу, измором возьму, кишки из тебя вымотаю! Околеешь!.. - И Карпушка
в отчаянной решимости гневно стучал кулаком по стволу.
   Который уж год пытается он насильственным путем умертвить гордое
дерево, но ничего у него не получается.
   Осокорь, поживший на свете не одну сотню лет и переживший не одно
царство на земле, достигший не менее тридцати метров в высоту и метра
полтора в ширз!ну, крепко держался за породившую его землю и вовсе пе
хотел расставаться с жнзпью. "Он выбросил роскошную, буйную свою крону к
самому небу и весело шумел ею в вышине, глядел во все стороны на
раскинувшийся перед ним и исчезающий в далекой сизой дымке огромный мир.
   Чего только не делал с ним Карпушка, к каким только злодейским
ухищрениям не прибегал, чтобы сгубить дерево, а осокорь стоит себе да
стоит! Сначала Карпушке думалось, что вот он подрубит вокруг ствола кору,
и осокорь засохнет. Но не тут-то было! Осокорь и не помышлял сдаваться.
Назло человеку он зацвел еще гуще, земные соки, спеша на выручку своему
детищу, неудержимо рванулись к ветвям прямо по древесине, а через месяц
зарубцевалась и рана, оставив после себя только бугристое, узловатое
кольцо.
   "Ах, нечистая сила!" - дивился Карпушка, стоя у подножия непокорного
великана, задирая голову кверху и соображая, что бы еще придумать такое и
все-таки умертвить осокорь.
   Однажды ранней весною, незадолго до того, как распуститься листьям,
когда ветви деревьев были еще голые и только подернулись тончайшей
зеленоватой дымкой пробуждающихся почек, Карпушка приволок в сад дюжины
три бороньих зубьев и заколотил их все в ненавистное ему дерево, полагая,
что осокорь захворает, почахнет-почахнет, да и помрет. Из пораненных мест
обильно заструился прозрачный, как слеза, сок, и это обрадовало Карпушку.
"Шабаш! Крышка!" - решил он, а через месяц не мог найти даже тех точек,
где забивал зубья: ранки зажили, затянулись, а дерево зеленело, как
всегда, буйно,весело.
   Однако и Карпушка не отступал, проявив редкостную настойчивость.
Изощряясь в своей мстительности, он придумал для осокоря новую пытку:
выдолбил в стволе глубокую нишу, насыпал в нее древесного угля, того
самого, которым на селе разогревают утюг и самовар, поджег его и стал
ждать, что будет. С каждым днем ниша расширялась, она походила уже на
маленькую черную пещеру, из которой днем дымило, а по ночам выпархивали
красными бабочками искры. Но когда огонь добрался до питающих дерево жил,
по которым из земли подымалась влага, он сразу же погас и не загорался
более, что бы ни предпринимал хозяин сада.
   - Ну, черт с тобой, живи! - молвил тогда Карпушка. - Люблю упрямых!
   В конце концов он мог бы пригласить мужиков и спилить дерево, но в этом
случае осокорь неизбежно упал бы на яблони соседей, за которые пришлось бы
держать ответ.
   Проходил год за годом. Сад хирел. Во дворе у Карпушки - шаром покати, в
доме тоже. Правда, с помощью Михаила Аверьяновича он кое-как огоревал
лошаденку: купил старого меринка на осенней ярмарке в Баланде, купил по
сходной цене - за три красненькие, но поправить дела не смог. Корму
хватало лишь до крещения, таскать по вязанке с чужих гумен - стыдно и
небезопасно. К весне Огонек - так окрестил Карпушка меринка - отощает до
того, что уж не может стоять на ногах. Тогда хозяин подвязывает его
веревками к перерубу хлева, и огонек висит этак до тех пор, пока на
лужайке возле Кочек не зазеленеет травка - тогда Карпушка, Михаил
Аверьянович, Петр Михайлович да Митрий Резак волокут его, полуживого, на
эту лужайку воскресать. К тому времени, когда лошадь оклемается, подымется
на йоги и ее можно запрягать в соху, земля уже высохнет, брошенное в нее
семя даст скуднейший урожай.
   Затонцы подсмеиваются над незадачливым хозяином, подсмеивается над
собою и сам Карпушка, а на сердце бывает порою как-то муторно, что хоть
волком вой.
   "За что же, за какие грехи маюсь так? За что же ты, жисть, мучаешь
меня? Да неужели я хуже других?" - спрашивал себя по ночам. Иногда
вскакивал с кровати, падал на колени и истово молился, а потом, горько
усмехнувшись, безвольно опускал руки: в избе его и иконы-то не было...
   На пожаре у Савкиных, в общей суматохе, Улька прихватила для своего
соседа и сохранила под шубой маленькую иконку с изображением строгого
Николы-чудотворца. Карпушка принял этот подарок от слабоумной, подивился в
душе тому, как Улька обрадовалась и просияла вся. "Глупая, а помнит все
хорошее!" - подумал Карпушка и чуть было не прослезился, растроганный. Он
полагал, что Савкнны не спохватятся такой мелочи, а ему, Карпушке, она
впрок будет: как ни говори, а неудобно, когда в доме нет иконы, перед
людьми стыдно.
   Но Савкнны спохватились. На третий день Гурьян, его