руху, подвели к умывальнику, умыли.
И тогда кто-то из них, кажется, Дарьюшка, сказала:
   - Вот напасть-то! Рак еще приключится.
   Последние слова на всю жизнь врезались в Мишкину память.
   В ту пору он не мог понять, как это рак, которого Санька много раз
ловил в Грачевой речке и Игрице, как это он может "приключиться" к старой
бабушке?..
   Однако с Настасьей Хохлушкой стало твориться неладное. Вскоре на месте
сшибленной родинки появилось большое темно-коричневое пятно, потом пятно
это сделалось дырой, через которую вытекало молоко, когда старуха пила его
из кружки. Михаил Аверьянович приносил из лесу и сада разные травы, но так
и не напал на целебную для такой болезни.
   Настасья Хохлушка умерла весной. Перед самой смертью она подозвала
младшего правнука и попросила:
   - Мишенька, полезь-ка, риднесенький, на подволоку и достань яблочко...
   Фрося, услышав это, добавила от себя:
   - От медовки, сыночка, слышь?
   Настасья Хохлушка не съела яблоко. А долго нюхала его, прижимая к
обезображенному страшным недугом лицу. Потом вроде бы даже улыбнулась и
тихо вымолвила:
   - Хорошо...
   Сама сложила руки на груди, сама прикрыла глаза и через минуту была уже
мертвой.
   Похороны назначены были через два дня. За это время Михаил Аверьянович
надеялся отыскать младшего сына Павла и внука Ивана, гонявшихся где-то со
своим небольшим отрядом за бандой атамана Попова, чудом уцелевшего при
разгроме антоновщины и учинившего зверскую расправу над баландинскими
коммунистами и комсомольцами. Отыскать сына и внука Михаилу Аверьяновичу
не удалось, так как к тому времени их отряд, преследуя бандитов, ушел
далеко за пределы Саратовской губернии. О Николае Михайловиче пока что
вообще не было -ни слуху ни духу: как уехал после той побывки из Савкина
Затона, так и след его простыл.
   Копать могилу вызвалось чуть ли не все мужское население Савкнна
Затона. Мужики пришли, не дожидаясь, когда их попросят: поминки сулили
какую-то еду и, может, даже чарку водки, от которой они тоже не отказались
бы. Все хорошо знали, что Михаил Аверьянович не поскупится, зарежет
последнюю овчонку, а помянет мать как следует, по-христиански, со всеми
возможными почестями. Что же касается Карпушки и Ивана Мороза, явившихся с
лопатами на харламовское подворье ни свет ни заря, то им доподлинно было
известно, что Михаил Аверьянович зарезал ту овчонку, 9 заодно и виновника
гибели Настасьи Хохлушки, прозванного было Гурьяном-младшим. Карпушка и
его приятель, или кум Иван Мороз, не могли сдержать счастливого
глотательного движения.
   Но еще раньше Карпушки и Мороза со всего села сбежались ребятишки. Они
хорошо знали, что за поминальный стол их посадят в последнюю минуту,
вместе с нищими да разными странницами и болезными вроде Пани Страмника, и
все-таки пришли затемно. Чтобы как-то скоротать время, которое в таких
случаях идет ужасно медленно, ребятишки затеяли игру, а точнее - драку,
состязались в силе, ловкости и смелости. К ним вскоре присоединились и
"хохлята" - Егорка, по прозвищу Егор Багор, Ленька, по кличке Лизун, так
как при игре в козны, целясь в кон, он всегда высовывал набок язык, как бы
помогая им себе; выскочил из избы и маленький Мишка, который не скоро еще
сообразит, почему это его все зовут Челябинским. Судя по всему, "хохлята"
не были особенно огорчены смертью старой бабушки, потому что тотчас же
включились в веселую баталию и на правах хозяев дома, к которому так или
иначе привлечены сейчас взоры затонцев, чувствовали некое превосходство
над своими сверстниками, а потому и настроены были по-праздничному.
   Вместе с мужиками на кладбище пришла и Фрося.
   Ее послал сюда свекор, которому все казалось, что Петр Михайлович и
Карпушка, возглавившие команду могильщиков, не сумеют отыскать подходящего
места и что Фрося, по природе чуткая и сердечная, сделает это лучше их:
ведь мужики отправлялись копать могилу для самой старшей из Харламовых, а
сколько их потом ляжет вблизи от нее! И Фрося выбрала лучшее, как ей
казалось, место - на склоне, у кромки лугов, против высокой и кудрявой
ракиты, роняющей в знойные солнечные дни густую тень. В этой-то тени за
какихнибудь полчаса была выкопана глубокая и просторная яма. Мужики,
усевшись на свежей, сыроватой насыпи, закурили и принялись рассказывать
разные истории.
   Вскоре в сопровождении попа, певчего церковного хора и большой толпы
затонцев принесли покойницу.
   Отец Леонид, сын недавно скончавшегося отца Василия, года два тому
назад вернувшийся в село по окончании семинарии, торопясь, начал служить
панихиду, бесцеремонно отталкивая локтем мешавших ему старух.
   Отцу Леониду прислуживала монахиня Прасковья, дальняя родственница
Савкиных, приехавшая несколько лет тому назад из подмосковного монастыря.
Женщины причитали. Михаил Аверьянович стоял сгорбившись, и с его щек время
от времени срывалась медленная скупая слеза. Гроб на веревках спустили на
дно могилы. Спрыгнувшие туда Карпушка и Мороз подсунули его в нишу, а
потом с необычайным проворством, словно бы боясь, что и их закопают вместе
с покойницей, выскочили наверх, бледные и малость растерянные. Тотчас же
застучала бросаемая горстями земля. Мужики взялись было за лопаты, когда
прямо к краю разверзшейся темной ямы протиснулся человек. Все узнали
Михаила Сорокина, единственного сына древней Сорочихи. Он был худ, еле
держался на ногах и срывающимся голосом просил:
   - Михаил Аверьянович... Христом-богом!.. Разреши и мою старуху
похоронить в вашей могиле. Не в силах я вырыть свою. Моченьки моей нету,
отощал... Не откажи!..
   Тут все оглянулись и увидели гроб, а в гробу Сорочиху.
   - Что ж, хорони, Михаила. Пускай лежат рядышком. Как-никак подруги.
Вдвоем небось повеселее будет...
   Минут через десять вырос свежий холмик, а над холмиком бессменными
часовыми встали два креста.
   Петр Михайлович расплатился с отцом Леонидом за панихиду. Протянула
свою руку и Прасковья, но стоявший рядом Карпушка пресек ее домогательства
не слишком вежливым, но вполне резонным вопросом:
   - А тебе за какой хрен? Иди на поминки, лопай, сколько твоей душе
угодно, а за рублем не тянись, бесстыдница!
   Прасковья сердито поджала губы и нехотя удалилась.
   Поминки продолжались до поздней ночи. Многие побывали на этих поминках.
Многих сумел накормить харламовский дом.
   Пришел помянуть Настасью Хохлушку и сад - он принес свои дары: жирную
еду люди запивали кислосладким холодным грушевым и терновым взварами, а
черная смородина, каким-то образом сохраненная покойной старухой во всей
неповторимой свежести, пошла заместо изюма в кутью да в пироги; от
вишневой настойки отец Леонид едва нашел дорогу к своему дому.
   Карпушка же и Иван Мороз те и вовсе не пытались искать этой дороги, а,
приползши на карачках за голландку, улеглись там в обнимку и проспали д6
утра.


   8


   Маленькому Мишке, перекочевавшему в дедушкин сад, захотелось однажды
непременно увидеть и подержать в руках птичку, которая так хорошо поет.
   - Пойдем, Мишуха, я покажу тебе все наше богатство.
   Михаил Аверьянович поднял внука на руки и вышел из шалаша.
   Осторожно приблизились к кусту крыжовника. Мпхаил Аверьянович опустил
внука на землю, предостерегающе приложил два пальца к губам, - молчи! -
наклонился над крыжовником, уже отцветшим и сверкавшим под солнцем
изумрудными бусинками только что завязавшихся плодов. Соловей-самец еще
раньше вспорхнул и теперь без особой, казалось, тревоги наблюдал из
соседнего куста. Самка продолжала сидеть в гнезде и, скосив головку,
следила за рукой Михаила Аверьяновича черной живой крапинкой глаза. Она не
взлетела и тогда, когда рука коснулась ее. Михаил Аверьянович поднял птицу
и кивнул внуку в сторону гнезда: "Глянь-ка, сынок!" В круглом гнезде
лежали четыре голубые горошины. Мальчик судорожно потянулся было к ним, но
дед тихо, настойчиво остановил его руку, сказал:
   - Этого делать нельзя, Мишуха. Уронишь яичко - оно и разобьется,
пропадет. А из него скоро птичка народится и будет так же хорошо петь.
Понял? Ну и умница, молодец. Теперь пойдем, я тебе еще что-то покажу...
   Михаил Аверьянович положил соловьиху на гнездо, поглядел, как она,
легко оправив перья, отряхнувшись, уселась, замерла в мудрой
неподвижности, и, взяв внука опять на руки, направился в дальний угол
сада, к кусту калины. Там, внутри куста, на сучьях, похожих на
человеческую ладонь, лежало крест-накрест несколько палочек, и было
странно и боязно видеть на ветхом сооружении два нежно-белых яичка.
   - Это горлинка снесла. Лесная голубка. А вон она и сама. Видишь? -
Михаил Аверьянович указал на плетень, где сидела серая, с бело-дымчатым
брюшком птица с маленькой точеной сизой головкой. - Ну, а теперь пойдем
проведаем сороку-воровку. Как она там поживает, шельма? Только ты в
терн-то не лезь, уколешься.
   Я принесу и покажу тебе ее яичко.
   Сама великая мошенница, сорока была недоверчива и подозрительна. Чуть
заслышав людские шаги, она неслышно скользнула из большого своего,
сооруженного из сухих веток и отороченного колючим терновником гнезда и,
чтобы отвлечь внимание, затараторила, загалдела далеко в стороне,
перелетая с дерева на дерево.
   Михаил Аверьянович долго искал отверстие, куда бы можно было, не
уколовшись, просунуть руку, и, найдя наконец, нащупал на теплом, устланном
чем-то мягким дне гнезда шесть горячих яиц. Взял одно и вернулся к внуку.
   - На-ко, подержи.
   В маленькой ладошке Мишки оказалось продолговатое, серо-зеленое,
кое-где усыпанное золотистыми веснушками яичко. Мишка просиял весь,
покраснел и торопливо вернул яйцо деду. Тот зажал его между большим и
указательным-пальцами правой руки, приложил к глазу и посмотрел на солнце.
Яйцо не просвечивалось, было непроницаемым.
   - Насижено, - глухо и виновато сказал Михаил Аверьянович и поспешил к
гнезду.
   Потом они вышли за пределы сада и углубились в лес. Черемуха отцвела,
но лес весь еще был полон настойного терпкого ее запаха. Туго гудел шмель.
Порхали разноцветные бабочки. У старого полуистлевшего пенька горкой
возвышался муравейник. Его хозяева сновали туда-сюда, таскали крупные
желтоватые яйца, каких-то паучков, букашек, а одна муравьиная артель всем
миром волокла гусеницу. От муравейника пахнуло парным кисловатым зноем.
   На поляне, куда они вышли, цвел шиповник, и дед с внуком как бы
погрузились в медовую душную яму, пчелы и шмели гудели тут особенно густо
и озабоченно.
   Пошли дальше. Лес становился все темнее. Надо было идти пригнувшись,
одной рукой все время обороняясь от гибких веток, норовивших больно
хлестнуть по лицу. В частом подлеснике, увитом ежевикой и хмелем, заросшем
пахучим дягилем, борчовкой, дикой морковью, волчьей радостью и
папоротником, они остановились, и Мишка ликующе закричал:
   - Деда, варежка, варежка!
   - Нет, сынок, то не варежка. Вот погодь-ко...
   На тоненькой гибкой лозине бересклета висело нечто очень схожее с
рукавичкой или с детским валяным сапожком. Напоминало это нечто и глиняный
рукомойничек с небольшим краником, выведенным вбок и немного книзу, - для
того, видать, чтобы не затекала вода.
   Привязано оно было к ветке той же крапивной, либо конопляной, либо еще
какой, добытой из волокнистого стебля пенькой, которая составляла основу
всего сооружения.
   Михаил Аверьянович тихо притронулся пальцем к жилью. Из мягкого
горлышка вынырнула совсем крошечная, с мизинец величиной, пичужка и вмиг
пропала, сгинула в зарослях. Михаил Аверьянович наклонился, заглянул в
горлышко, но ничего не увидел: гнездо было глубокое, а боковое отверстие,
вытянутое трубочкой, не позволяло посмотреть на дно.
   - Дедушка, давай возьмем с собой этот домик.
   - А зачем? Разве можно обижать птичку! Глянь-ко, сколько трудов она
положила!
   - А ты мне еще что покажешь? - спросил Мишка и вдруг закричал:-Вон, вон
она, вижу, вижу! - Острый детский глаз увидал неподалеку от гнезда ту
самую птичку, которая только что выскочила из своего домика, потревоженная
людьми. - Дедушка, как ее зовут?
   - Ремезом ее величают... Ну, пойдем, пойдем!
   Я тебе, Мишуха, еще и не такое покажу, дай срок.
   А сейчас пойдем, яблони пить захотели. Напоить их надо.
   Они вернулись в шалаш, чтобы захватить ведра, и тут увидели ужа.
   - А у нас с тобой, Мишуха, гость. Бачишь, какой?
   А венец-то, корона-то - прямо царская! Как бы это нам его назвать, а?
Должно же быть у него имя... Может, Царем? Пускай будет так: Царь! Пускай
правит у нас всеми лягушками-квакушками, ящерицами-ползушками и другой
тварью.
   Царь лежал, свернувшись на подушке, в том месте, куда падал,
просунувшись сквозь дырявую крышу, солнечный луч. Заслышав шаги, ползучий
государь поднял золотую коронованную голову, монарше сердито пошипел,
постриг воздух раздвоенным, похожим на ласточкин хвост язычком и, волнисто
извиваясь, не спеша пополз к краю кровати. Михаил Аверьянович поймал его
и, к великому ужасу и ликованию внука, положил себе за пазуху.
   - Вот так. Погрейся трошки, ваше величество. Ну как? Добре? То-то же.
Ишь ты, притих, понравилось, видать. Ну, правь своим
царством-государством. Да поумнее правь, не обижай подданных-то своих.
Хорошо?
   Михаил Аверьянович внезапно помрачнел, подумал о чем-то другом, постоял
минуты две неподвижно, затем осторожно вынул ужа из-за пазухи и так же
осторожно положил на землю.
   Царь высоко поднял голову и, покачивая ею, страшно важный,
величественно пополз под кровать.
   - Видишь, Мишуха, мы не одни с тобою в саду.
   Пускай живет! Всем места хватит на земле. Добре?
   - Добре! - подтвердил Мишка солидно.
   - Ну, пошли. Яблони кличут нас. Чуешь?
   И, повеселев, Михаил Аверьянович засмеялся, счастливый.
   Мишка очень любил ходить в лес с дедушкой. Он давно заметил, что при
дедушке лес не то чтобы преображался, но делался как-то светлее и странно
похожим на самого дедушку. Мишка чувствовал в нем себя так, словно бы его
обнимал кто-то большой и ласковый.
   Дубы добродушно улыбались, широко, раскинув могучие руки-сучья, будто и
в самом деле собирались заключить мальчишку в свои объятия. Осины весело
лепетали на непонятном языке, радостно хлопали ладошками - трепетными даже
при полном безветрии своими листьями, приветствуя старых знакомых. Ближе к
осени на узкую лесную дорогу то в одном, то в другом месте высовывались
тонкие и цепкие руки ежевики с пригоршнями спелых ягод; нате, добрые люди,
угощайтесь! Стволы молодых лип наперебой выставляли перед ними свою
атласную прочную кожицу: раздевайте меня, лучшего лыка вам не найти!
   Михаил Аверьянович шел и мурлыкал себе под нос какую-то песенку,
похожую на "Во саду ли, в огороде".
   Мишка вспомнил, что дедушка почти всегда поет какую-нибудь песню и
вообще в семье Харламовых любят петь и взрослые и дети. Отчего бы это?
Ведь не так уж сладко живется им на свете, а поют? Мишка не вытерпел и
спросил деда. Михаил Аверьянович ответил не вдруг. Подумав, он приподнял
внука на уровень своего лица и, заглянув, кажется, прямо в Мишкину душу,
сказал очень понятно:
   - Мы, Мишанька, почесть, все лето проводим в саду.
   А в саду-то птицы. А птицы поют песни. Знать, от них это у нас...
   Сдирая с дерева лыко, Михаил Аверьянович морщился, словно ему самому
было больно, и, как бы извиняясь за причиненные дереву страдания, виновато
бормотал:
   - Ну что ж поделаешь? Нужны вы нам...
   Однажды они увидели по дороге юный ясенек, по которому какой-то
прохожий, забавляясь, беспечно тюкнул топором. Тюкнул и пошел себе дальше,
а раненое дерево хворает, и алый сок, стекающий из ранки, напоминает живую
кровь.
   Михаил Аверьянович нахмурился, нашел в кармане у себя тряпку и туго
перевязал рану, сказав при этом в адрес прохожего:
   - Болван!
   Мишка же, молча наблюдавший за дедом, думал о своем. Теперь, кажется,
он начал - не столько, правда, разумом, сколько детской душой
своей-понимать, почему дедушка почти никогда не говорил людям грубых слов,
никогда никого не бил и вообще старался не обижать, хотя самого-то его и
били - старая бабушка рассказывала об этом, - а обижают и по сей день...
   Не далее как вчера в сад к ним забрел пьяный и страшный, как бирюк,
Андреи Гурьяныч Савкин и наговорил Михаилу Аверьяновичу много
постыдно-пакостных слов, угрожал расправой над его сыном Павлом и старшим
внуком Ванюшкой, дравшимися за Советскую власть. Думалось, дедушка,
который был вдвое сильнее Савкина, изобьет его до смерти и выбросит в
канаву, как выбрасывают туда дохлых собак, а вместо этого он только сказал
глухо и внушительно - так говорил всегда, когда внутри у него подымалась
буря:
   - Не балуй, Андрей Гурьяныч... - и добавил еще внушительнее: -
Власть-то ваша, кажись, кончилась.
   Не ровен час- могут и отколотить, давно пора...
   Савкин от этих слов мгновенно отрезвел. Пощупал крохотными угрюмыми
глазками стоявшего против него бородатого великана, повернулся и молча
пошагал из сада.
   - Так-то вот лучше! - удовлетворенно вздохнул Михаил Аверьянович,
разжимая кулаки и как бы радуясь тому, что не пришлось пустить их в дело:
он, похоже, чувствовал, что недалек был от этого...
   Другой случай был тоже недавно.
   Михаил Аверьянович почти никогда никого не бил.
   Тем не менее затонские и панциревские ребята не часто отваживались
совершать свои набеги на его сад. Лишь Митька Кручинин, давний приятель
Ванюшки Харламова, парень исключительно отчаянный, решился наконец
наведаться со своими дружками в сад к Михаилу Аверьяновичу. К тому времени
он и его сподвижники были уже здоровенными ребятами, организовавшими в
Савкином Затоне первую комсомольскую ячейку. Но так как воровство яблок на
селе вообще не считается воровством, то обязывающее ко многому звание
комсомольца нисколько не смутило ни Митьку, ни его приятелей и не
заставило их отказаться от намеченного вторжения.
   На правах Ванюшкиного друга Митька нередко бывал в харламовском саду и
хорошо знал его расположение, но все же в канун "операции" сделал дневную
разведывательную вылазку в соседние сады, принадлежащие Карпушке и старику
Рыжову. По несчастью, сразу же наткнулся там на самого Илью Спиридоновича.
Было это уже под вечер. Илья Спиридонович сидел на берегу Игрицы,
подстелив сухого душистого сенца, удил рыбешку и, видать, пребывал в
отличном расположении духа, потому что рядом с ним валялся некий сосудец,
уже опорожненный.
   Митька осторожно подошел сзади и спросил воркующим, голубиным голосом:
   - Клюет, дедушка?
   - Да что-то не того, - невольно поддавшись Митькиному тону, миролюбиво
ответил Илья Спиридонович, не оглядываясь: наверное, он боялся оторвать
свои очи от поплавков, которые вот уже более двух часов торчали над водной
гладью в полной неподвижности.
   - Ну, а яблочишки-то в саду есть? - осведомился Митька все тем же
добрейшим, располагающим голосом.
   - Отчего ж им не быть? Были.
   - Ну и что же?
   - Были, говорю, да сплыли, - продолжал старик уже менее миролюбиво. -
Посшибали, почесть все. В особенности одолел Митька Кручинин, Марфы-вдовы
сын, ни дна б ему, ни покрышки! Донял, нечистая сила!
   Спасу от него нету! Разбойник с большой Чаадаевской дороги, а не
кысымолец. Ну, попадется он мне...
   Илья Спиридонович хотел было уже оглянуться и узнать, наконец, кому
изливает гнев свой, да не успел.
   Получив энергичный пинок под зад, он, выпучив в страшном испуге глаза,
уже барахтался в воде среди удочек, а на берегу, корчась от смеха, стоял
Митька и давился притворно-гневными словами:
   - Я тебе покажу, старый ты дурак... Я тебе покажу "кысымольца", рыжая
ты кочерга! Хлебай теперь водицу да, смотри, на крючок не подцепись, как
подлещик. Я вытаскивать тебя не намерен - удилище не выдержит. В тебе
одного дерьма, поди, два пуда, наберется... Тони, тони, черт с тобой!
Одним скопидомом на свете будет меньше. Советской власти от тебя все одно
толку мало!
   Сказав это, Митька заложил руки в карманы штанов и, беспечно
насвистывая, пошел вдоль берега, вспугивая купающихся в Игрице девчат.
   И неизвестно,