Детки мои, Микола и Вишенка наша дорогая! Даем мы с матерью вам
телку-полуторницу и двадцать пять рублей деньгами... на шильце, на мыльце!
- И он засмеялся, обливаясь по-детски счастливыми слезами.
   - Вот это да! - ахнул Мороз, подзадоривая гостей и не спуская хитрющих
глаз с тестя, который не спешил объявлять о своих дарах.
   Отовсюду кричали:
   - Овцу-перетоку!
   - Овцу-старицу!
   - Ярчонку чубарую!
   - Поросенка!
   - Десять кур-молодок отдаю любимой свояченице!
   Пущай угощает свояка яичницей! - гаркнул Мороз, косясь на скуповатую
жену: в батю, видать, пошла. Но та не прогневалась. И Мороз окончательно
расхрабрился: - А ты что ж, отец, молчишь? - крикнул он тестю.
   Илья Спиридонович поморщился, беспокойно заерзал на лавке, стрельнул в
зятя недобрым взглядом и натужно кашлянул:
   - Не твоего ума дело. Без тебя знаю, когда и что...
   Его выручил Митрий Резак. Он поднял стакан и, ернически морщась,
закричал:
   - Дружка, черт культяпый! Это чем же ты нас потчуешь? Зелье какое-то,
полынь-трава?
   - Подсластить! - заорали догадливые мужички.
   - Горька-а-а!!!
   И опять повернулись, соединившись на миг, слепые холодные лица
новобрачных. Маленький нервный Николай все время облизывал сухие,
воспаленные губы.
   А потом на долю молодых выпало еще одно тяжкое испытание. Целуясь, они
должны были еще и приговаривать. Николай сделал это быстро и зло:
   - Я, Николай Михайлов, целую Фросинью Ильиничну... - Закончить всю
присказку у него не хватило духу, и он умолк.
   Теперь очередь была за Фросей. Бледность на лице ее сменилась густым
румянцем, глаза увлажнились, и вся она вдруг преобразилась, сделавшись
прежней Вишенкой, свежей, сочной, сияющей.
   - Я, Фросинья Ильинична... - она немного помолчала, прокашлялась и
закончила сильным звонким голосом. - целую Николая Михалыча при тятеньке,
при мамьшьке и при всех вас, гости дорогие.
   - Горько!
   - Горько!
   - Горько!
   И тут случилось с Фросей что-то непонятное. Она порывисто повернулась к
мужу и стала осыпать его торопливыми бесчисленными поцелуями. Никто из
гостей и родных Фроси не знал о причине этой неожиданной и резкой
перемены, никто не заметил, как из-за стола, красный и потный, выскочил
Иван Полетаев, как проводила его Фрося злым, мстящим взглядом. Гости,
разгоряченные водкой, криком, возбужденным видом невесты, орали:
   - Горько!
   - Горько!
   - Горько!
   Встревоженный странным состоянием дочери, Илья Спиридонович поспешил
увести гостей к себе. Там их встретили тоже "покойником" посреди избы.
Дружка бесцеремонно поднял его из гроба - на этот раз "покойником" был
гармонист Максим Звонов, тоже зять Рыжовых.
   Он немедленно подхватил свою саратовскую, развернул радужные мехи,
притопнул и пустился в пляс, приговаривая:

   Ax, теща моя, голубятница,
   Наварила голубей,
   А ноне пятница!

   - А ну-ка, теща, сваха дорогая. - закричал Петр Михайлович. - угощай,
да не скупись, что в печи - на стол мечи!
   В шуме, в криках "горько", в пляске не заметили, как в избу втащили
"ведьму" - какую-то бабу, вымазанную сажей и одетую в шубу, вывернутую
наизнанку. Баба была увешана тряпьем, опутана веревками, в руках у нее -
огромная сковорода с яичницей. Четверо здоровенных мужиков тянули за
веревку и горланили:

   Эх, солдаты. - сильна рота -
   Тащат черта из болота.

   И все, кто был в избе, дружно подхватили:

   Эх, дубинушка, ухнем!
   Раззеленая, сама пойдет,
   Сама пойдет!..

   "Ведьму" подтащили к столу. Она поставила яичницу и приняла из рук Ильи
Спиридоновича стакан водки.
   Гульбище продолжалось до самого вечера и пошло на убыль лишь тогда,
когда дружка увел молодых домой.
   Там их угощали особо. Угощение длилось очень долго.
   Потом Фрося заметила, как деверь перемигнулся с одной из назначенных
свах, и, поняв весь ужасный, стыдный смысл того, что должно сейчас
произойти, зябко передернулась вся и, холодея душой, ждала своей участи,
как ждет ее обреченный.
   - Ну, а теперь молодым нашим пора спать! - объявил Петр Михайлович.
   После этого он с одной из свах, с той, которой перемигивался, повел под
понимающими, многозначительными взглядами гостей Николая и Фросю за
перегородку, где уж была приготовлена, разобрана постель - та самая,
которую столько лет и с таким великим трудом, явно и тайно от скуповатого
мужа, готовила для своей младшенькой заботливая Авдотья Тихоновна.
   Наутро дружка и бабка Сорочиха, без которой не могло обойтись ни одно
сколько-нибудь заметное событие на селе, пришли будить молодых. Нимало не
стесняясь, старуха растолкала их, стащила нарядное стеганое одеяло и
начала внимательно разглядывать простыни.
   - Бабушка! -закричала не своим голосом Фрося. - Да как же тебе не
стыдно!.. Что вы со мной делаете?..
   Коля... да прогони ты их отсюда, ради Христа!... Господи, да что же
это? - Фрося спрятала лицо в подушку.
   Не то испугавшись, не то устыдившись, Петр Михайлович поспешил скорее
увести свою более чем любознательную спутницу из спальни. Вслед за ними
вышел и Николай. Фрося наотрез отказалась выйти на люди. К ней за
перегородку юркнула старшая сноха Харламовых, положила на голову невестки
свою теплую, пахнущую свежим тестом и парным молоком руку. Фрося резко
повернулась и, обхватив шею молодой женщины, прижала ее голову к своей
груди.
   - Дарьюшка, родненькая!.. Что же это? Пропаду ведь! Зачем они так?..
Утоплюсь... ей-богу, утоплюсь! Мне и во сне-то омут снился!.. Боюсь я за
себя, Дарьюшка!..
   - Молчи, молчи. Это пройдет. И у меня так же все было... - говорила
Дарьюшка, а сама все крепче прижималась к Фросе. - Будем с тобой вместе,
как сестры!
   Хорошо?
   А за столом, накрытым красной материей - символ совершившегося
благополучного брака. - уже полным ходом шло гулянье, второй и далеко не
последний день свадьбы. Фрося оделась лишь тогда, когда нужно было вновь
идти в родительский дом. До своего и в то же время уж не совсем своего
подворья шла молча, спрятав в себе что-то такое, от чего, глянув на нее
случайно, люди трезвели и начинали тихо, тревожно перешептываться между
собой.
   Авдотья Тихоновна, встретив дочь и зятя, долго и пристально глядела в
их лица, стараясь угадать, все ли хорошо, все ли ладно у них. Но ничего не
поняла. Вздохнула, повела гостей в избу.


   23


   Долгие-предолгие зимние ночи. За утренней зарей по пятам следует
вечерняя. И в ясные, солнечные дни чувствовались, виднелись сумраки
раннего утра и раннего вечера одновременно: на смену красновато-холодным
приходили жидко-фиолетовые, которые, сгущаясь, становились темно-синими,
прозрачными под звездами студеного ночного неба.
   В харламовскую пятистенку свет едва процеживался через окна, покрытые
серым мохнатым слоем рыхлого льда. Лишь в проделанные мальчишескими
языками и носами круглые крохотные зрачки кинжальчиками просовывались
тонкие пучочки солнечных лучей, в которых мельтешила золотая россыпь пыли.
Изба, полутемная, полным-полна детворы: невестки хорошо знали свое дело и
в каких-нибудь пять-шесть лет увеличили население Харламовых втрое. У
старшей снохи уже было два сына и две дочери: Иван, Егор, Любаша и
Машутка. А теперь Дарьюшка ходила пятым. У них с Фросей шло как бы
негласное состязание: младшая сноха никак не хотела отставать от старшей.
У нее совсем недавно народился третий ребенок. Дочь назвали в честь
прабабушки Настей, сыновей-Александром и Алексеем-по святцам.
   Третий год шла война. Николай и Павел были на фронтах - один где-то под
Перемышлем, а другой - на Карпатах. Редко приходили от них письма. Фрося,
неожиданно для всех необыкновенно привязавшаяся к мужу, все порывалась
поехать проведать его, говорила свекру и свекрови, что ей уже дважды
приснился нехороший сон и что поэтому она должна непременно поехать.
   Подобралась для нее и спутница, давняя подруга Аннушка, муж которой
Михаил Песков служил в одном полку с Николаем. Настасья Хохлушка, суровая
и мудрая старуха, не отпускала.
   - Куда вас нечистый понесет. - говорила она снохе и ее подруге. - в
этакую-то даль? Щоб вам повылазило! - И обрушилась на невестку: - Мало
тебе трех-то!
   За четвертым собралась, глупая ты бабенка! Пожалели хотя б отца-то!
Измучился он с ними - ни дня, ни ночи не знает покою! Ой, лишенько!..
   Из горницы, густо населенной детворой, под скрип зыбок, подвешенных к
бревенчатым маткам потолка, слышалось мурлыканье Михаила Аверьяновича:

   Ах ту-ту, ах ту-ту,
   Растутушечки ту-ту!

   Или:

   Ах, качи, качи, качи,
   Прилетели к нам грачи.
   Сели на воротца,
   Начали бороться!

   Дед сидел на табуретке и, как фокусник, делал сразу же несколько дел:
одною ногой качал люльку с крохотным сонулей Ленькой, другою притопывал в
такт немудреной своей песенке, а на руках у него было по ребенку; одного
из них Михаил Аверьянович, обняв левой рукой, подбрасывал на коленях, а
другого "тутушкал"
   на широченной ладони правой руки. Ребенок, взлетая точно мячик,
радостно гыкал, обливая дедушкину руку обильно стекавшей с красных губ
слюною. Дедушка тоже смеялся и просил Саньку, притулившегося у него на
коленях:
   - А ну-ка, Санек, спой мне про мышку!
   Санька, худенький, рыженький и востроносый, как воробей. - вылитый
батя! - сиял золотистыми веснушками и звонким, пронзительным голосом пел:

   Мышка в кринку забралася,
   Тама сливок напилася...

   Дед и другие внуки и внучки подпевали:

   Тра-та-та, тра-та-та,
   Все под носом у кота!

   Песни всегда порождали у детей дикое буйство. Подымался невыразимый
ералаш, и, чтобы как-то немного угомонить детвору, Петру Михайловичу,
обычно не выдерживавшему до конца необузданного ее веселья, нередко
приходилось пускать в дело чересседельник, висевший для устрашения на
стене. При этом чаще и больше всех доставалось Егорке - и не потому, что
он озорничал больше всех, а просто потому, что Егорка был менее увертлив и
не мог вовремя ускользнуть от осерчавшего отца.
   На улицу детей не выпускали: не во что их было обуть и одеть. И весь
этот "содом", как звала внуков и внучек Олимпиада Григорьевна, всю зиму,
от первых морозов до первых проталин, сидел дома, как и большинство детей
в Савкином Затоне. Где-то далеко-далеко шла война.
   Дети, как и все люди на земле, страдали от нее, но, в отличие от
взрослых, не понимали этого.
   Петру Михайловичу старики затонцы говорили с явной укоризной:
   - Куда ты их, хохленок, наработал? Разуты-раздеты, а вы все плодите со
своей Дарькой.
   Петр Михайлович, по обыкновению, отшучивался:
   - А я-то тут при чем? Живу, сами знаете, у большой дороги, а таи много
мужиков ходит...
   От Николая пришло письмо - из Челябинска, куда отвели их полк на
переформирование; Теперь уж Фросю удержать никак нельзя было - собралась и
уехала. Когда вернулись из Баланды провожающие, Олимпиада Григорьевна,
умиляясь, молвила!
   - Господи, любит-то как она его! В какую дальнюю дорогу собралась!
   Михаил Аверьянович поглядел на тихую и кроткую свою жену, но ничего не
сказал. Лишь вздохнул. Весь месяц, пока не было Фроси, они прожили в
большой тревоге за нее и только теперь поняли, какой близкой и родной
стала для них младшая сноха.
   Фрося вернулась без предупреждения, и потому ее никто не встретил на
станции. Ее торопливые, легкие шаги услышали лишь тогда, когда она
подходила к сеням и когда под ее ногами звонко хрустнули первые сосульки,
сорвавшиеся с соломенной крыши. Она вбежала в дом необыкновенно
оживленная, румяная и холодная, как осеннее, схваченное морозцем яблоко.
Синие на обожженном солнцем лице глаза ее светились счастливо и загадочно.
   "Привезла". - безошибочно определила Настасья Хохлушка, сердито поджав
губы.
   А Фрося, по-девичьи свежая, яркая, уже сидела на печи, облепленная со
все сторон детьми - своими и Дарьюшкиными. Ребятишки хвастались друг перед
другом конфетами, боролись за лучшее место возле Фроси, от которой веяло
далекой дорогой и еще чем-то непередаваемо нежным и милым. Дети жались к
ее груди, тыкались мокрыми носами в темные косы. А она, сильная, здоровая,
говорила и говорила без умолку, рассказывая о своем путешествии. Потом,
согревшись, почувствовала усталость, закрыла глаза и заснула. Дети
притихли. Босые ноги Фроси уткнулись в горку сухих яблок, сдвинутых в угол
и источавших чуть грустноватый, сладостко-терпкий дух осеннего сада:
багряных листьев, коры, умирающих трав.
   Печь дышала теплом и уютом. Зимой - она - любимое прибежище детей -
согревала их, полунагих, а то и вовсе нагих. Зимними вечерами дети слушали
тут такие же, как эти вечера, долгие сказки старой Настасьи Хохлушки про
ведьм, домовых, летунов, водяных и леших.
   Сюда по утрам любвеобильная Дарьюшка, таясь от свекрови, совала им
из"за пригрубка горячие - прямо со сковороды - вкусные блины или лепешки.
С печки детвора наблюдала за проказами забавных ягнят и козлят, только что
явившихся на свет и спасавшихся от лютой стужи в избе.
   По воскресным дням печь преображалась. На нее забирались и взрослые:
женщины - для того, чтоб "поискаться" и посудачить о том, о сем; Петр
Михайловичпоиграть с ребятишками. Над судной лавкой сквозь длинный
утиральник подымался соблазнитель-но вкусный пар - под утиральником
"отдыхали" только что вытащенные и скупо помазанные конопляным маслом
пироги с капустой, картошкой, калиной и, конечно же, яблоками.
   Отдыхала и печь, молчаливо величественная, как хорошо, всласть
потрудившаяся деревенская баба; она все сделала, что нужно было людям, и
теперь могла малость вздремнуть. Из темного, приоткрытого дырявой
заслонкой зева печи, из многочисленных ее печурок и отдушин исходили
потоки горячего воздуха. И казалось, что печь, прикорнув, ровно и спокойно
дышит.
   Однако в ту пору, о которой идет речь, она была далеко не такой доброй
и ласковой к людям. Дети - для них она существо почти живое, чуть ли не
мыслящее - вдруг заметили, что день ото дня ее протапливают все хуже и
хуже, неохотно - так только, для порядку. - бросят поленца два да кизячок,
и все. Печь, насупленная, как мачеха, стоит и сердито, хмуро смотрит
пустыми темными глазницами печурок в мерзлое окно напротив, и окно это уже
не озаряет ее, как прежде, солнечной ясной улыбкой. В такие дни взрослые
делаются раздражительнее. Старая Настасья Хохлушка гремит ухватами и без
всяких видимых причин кричит на снох, на молодых и старую, Олимпиаду, а
Петр Михайлович, утратив обычную для него веселость, исчезает куда-то и
возвращается ночью - всегда пьяный. Дедушка все реже ласкает внуков,
уезжает на Буланке в сопровождении старого и невозмутимого Жулика на целую
неделю, и в доме очень ждут его.
   Ждала и печь. К приезду Михаила Аверьяновича ее натапливают чуть ли не
докрасна. Как только у ворот послышится скрип саней и глуховатое,
характерное дедушкино покашливание, женщины торопливо набрасывают на плечи
одежду и с непокрытыми головами выскакивают во двор. Через минуту они уже
волокут что-то в избу в холодном, припудренном поземкой мешке. Дети
подымают галдеж и, сдвинувшись к самому краю печи и рискуя упасть на пол,
поглядывают оттуда нетерпеливыми оченятами, требовательно разинув рты. - в
эту минуту они удивительно напоминают голых, еще не оперившихся птенцов,
вытягивающих из гнезда шеи и раскрывающих голодные желтые клювы, властно
прося пищи.
   Появление дедушки Михаила едва ли не самый радостный момент в жизни
ребятни. Дети хорошо знают, как все это произойдет. Вот сейчас распахнется
дверь, и они захлебнутся густым паром, ворвавшимся с улицы в избу, и,
когда пар немного рассеется, увидят дедушкину бороду - кудрявую и седую от
инея и в прозрачных сосульках. Она пахн„т морозом, ржаным хлебом и
бесконечной добротой. Дедушка поочередно окунет в нее смеющиеся мордочки
внуков и внучек и начнет одаривать конфетами с махрами, пряниками и еще
бог знает какими бесценными дарами! Потом невестки помогут ему раздеться,
и дедушка, усталый, довольный собою и всеми остальными, легко взберется на
печь, где сразу же станет вдвое теснее и в пять раз радостнее. А печь
снова оживет. Она будет дышать на морозное окно весело и жарко. Ледок на
окне растает, потекут по стеклу Счастливые слезинки, в избу просунется
беспокойный и озорной солнечный луч, на печку из-за пригрубка скользнет
юркий зайчик, запрыгает, начнет скакать, щекоча ребячьи лица. У судной
лавки захлопочут над квашней и противнями Дарьюшка и Фрося, запахнет
мукой, дрожжами, сытостью. И печь снова будет дышать ровно и спокойно...
   Дети не любят постоянных величвн и постоянных красок. Быстро меняющиеся
с возрастом понятия, неутолимая и все возрастающая жажда новых впечатлений
требуют непрерывного движения, непрерывных изменений, обновок. Летом
ребятишки с нетерпением ждут зимы, зимою - весны, весною - лета, летом -
снова зимы.
   И никто так бурно не реагирует на смену времен года, как дети.
   Деревенская русская печь хороша для них уже тем, что в течение одной
зимы она несколько раз сменит свое обличье. Поздней осенью печь похожа на
невесту: только что побеленная, чистенькая - ее приготовили для трудных
дел: заменили износившиеся кирпичи, прочистили дымоход, заново выложили
под. И дети ждут, когда ее начнут топить, чтобы поскорее взобраться на
нее, теплую, уютную. Еще позднее на печь толстым слоем насыпают яблоки с
зерновки. Вначале они жесткие и холодные, и дети радостно визжат от
обжигающей свежести.
   Два-три дня спустя над начинающими вянуть и морщиться яблоками
подымается, струится еле видимый парок, и ребятишки, широко раздувая
влажные ноздри, дышат им, пьянеют и тотчас же засыпают. А когда яблоки
становятся совсем сухими и легкими, их сгружают в мешок, и на печи опять
просторно, светло. Где-то в середине зимы на печь кладут снопы остро
пахнущей конопли.
   Дети шумно взбираются на них, кувыркаются, хохочут, шалые от этой
новизны. Потом конопля надоедает им, и ребятишки начинают канючить: "Мам,
скоро, что ли, ты сымешь их?" Конопля убирается - и детям опять радость:
печь обновляется, на ней хорошо. Вечером в избу натаскивают много соломы,
от нее веет морозцем, ригой, овечьими орешками, березкой и еще чем-то
таким, чему, пожалуй, и названия нет, но что неудержимо влечет на
заснеженный, истоптанный скотиной двор, посреди которого стоят нагруженные
кормами сани, а возле саней копошатся в мякине крохотные взъерошенные
воробушки. Дети прыгают прямо с печки на солому, зарываются в ней,
горланят, устраивают кучу малу...
   На следующее после возвращения Фроси утро дети поднялись ни свет ни
заря: нынче будут печь жаворонков - изображения из теста этих первых
славных вестников весны. Дети еще затемно заняли свои места за грубкой и с
жадным любопытством наблюдали за тем, как их матери раздумывают скалками
на длинном и широком столе тесто. Ничего, что тесто темное, почти черное,
из ржаной, плохо размолотой муки - дедушке, видать, не удалось купить
белой, пшеничной, да где теперь ее купишь. - важно, что жаворонки будут.
Настенька, которой досталось местечко на самом краю печи, судорожно
ухватилась худыми ручонками за деревянный заступ и не мигаючи следила
зоркими, как у мышонка, глазами за матерью, которая, разрумянившись,
отбрасывая то и дело темную прядь волос с вспотевшего лица, быстрыми,
старательными пальцами выводит на распластанном куске теста четкий рисунок
весенней птицы: вот уж возникла головка с хохолком, с коротким клювом, вот
растопыренные крылышки, а вот и веерок хвоста. Настенька шевелит тонкими,
бледными губами, боясь, что забудет песенку, которую она должна нынче
спеть с жаворонком в руке. Ее брат Санька тоже шевелит губами. Фрося время
от времени подымает голову и улыбается дочери и сыну. Настеньке и Саньке
кажется, что мамины жаворонки самые красивые, потому что похожи на маму, У
тети Дарьи не такие - все почему-то напоминают толстяка Егорку. Настенька
беспокоится, как бы Егорка или старший его брат Ванюшка не отняли, у нее
птицу. Впрочем, Ванюшку она боится зря - он хороший и умный, не обидит.
   Когда жаворонки