зерна, конюшен и хлевов, и наделал  телег,
саней и много всякого инвентаря.
   После первого завтрака, а вслед за ним и первого урока, учитель  отп-
равляется на прогулку в сад, иногда один, иногда вдвоем со своей  учени-
цей. Трудно сказать, в какую пору сад прекрасней: в  разгаре  ли  весны,
когда деревья в цвету и только начинают розоветь смородина и  крыжовник,
или позже, в самом конце лета, когда яблоки сами падают с деревьев и  на
ветвях остаются только поздние черные сливы, которые называются  "черку-
сами"? В любую пору сад сохраняет свое очарование. И в любую  пору  учи-
тель и ученица открывают в нем что-нибудь новое. Пусть крыжовник еще зе-
леный, как трава, и кислый, как уксус,-не страшно. Они  исцарапают  себе
руки, но сорвут самые крупные ягоды, которые свисают с веток и просвечи-
вают на солнце. А что уж говорить о том времени, когда смородина налива-
ется красным вином и рдеет на солнце-тогда она сама просится в  рот,-еще
веточку, еще одну! Они наедаются ею до оскомины во рту. То  же  самое  с
черешней, вишней и со всеми фруктами и овощами, которые поспевают и зре-
ют в разное время. Правда, все это можно и в городе достать,  купить  за
деньги. Но фрукты имеют совсем иной вкус, иной аромат, если вы сами сры-
ваете их с дерева, а в особенности, если вы не один, а вдвоем  с  девуш-
кой, которая вам мила и дорога, которой и вы милы и дороги, словно  род-
ной, словно брат.
   И как же иначе могла относиться ученица к своему учителю, если  роди-
тели ее относились к нему, будто к сыну? Они не делали никакого различия
между ним и их собственными детьми. Точно так же, как  их  родные  дети,
учитель купался в роскоши, не знал  ни  нужды,  ни  забот,  связанных  с
деньгами. Деньги в этом доме как бы не существовали. То есть денег  было
много, очень много, но никто, кроме  старика,  не  знал  им  цены  и  не
чувствовал потребности в них. Все подавалось готовым  и  широкой  рукой:
еда, питье, так же как и одежда, и обувь, и роскошный выезд.  На  каждом
шагу-прислуга. И лошадьми вы можете пользоваться сколько угодно и  когда
угодно. А если вы показываетесь в деревне,  крестьяне  вам  кланяются  и
снимают шапки. Урожденные графы не могли себя чувствовать лучше, свобод-
ней, быть в большем почете.

   Старик приходил с работы, покрытый с головы до ног пылью  и  мякиной.
Он сбрасывал высокие сапоги, умывался, переодевался и приобретал  совер-
шенно другой вид. Усевшись за письменный стол, он брался за почту, кото-
рую привозил верхом мальчишка с сумкой через плечо  со  станции  Баранье
Поле. Просмотрев корреспонденцию, старик подзывал учителя и поручал  ему
написать ответы на письма. Учитель делал это  быстро,  так  как  понимал
старика с одного взгляда и был в курсе всех дел. Старик не любил  повто-
рять что-либо дважды и предпочитал, чтобы желания его угадывались еще до
того, как он их выскажет. Сам ловкий работник, он требовал,  чтобы  и  у
других работа кипела в руках. Покончив с делами, садились обедать. Редко
случалось, чтобы за столом  не  сидело  несколько  посторонних.  Большей
частью это были соседи, арендаторы или купцы, которые приезжали закупить
пшеницу, овес, гречиху или другое зерно. За столом, как я  уже  говорил,
царила строгая дисциплина. Никто не смел слова  вымолвить,  один  только
старик гудел, как колокол. Темы его разговоров были неисчерпаемы. По лю-
бому случаю он мог рассказать историю, притчу, найти поговорку,  которая
заставляла и посмеяться и призадуматься. Не было второго такого  челове-
ка, который обладал бы его умением интересно рассказывать,  имитировать,
представлять каждого со всеми его манерами. Это  был  настоящий  талант,
хотя и слыл он странным человеком, чудаком, "свихнутым". И все же  купцы
любили иметь с ним дело, потому что слово его  было  свято  и,  если  он
что-либо продавал, то как бы ни повысилась цена, они могли быть уверены,
что на попятный старик не пойдет. Это была прирожденная честность, чест-
ность, которая не знает уверток и не любит кривых,  фальшивых  путей.  В
торговом мире такого человека за глаза называют сумасшедшим, но  предпо-
читают лучше иметь дело с такого рода сумасшедшими, нежели с  иным  нор-
мальным. После обеда, оставив старика, который беседовал за  столом  или
толко-
вал о  делах  со  своими  гостями, учитель с ученицей отправлялись зани-
маться,  готовить уроки, читать, главным образом читать. Они читали все,
что попадалось  под  руку, -  без  контроля,  без системы,  без разбора,
-большей частью романы. Произведения великих классиков-Шекспира, Диккен-
са, Толстого,  Гете,  Шиллера,  Гоголя  - читались  вперемежку с худшими
бульварными романами Эжена Сю, Ксавье де Монтепена,  Ашара,  фон Борна и
тому подобных пустых писак. Начитавшись до одури,  они отправлялись пос-
мотреть на  молотилку  или  шли  в поле поглядеть, как жнут хлеб и вяжут
снопы. И тут их разбирает охота,  засучив рукава, самим взяться за дело.
Но смотреть, оказывается, куда легче, чем самому нагибаться, жать хлеб и
вязать снопы, ибо посторонний наблюдатель не обливается потом,  на руках
у него  не  вскакивают  волдыри... Зато  какой потом прекрасный аппетит!
Придешь домой, поешь простокваши с черным хлебом и отправишься на прогу-
лку в  сад. А то велишь заложить фаэтон и едешь с Андреем в какое-нибудь
другое имение или экономию:  в Гузовку, в Крутые Горбы, в Закутницы. Или
же заедешь в Баранье Поле к почтмейстеру Малиновскому. И всюду тебя при-
нимают как желанного гостя, не знают куда усадить, ставят самовар, пода-
ют варенье. У  почтмейстера сразу на столе появляется бутылка,  которую,
потягивая понемножку, выпивает он сам,  ибо Малиновский не дурак выпить.
Иногда заглянешь  к эконому  Доде, который живет здесь же,  в господском
дворе. Тут, у Доди, в его маленьком домике веселей, чем у них, в большом
доме,  и то, что найдешь у Доди, там никогда не достанешь. Например, где
можно себе  позволить  полакомиться щавелем с зеленым чесноком, как не у
жены Доди! Или  поесть горячую картошку в мундире с солеными огурчиками,
прямо из  банки! А сладкие кочерыжки от капусты,  которую Додиха шинкует
для закваски! Где еще они могут позволить себе выпить яблочного квасу, у
которого поистине райский вкус! По всему видно, что Додиха очень рада их
приходу,  а Додя  - тот  и вовсе на седьмом небе от счастья . Но эконо м
Додя представляет интерес сам по себе и заслуживает того, чтобы ему пос-
вятили отдельную главу.

   71
   ЭКОНОМ ДОДЯ

   Простой души человек. - Старый Лоев читает историю Петра Великого,  а
Додя при этом засыпает. - У Додихи в доме. - Герой пишет трагедию и  ро-
маны и не задумывается о собственном "романе"

   Эконом Додя, человек богатырской силы, был не столь высок ростом,  не
так уж плотен, как ладно скроен и крепко сшит. Был он  светловолосый,  с
маленькими глазками, которые слегка косили. Плечи-сталь. Грудь - железо.
Руки - молот. Не всякая лошадь могла его выдержать. Он садился на лошадь
и, казалось, прирастал к ней - трудно было определить, где кончается се-
док и где начинается лошадь. Мужики дрожали перед ним и смертельно  боя-
лись его руки, хотя дрался он очень редко: когда не находил другого  вы-
хода и словами ничего не мог добиться.  Достаточно  было  сказать  "Додя
идет", как прекращались всякие разговоры, и мужики, бабы и девки усердно
принимались за работу. Подойдя к работающим, Додя не тратил лишних слов,
он брался за плуг, за серп, за лопату и  собственными  руками  показывал
пример. Обмануть Додю было трудновато, а своровать у него-невозможно. За
кражу самая суровая кара не была слишком велика. Пьянства Додя  тоже  не
допускал. Выпить рюмку водки-пожалуйста, но напиться и устраивать  скан-
далы -не доведи бог!
   И представьте, этот вот Додя, богатырь, перед которым дрожала вся де-
ревня, был неузнаваем, когда стоял перед стариком Лоевым. Тут он был ти-
ше воды, ниже травы, держал руки по швам затаив дыхание. Солдат не стоит
перед генералом с таким почтением и страхом, как Додя перед старым хозя-
ином. Попав в деревню мальчишкой, он  остался  там  навсегда;  вырастая,
поднимался все выше и выше, пока старик не увенчал его званием  эконома,
то есть сделал смотрителем над всеми экономиями. Здесь, в деревне,  Додя
женился, получал свое жалование, муку, солому, дрова,  обзавелся  домом,
садом, двумя дойными коровами-стал настоящим хозяином и отцом семейства.
И все же в присутствии старого Лоева он не смел присесть даже на  минут-
ку. Один только раз ему довелось посидеть в присутствии  хозяина,  и  то
случилось нечто такое, что Додя запомнил на всю жизнь.
   Я, кажется, уже упомянул о том, что старый Лоев любил просвещать каж-
дого, делиться своими знаниями. Однажды, это было в долгий зимний вечер,
Додя, как обычно стоя перед стариком навытяжку, отдал рапорт об экономи-
ях и ждал, чтобы ему разрешили удалиться. Однако старик  был  в  хорошем
расположении духа, и ему хотелось потолковать о всяких  посторонних  ве-
щах, не только об экономиях, но и, например, о соседях  поляках.  Посте-
пенно он коснулся и Польши и польского восстания. От Польши старик пере-
шел к России, к русской истории и к Петру Великому. А так как  на  столе
перед ним лежала русская история в переводе  Манделькерна  на  древнеев-
рейский, то он принялся читать, переводя Доде историю Петра Великого  на
еврейский язык. Читая, Лоев велел эконому присесть. Но Додя  не  посмел.
Тогда старик повторил приказание, и он вынужден был сесть. Присел Додя у
самой двери под старыми стенными часами. Так как голова его не  привыкла
к такого рода лекциям, да к тому же он еще и сидел,  то  немудрено,  что
глаза его стали слипаться, он понемногу задремал и, наконец,  уснул  под
чтение старика сладким сном. Теперь оставим Додю, пусть спит в свое удо-
вольствие, и скажем несколько слов о деревенских стенных часах.
   Это были старые искалеченные часы, давно отслужившие свой век,  кото-
рым впору было покоиться на чердаке среди всякого  ненужного  хлама.  Но
старый Лоев питал особое пристрастие к старым вещам, например, к древне-
му стертому зеркалу, которое показывало два лица вместо одного, к ветхо-
му полуразвалившемуся комоду, в котором выдвинуть  ящик  было  не  менее
трудно, чем рассечь Чермное море, и к прочей рухляди.  Так,  у  него  на
столе с незапамятных времен  стояла  старомодная  чернильница-стеклянный
сапожок в черной деревянной мисочке с песком. Ни за какие  блага  нельзя
было склонить старика выбросить эту чернильницу н заменить ее новым при-
личным письменным прибором. Дело тут не в скупости. Старик вовсе не  был
скупым. Наоборот, если уж он покупал что-нибудь, то самое лучшее и самое
дорогое. Ему только трудно было расстаться со старой вещью. То же проис-
ходило и с часами, которые, отслужив свой век, стали нуждаться  в  доба-
вочном грузе. Время от времени к гирям подвешивали все новый груз. Соби-
раясь бить, часы эти хрипели, задыхаясь, как страдающий  астмой  старец,
которому трудно откашляться. Зато если они уже били, то звонко, как цер-
ковный колокол: бом! бом! Бой этих часов слышен был во дворе.
   Теперь вернемся к Доде. Додя спит, а старик читает  историю  о  Петре
Великом и его жене. Вдруг часам вздумалось пробить десять. Спросонья До-
де померещилось, что на току пожар. Он  порывисто  вскочил  и  закричал:
"Воды!" Испуганный старик бросил книгу и уставился сквозь очки на  Додю.
Этот взгляд, говорил потом Додя, он не забудет и на смертном одре.
   Шолом любил Додю за его непосредственность и доброту. Он был убежден,
что этот простой души человек за всю свою жизнь ни разу не  солгал.  Его
верность и привязанность к хозяину и его семье не имели  границ.  А  так
как учитель был у них как родной, то Додя считал и его  членом  семьи  и
готов был за него в огонь и в воду. В глазах Доди всякий, кто имел отно-
шение к семье Лоева, являлся существом высшего порядка, во всяком случае
не таким, как все прочие люди. Семью Лоева он  просто  обожествлял.  Это
распространялось и на учителя. В жаркие летние дни, в долгие зимние  ве-
чера учитель и его ученица любили забираться к Доде с  Додихой.  Там,  в
маленьком домике с низко нависшим потолком, до которого можно рукой дос-
тать, они чувствовали себя лучше, чем дома. Щавель и молодой чеснок  ле-
том, горячий картофель в мундире с солеными огурчиками  или  с  холодной
квашеной капустой зимой имели особую прелесть и казались  в  тысячу  раз
вкуснее изысканных блюд, которые подавались дома. А дни, когда Песя, же-
на Доди, пекла коврижки или топила гусиное сало, были для молодых  людей
настоящим праздником. Что может быть лучше горячей коврижки, только  что
вынутой из печи, или свежих жирных шкварок, таявших во  рту,  как  манна
небесная *, которую евреи вкушали в пустыне!
   Чаще всего они приходили в гости к Доде и Додихе зимой, когда окутан-
ные снегом деревья походили на окоченевших мертвецов в  саванах.  В  это
время деревня теряет свою летнюю привлекательность,  свое  очарование  и
остается только забраться к Доде в его жарко натопленный домик и наслаж-
даться Песиными яствами. Вокруг мертвая тишина. Глубокий снег. Никто  не
приходит. На душе легкая грусть. Тоскливо. Разве  только  велишь  Андрею
запрячь лошадей в розвальни, тепло укутаешься, укроешься овчиной  и  ка-
тишь из одного фольварка в другой. Там для тебя ставят самовар,  попьешь
чаю и едешь обратно.
   Зима, впрочем, имеет и свои достоинства. Остается много  времени  для
чтения и письма. За те без малого три года, что наш герой провел  в  де-
ревне, он написал гораздо больше, чем впоследствии за десять лет,  когда
стал уже Шолом-Алейхемом. Никогда ему так легко не писалось,  как  в  то
время. А писал он целыми ночами длинные душераздирающие романы,  крикли-
вые драмы, запутанные трагедии и комедии. Мысли лились у  него,  как  из
бочки. Фантазия била фонтаном. Для чего все это пишется, он никогда себя
не спрашивал. Как только "вещь" была закончена, он читал ее своей учени-
це, и оба приходили в восторг, оба были уверены, что произведение  вели-
колепно. Но ненадолго. Стоило учителю закончить новую  "вещь",  как  уже
эта, последняя, становилась мастерским произведением, а первая  тускнела
и блекла. Она находила свой конец в печке, и таким образом погибли в ог-
не не одна дюжина романов и не один десяток драм...
   Что парню на роду написано быть писателем, в этом учитель и его  уче-
ница ничуть не сомневались. Они постоянно  говорили  об  этом,  мечтали,
строили воздушные замки. Обсуждая планы разнообразных произведений,  они
о своих личных планах и не задумывались. Об этом и  разговора  не  было.
Юноше и девушке никогда и в голову не приходило признаться друг другу  в
своих чувствах или задуматься над судьбой  своего  собственного  романа.
Понятие "роман" было, видно, слишком шаблонно, слово "любовь" -  слишком
банально для выражения тех чувств, которые  возникли  и  расцвели  между
этими двумя юными существами. Их взаимная привязанность  была  настолько
естественна, что казалась понятной сама собой. Не  придет  же  в  голову
брату объясниться в любви своей сестре! Боюсь, я буду недалек от истины,
если скажу, что посторонние люди гораздо больше знали и говорили о рома-
не молодых людей, чем они сами. Уж очень они были юны, наивны и счастли-
вы! На их небе не появлялось ни облачка. Никто им не мешал, и они  оста-
вались беспечными. За три года знакомства они ни разу не подумали о воз-
можности разлуки. И все же настал день, когда  им  пришлось  расстаться.
Пока не навсегда-ненадолго.
   Это случилось, когда герой должен был явиться на призыв.

   72
   ПРИЗЫВ

   Бесконечные толки о призыве. -Герой прощается с ученицей и  везет  из
Софиевки письмо к предводителю. - Мечты в пути. - Письмо оказывает  свое
действие. -До его номера не дошло. - История с сыном-калекой. -  Учитель
возвращается в деревню, но мечты его все же не сбываются

   Можно с уверенностью сказать, что в течение упомянутых  трех  лет  не
было дня, когда в доме не склонялось слово "призыв". Для  старого  Лоева
мысль о призыве была своего рода болезнью, манией, которая не давала ему
покоя ни днем, ни ночью. Призыв уже обошелся ему в целое состояние.  Ка-
ким образом? Сын его Иошуа должен был явиться на призыв; тогда отец пер-
вым делом отправился в Черниговскую губернию, проканителился там  немало
и, измучившись вконец, купил "квитанцию". Это  была  одна  из  считанных
"зачетных квитанций", которые освобождали от призыва, то есть  тот,  кто
представлял такую квитанцию, мог считать себя свободным от военной служ-
бы и зачислялся в ополчение. Стоимость этой квитанции представляла целое
состояние. Для родного ребенка старому Лоеву ничего не было жаль.
   Когда с квитанцией было покончено, началась новая  история.  Разрази-
лась русско-турецкая война, и поговаривали,  что  очередь  дойдет  и  до
ополченцев. Следует, стало быть, своевременно обеспечить сына "белым би-
летом". Ополченцу пришлось явиться в присутствие для освидетельствования
здоровья, чтобы определить, годен ли он в солдаты.  Оказалось,  конечно,
что в солдаты он не годится, и ему выдали "белый билет", то есть  забра-
ковали, слава богу. Впрочем, его не только забраковали при призыве,  его
пришлось после в спешном порядке отправить в теплые края-в Ниццу, Менто-
ну-лечиться, так как он был болен тяжелой сердечной болезнью,  от  кото-
рой, как мы увидим дальше, через несколько лет и умер.  А  пока  в  доме
творилось нечто невообразимое: ездили в Киев, заводили знакомства с исп-
равником, с предводителем дворянства, с врачами.  Чиновники  присутствия
без зазрения совести брали "взаймы"; добрые приятели и советчики тоже не
упускали случая погреть руки. Деньги из Лоевых выкачивал всякий, кому не
лень. Одним словом, в доме только и толковали, что о призыве.
   Когда пришло время призываться и герою этой  биографии,  старый  Лоев
занервничал. Прежде всего он добился, чтобы учителя своевременно вычерк-
нули из списков в его родном городе Переяславе и приписали к  Каневскому
присутствию, где у Лоева была "рука" и где он был в  силах  "что-нибудь"
сделать. Мне кажется, родной отец не мог бы так заботиться о  сыне,  как
старый Лоев заботился об учителе. Больше того, сам учитель так не боялся
призыва, как семья Лоева. Парню поездка в Канев  и  явка  в  присутствие
представлялась праздником. Он заказал себе пару больших сапог,  солдатс-
кий башлык и был хоть сейчас готов на службу. Он был уверен, что  выдви-
нется, отличится перед начальством и вскоре  станет  унтер-офицером  или
фельдфебелем - выше этого ведь еврею ходу не дадут. Однако, когда  дошло
до дела и нужно было отправиться в путь, учитель вдруг утратил весь свой
задор. К стыду своему, он должен признаться,  что,  когда  пришло  время
прощаться с семейством Лоевых, быть может навсегда, сердце его  сжалось,
и, спрятавшись у себя в комнате, он зарылся лицом в подушку  и  заплакал
горькими слезами.
   Он не один плакал в этом доме. Ученица в своей  комнате  плакала  еще
горше. Глаза ее распухли от слез, и она в тот день не могла выйти к обе-
ду. Под предлогом сильной головной боли она оставалась весь день у  себя
и никого не хотела видеть.
   Печальным, очень печальным было прощание. В доме царил  траур,  а  на
душе было пусто и темно. Когда Шолом уже сидел в фаэтоне и кучер  Андрей
потянулся за кнутом, юный герой в последний раз посмотрел на окна и уви-
дел пару заплаканных глаз, которые говорили яснее всяких слов: "Счастли-
вого пути, милый, дорогой! Приезжай поскорее, потому что я без тебя жить
не могу..."
   Слова эти герой ощутил всей душой, и глаза его ответили: "Прощай, ми-
лая, дорогая! Я вернусь к тебе, потому что и я жить без тебя не могу". И
только теперь почувствовал он, как крепко привязано его сердце  к  дому,
который он оставляет, и что нет в мире  такой  силы,  которая  могла  бы
оторвать его от ученицы, разве только смерть. Воображение Шолома  разыг-
ралось, разгоряченная фантазия подхватила его на свои крылья,