атике.
   - При чем же здесь грамматика?-упирался "Коллектор".-Там не граммати-
ку, а денег ждут на праздник.
   Недаром у нас на Волыни говорят: литвак уедет, дорогу снегом заметет.
У "Коллектора" было обыкновение уйти на секунду и пропасть на целую веч-
ность. И сколько бы вы потом ни допытывались у него,  где  он  пропадал,
никогда не добьетесь у него толку. "Был, не был, какая беда!"
   И теперь "Коллектор" исчез куда-то, и никто не знал, где он.
   Однажды, дело было утром, Шолом занимался с учениками у себя на квар-
тире, как вдруг отворилась дверь и вошел  отец.  Шолом  испугался:  "Что
случилось?"-"Ничего, "Коллектор" заболел. Нужно сходить проведать его".
   По дороге Шолом узнал от отца, что  "Коллектору",  собственно,  давно
нездоровилось, но в последнее время он совсем расхворался.  Подробности,
чем дальше, становились все мрачней. "Коллектор", в сущности, опасно бо-
лен. "Есть опасения, что дела его очень плохи, то есть  "Коллектор"  при
смерти, можно сказать". Разговаривая таким образом, отец с сыном достиг-
ли синагогального двора.
   Двор синагоги залит лучами палящего летнего солнца. Целая орава полу-
голых, босых ребятишек играет в лошадки, оглашая воздух звонкими, задор-
ными криками. Весело и оживленно на еврейской улице. Как ни тесно здесь,
как ни скученно, воздух все же живительно свеж. То тут, то там виднеется
деревце, пробивается травка. Помои, вылитые прямо  на  улицу,  прибивают
пыль, которую ребятишки (лощадки) подняли своей беготней. Как бы  то  ни
было-на дворе лето, и божий мир хорош!
   - Вот здесь живет "Коллектор",-сказал отец, и они, придерживаясь  ру-
ками за сырые стены, спустились в подвал, верней, в какую-то яму, откры-
ли дверь с тяжелой железной щеколдой, и глазам их предстала такая карти-
на.
   На голой земле лежало что-то, покрытое черным, вздутое бугром  посре-
дине. В изголовье оплывали две свечи, воткнутые в две  бутылки  разного:
цвета и разной величины. Посреди комнаты сидел на табуретке какой-то че-
ловек, очевидно служка, с всклокоченной бородой,  в  рваной  капоте.  По
правую сторону, у стены, осиротевшие, стояли рядышком, словно  близнецы,
глубокие резиновые калоши, старые и рваные, а на подоконнике  единствен-
ного окна валялись большие темные очки.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   В тот же день состоялись и похороны. Можно себе  представить,  какими
могли оказаться эти похороны, если покойник, во-первых, был  бедняком  -
никто его знать не знал, а во-вторых, слыл в городе  скрытым  вольнодум-
дем. Но так как в его проводах приняли участие такие люди, как реб Нохум
Рабинович, Иося Фрухштейн, оба "удачных зятя" и Арнольд из Подворок (это
были первые, если не единственные похороны, на которых присутствовал Ар-
нольд), то город заинтересовался, и люди, глядя один на другого,  начали
собираться, процессия все росла и росла, и  похороны  совсем  неожиданно
вышли великолепными и импозантными. Нищие, калеки, почуяв богатую  пожи-
ву, сползлись изо всех углов, хватали провожающих за полы, а затем  под-
няли крик, чтобы родственники покойника шли перед носилками и  раздавали
милостыню. Трудно было убедить их в том, что умер бедняк, такой  же  ни-
щий, как они.
   - Чем же он заслужил такие похороны? - возмущались нищие.-Если это не
богач и, как видно по всему, не раввин, то за что ему такая честь?..
   Солнце еще пекло немилосердно, когда из темного подвала вынесли  пок-
рытые черным носилки. Двор синагоги и вся улица  были  запружены  темной
людской массой. Никто не был приглашен, люди сами пришли. Никто не  пла-
кал, но кругом слышались вздохи. Никто не произнес надгробного слова, не
рвал на себе одежды, не прочел заупокойной молитвы, не собирался  справ-
лять траур. Но похвалы покойному слышались отовсюду, носились в воздухе:
"Хороший был человек...", "Не святой, конечно, но хороший, славный чело-
век...", "Поддерживал бедняков...", "Сколько бы ни зарабатывал - все от-
давал, последний  кусок...",  "Жертвовал  собой  ради  других...",  "Для
больных бедняков драл с живого и мертвого...", "Не любил, чтобы его бла-
годарили...", "Никогда не говорил о себе,  всегда  думал  о  других...",
"Странный был еврей...", "Не странный  еврей,  а  странный  человек...",
"Да, это человек..."
   Это были тихие, но достойные похороны. Чувствовалось  какое-то  удов-
летворение. Слава богу, человека вознаградили, если  не  при  жизни,  то
хоть после смерти, хоть сколько-нибудь воздали ему за годы мучений, нуж-
ды, лишений и горя. Жаль только, что  сам  "Коллектор"  не  мог  встать,
пусть лишь на минуту, на одно мгновение, чтобы посмотреть,  какую  честь
оказывают ему. А впрочем... Что знают люди?.. И в голове возникли  мысли
о бессмертии души, в которое покойный верил, хоть и  слыл  вольнодумцем.
Быть может, душа следует за  носилками  вместе  с  нами  и  ей  известно
больше, чем всем нам, много, много больше.
   Толпа редела. До кладбища дошли только  самые  близкие  друзья,  весь
"клуб". Место "Коллектору" отвели скромное, каким был он сам. Его  похо-
ронили в сторонке, насыпали бугорок на свежей могиле и разошлись.  Никто
не плакал, никто не произнес надгробного слова,  не  прочел  заупокойной
молитвы, не собирался справлять траур. Первое время в "клубе" еще иногда
вспоминали о нем, потом перестали вспоминать и вовсе забыли.
   Вскоре после этого исчез и поэт Биньоминзон. Долгое  время  никто  не
знал, куда он делся. Потом дошли слухи, что он в Киеве,  а  впоследствии
имя Биньоминзона упоминалось в связи с "великой  битвой",  разразившейся
между киевскими "мудрецами", с которыми мы еще встретимся  в  дальнейших
главах. Его имя фигурировало рядом с именами  Мойше-Арона  Шацкеса,  Иц-
хок-Якова Вайсберга, Дубзевича, Даревского. А много позже распространил-
ся слух, что Биньоминзон объявился в Америке, что он там "реверент" и  с
ним все обстоит "олл райт".
   Вот так распался этот кружок, компания разбрелась, и не  стало  такой
редкостной дружбы. Конец идиллии!

   62
   ПОЛГОДА СКИТАНИЙ

   Одинокий и осиротевший.- "Человек с овчинами". -  Герой  отправляется
искать счастья по свету. - Не вечно же быть  гостем.  -  Конкуренция  со
стороны "учителей для девочек", местечковая зависть  и  вражда.-Музыкант
Авром, своего рода Стемпеню. - Герой бежит с чужбины домой

   Потеряв таких близких людей, как  "Коллектор"  и  Биньоминзон,  герой
настоящей биографии буквально места себе не находил. Он чувствовал  себя
осиротевшим. Еще более одиноким ощутил он себя, когда  единственный  его
друг, Эля, уехал в Житомир. К этому невольно  примешивалась  и  зависть.
Шолом хорошо знал, что зависть-низкое, недостойное чувство. Но он ничего
не мог поделать с собой. Ему было досадно,  что  товарищу  выпало  такое
счастье, а ему нет. Неужели он должен быть наказан за то, что поторопил-
ся явиться на свет на несколько месяцев раньше  товарища?  Из-за  такого
пустяка погубить карьеру, проиграть свое счастье! Уткнувшись лицом в по-
душку, он долго и горько плакал. Ему казалось, что небо  низверглось  на
землю, мир погрузился в сплошной мрак. Но нет раны, для которой не  наш-
лось бы бальзама, и лучший исцелитель-время.
   Мы попросим читателя вернуться с нами в заезжий дом, который содержал
Рабинович, и к его постоянным гостям. Среди этих постоянных  гостей  был
один по прозванию "Человек с овчинами". Он скупал овчины и отправлял  их
к себе на кожевенный завод. Там шкуры чистили, красили, выделывали и ши-
ли из них крестьянские шапки и тулупы. Приближение "Человека с овчинами"
чувствовалось за две улицы. Овчина пахла так  пронзительно,  что  первое
время весь дом чихал не переставая. Потом у всех закладывало носы, и ни-
какие запахи уже никем не ощущались!
   Сам изготовитель овчин был славным человеком, простым, добрым, чисто-
сердечным. Порядочный невежда, он плохо знал молитвы и к тому же шепеля-
вил, но молиться все же любил громко, во весь голос. В пятницу  вечером,
когда наступало время "кидуш", он брал бокал в  руку  и,  закрыв  глаза,
громко провозглашал: "И был день сестой, соверсены небо и земля..."
   Детвора скатывалась под стол от смеха. "Человек с овчинами" знал, что
над ним смеются, но это его нисколько не смущало.
   - Салуны! Салопаи! Разве мозно смеяться над старсим, бог вас наказет,
сарлатаны!..
   Это вызывало еще больший смех. Смеялись и большие, и малые, и сам ви-
новник веселья тоже смеялся.
   "Человек с овчинами" во многом содействовал  тому,  что  автор  этого
жизнеописания оставил родной город и отправился искать счастья по свету.
И отправился он, упаси бог, не в Америку, не в Лондон или Париж, и  даже
не в Одессу, Варшаву или Киев, а совсем недалеко от  Переяслава,  в  ма-
ленькое местечко Ржищев (Киевской губернии). "У нас в Ржищеве,-  говорил
"Человек с овчинами" Нохуму Рабиновичу, - совсем  нет  учителей.  Вашего
сына там озолотят! У меня у самого дети, у друзей и знакомых дети, кото-
рым нужно учиться, а учителей нет, хоть ложись да помирай".
   - Поверьте мне, вас сын будет у меня, как родной... Зеница ока, сто и
говорить!
   Короче, он так разохотил отца и сына, что они не устояли против  соб-
лазна, сели на пароход и отправились в Ржищев.
   Заехали они прямо к "Человеку, с овчинами" и оказались очень желанны-
ми гостями, их не знали куда и усадить. Caмoгo хозяина  они  застали  за
работой - в фуфайке, без капоты, босой, он  сортировал  овчины.  Завидев
столь уважаемых гостей, он прежде всего натянул сапоги, набросил на себя
капоту и стал кричать не своим голосом:
   - Сейне-Сейндл, ставь самовар, у нас гости!
   Вскоре был подан самовар, стаканы, чай, и кофе, и цикорий, и  молоко,
и сдоба, какую еврей может себе позволить только в седьмицу  к  молочной
трапезе, либо для роженицы. Обед был царский. Рыба  фаршированная,  рыба
жареная, рыба вяленая; суп с лапшой, суп с рисом, суп  с  клецками-выби-
райте, что хотите! О мясе и говорить нечего-всех сортов! И цимесов  даже
два сорта. Потом - опять самовар, снова чай, варенья, закуски.  А  когда
дело дошло до ужина, хозяин стал допытываться у гостей, что они  предпо-
читают из молочных блюд - блинчики, вареники или кашники. Гости  скромно
ответили, что им все равно. К столу, конечно, были поданы все три блюда,
да еще кофе и снова разные варенья. Отца уложили в зале на бархатном ди-
ване, сына-на другом диване, и постелили им, как  стелют  для  короля  и
принца.
   Наутро отец попрощался и уехал, а сын остался у "Человека с овчинами"
на полном пансионе, за что и должен был обучать его детей.
   На другой день обед был уже не такой роскошный, как накануне. Обыкно-
венная каша с подливкой, кусок мяса - и все. Ужин, правда, и на этот раз
был молочный, но состоял он из кусочка сыра  и  хлеба  с  маслом.  Хлеба
сколько угодно. Уложили теперь гостя не в зале и не на бархатном диване,
а на железном сундуке, с которого он поднялся утром весь разбитый, с по-
мятыми боками. На третий день обед состоял из вареной тарани  с  картош-
кой, отчего у Шолома появилась мучительная изжога. Ужина вовсе не  было,
только стакан чаю с хлебом. А уложили учителя на полу,  подстелив  выде-
ланные овчины. Нужно было быть крепче железа, чтобы выдержать запах этих
овчин. К тому же всю ночь вякал ребенок в люльке, прямо надрывался и  не
давал спать. Коптила маленькая лампочка, голова наливалась  тяжестью,  а
младенец все кричал и неистовствовал, так что жалость брала. Убедившись,
что уснуть все равно не удастся, репетитор поднялся с овчин и подошел  к
ребенку поглядеть, отчего он кричит. Оказалось, что в  люльку  забралась
кошка и расположилась там на ночлег, как у  себя  дома.  Перед  учителем
встала дилемма: выбросить кошку-жалко,  ведь  живое  существо!  Оставить
кошку- ребенок плачет. И ему пришла в голову блестящая мысль (умный  па-
рень никогда не потеряется): покачать люльку - и кошка сама убежит.  Это
он знал из практики. Ему не раз приходилось наблюдать подобное и у  себя
дома и в хедере. Существовал обычай-перед тем как уложить ребенка в  но-
вую колыбель, покачать в ней кошку. Негодная, однако, ни за что не  поз-
воляла себя качать. Едва только уложишь ее и  начнешь  качать,  как  она
сразу вскочит, готовая всем глаза выцарапать. Так  случилось  и  теперь.
Чуть репетитор коснулся люльки, кошка вскочила и скрылась.  Зато  младе-
нец, почувствовав, что его качают, успокоился, перестал кричать и вскоре
уснул. Утром, когда Шолом рассказал о случившемся  матери,  она,  лаская
младенца (долгие годы ему!), осыпала кошку страшными проклятиями. Но то,
что учитель целую ночь не спал, ничуть ее не тронуло.
   Сообразив, что ничего хорошего из такой жизни не выйдет, учитель  ре-
шил снять квартиру со столом в другом месте и попрощаться с овчинами.  И
тут начались настоящие беды, горести и напасти: целая вереница сварливых
хозяек, надоедливые тараканы, злые клопы, шныряющие мыши, крысы и прочая
дрянь. Но все обиды, все напасти были благом по  сравнению  с  интригами
его конкурентов-учителей. Меламеды, "учителя для девочек", которые ожес-
точенно конкурировали между собой, все вместе повели борьбу против ново-
го учителя из Переяслава. Они забросали его грязью с головы до ног. Пос-
лушать их, так это был уголовный преступник, вор, убийца - все, что есть
самого худшего на свете. Они распустили о нем такие сплетни, что он  мо-
лил бога о скорейшем окончании учебного сезона, лишь бы выбраться живьем
отсюда. Время, проведенное в Ржищеве, было для него  каким-то  кошмаром,
дурным сном. Единственный дом, куда он заходил  и  где  чувствовал  себя
по-человечески, был дом музыканта Аврома. Артист  по  натуре,  настоящий
художник, музыкант Авром заслуживает того, чтобы о нем поговорить особо.
   Это был высокий широкоплечий человек, круглолицый, с маленькими глаз-
ками под густыми бровями и с длинными черными вьющимися волосами. Скрип-
ка в его больших волосатых, с широкими ладонями руках казалась игрушкой.
Нот он не знал, но несмотря на это, были у него свои композиции. А играл
он так, что, слушая его, замирало сердце. Это был своего рода  Стемпеню,
возможно, даже на голову выше его. И в жизни  это  был  тот  же  Стемпе-
ню-личность необычайная, поэтическая натура и, кстати, большой поклонник
красивых женщин и девушек. Зато жена его нисколько  не  походила  на  ту
ведьму-супругу Стемпеню. Наоборот, она была музыканту как  раз  под  па-
ру-такая же высокая, большая, красивая и широкая. Немного даже  чересчур
широкая. Из нее с успехом можно было выкроить трех женщин. И  характером
она как две капли воды походила на мужа. Оба они были невозмутимы, всег-
да веселы, в хорошем настроении, постоянно смеялись, любили  хорошо  по-
есть, всласть попить, пожить в свое удовольствие. Когда у них появлялись
деньги, накупали всего наилучшего, самого дорогого. Не было денег - кла-
ли зубы на полку и ждали, пока бог пошлет какой-нибудь заработок.  Тогда
они "зарежут" селедку и устроят пир горой. Детьми их бог не обидел;  де-
тей была целая куча, и все природные таланты. Все отлично играли на раз-
личных инструментах и вместе составляли прекрасный оркестр.
   Сюда-то и зачастил наш просвещенный учитель из Переяслава.  Здесь  он
чувствовал себя как рыба в воде. Сам маэстро учил его играть на скрипке.
За это он с Шолома ничего не брал. Музыкант Авром не такой человек, что-
бы брать деньги за святое искусство, за божественную  музыку.  "Но  если
учитель располагает деньжатами, то он займет у него немного". То же  са-
мое и жена музыканта. Ей как раз не хватает мелочи, чтобы сходить на ба-
зар... "Нет ли у вас при себе немного мелочи?"
   Разумеется, мелочь всегда находилась. И вот так Шолом стал в этом до-
ме совсем своим человеком, почти родным. И этого было достаточно,  чтобы
оклеветать нового учителя, облить грязью его самого, музыканта, а  также
жену музыканта и всю его семью. Конкуренты растрезвонили по городу, буд-
то все, что зарабатывает переяславский учитель, он отдает жене  музыкан-
та, что каждую ночь устраиваются вечеринки - музыкант играет, а  учитель
пляшет с музыкантшей, гуляют вовсю. Им, этим гулякам, видно,  мало  дела
до того, что бедняки пухнут с голоду, что мрут маленькие дети.  Рассказ-
чик делал при этом благочестивое лицо, возводил очи  горе,  а  слушатели
плевались... При чем тут бедняки, зачем приплели сюда малых  детей,  что
означали эти плевки? Об этом нечего спрашивать. Там, где говорит  конку-
ренция, здравый смысл молчит. Короче говоря, Шолом еле дотянул до  конца
сезона и без оглядки бежал домой из проклятого местечка, заказав детям и
внукам своим не давать уроков в маленьких местечках. Нет, он  решил  ис-
кать для себя другую жизненную карьеру.

   68
   СНОВА ДОМА

   Сладость возвращения в родной дом. - Шолом вновь встретился со  своим
приятелем Элей. - В городе поговаривают,  что  он  пишет  в  "Гамагид"*.
-Дарвин, Бокль и Спенсер*. -Два типа экстернов

   Ничто не звучит так сладостно, как слово  "мама".  Ничто  не  говорит
сердцу так много, как слово "родина". Чтобы по-настоящему оценить родной
дом, нужно хоть на некоторое время оставить его, поскитаться на чужбине,
а затем вернуться обратно в родное гнездо. Каждая вещь в доме тогда пре-
образится, приобретет новую прелесть. Все станет вдвое милей и дороже. И
сам точно обновился, точно рожден заново.
   Вернувшись к Новому году домой, Шолом первым делом отправился  гулять
по городу, обошел все улицы и нашел все дома, дворы и сады на своих мес-
тах. Люди, которых он встречал, тоже мало в чем изменились. Они дружески
здоровались с ним, и он был со всеми приветлив,  насколько  мог.  Только
молодняк немного вытянулся и подрос, сам он, как его уверяли, тоже  под-
рос и возмужал. К тому же он разоделся щеголем: ботинки со  скрипом,  на
высоких каблуках, брюки длинные и широкие по моде, коротенький  пиджачок
и светлая с желтоватым оттенком мягкая шляпа. Волосы он  отпустил  длин-
ные, кудри поэта, с зачесом книзу а-ля Гоголь.
   Совершенно по-иному выглядел друг Шолома--Эля,  который  тоже  только
что приехал на праздники из Житомира. На нем была форма, которая состоя-
ла из коротенькой застегнутой доверху куртки, коротких узких брюк и  си-
ней фуражки с широким козырьком.  Голова  была  по-солдатски  острижена,
грудь колесом, глаза веселые. Эля вдосталь не мог нахвалиться своим инс-
титутом. Там проходят, рассказывал он, высшую математику, русскую  лите-
ратуру, занимаются гимнастикой, а еврейскими предметами-чуть-чуть:  раз-
дел из Пятикнижия, глава из Пророков - и все тут. "Так вот она,  премуд-
рость, которую преподают в учительском институте! И этот вот  Эля  будет
учителем или раввином у евреев?"
   Шолом был поражен также и тем, что приятель его привез из  еврейского
института целую кучу русских песен и ни одной еврейской,  как  будто  он
приехал из бурсы, из духовной семинарии. Это, однако, не мешало им оста-
ваться такими же добрыми друзьями, как и прежде. Они всюду бывали  вмес-
те, всегда вдвоем. У обоих достаточно было тем  для  разговоров,  а  еще
больше-для насмешек и вышучивания горожан. И, как в прежнее доброе  вре-
мя, они уходили к реке, нанимали лодку и уезжали далеко за город.
   Миновало лето. Холода еще не наступили, но зелень на полянах уже  ис-
чезла. От белых и красных маргариток не осталось и следа. Камыш на боло-
те еще стоит, но пожелтевший и поредевший. Лесок стал красноватым. Прош-
ло то время, когда можно было растянуться на земле;  она  сырая  теперь,
вязкая. Отыскав в лесу поваленное дерево, друзья  присаживаются  на  нем
отдохнуть и рассказывают друг другу все, что пережил каждый  из  них  за
полгода разлуки, ни одной мелочи не пропускают. Они делятся впечатления-
ми, рассказывают подробности всяких встреч и происшествий.  Удивительней
всего, что, смеясь и говоря разом, перебивая друг друга, каждый  из  них
все слышит и понимает, и оба довольны и счастливы.
   Потом друзья умолкают.  Каждый  углубляется  в  себя,  заглядывает  в
собственную душу, остается один со своими мысл