икусила язык и умолкла. Она присмирела, словно  ко-
шечка. С того времени она совершенно переменилась к Шолому. То есть кол-
костей и проклятий она и теперь для него не жалела,  поминутно  попрекая
его "классами", постоянно и без преувеличения  намекала,  что  в  неделю
уходит пуд бумаги, а чернил не меньше трех бутылок в день, намеренно за-
бывала налить на ночь керосину в лампу, приготовить завтрак и  тому  по-
добное. Однако распоряжаться им она больше не решалась. Разве только ес-
ли он сам не прочь был бы куда-нибудь сбегать или же присмотреть за  са-
моваром, покачать ребенка.
   - Шолом! - мягко и нараспев, как говорят в  Бердичеве,  обращалась  к
нему мачеха.-Чем это объяснить - стоит тебе только взглянуть на самовар,
как он тут же закипает?
   Или:
   - Шолом, поди-ка сюда! Почему это ребенок засыпает у тебя в одну  ми-
нуту!
   Или:
   - Шолом! Сколько тебе нужно, чтобы сбегать на базар и обратно? Полми-
нуты! Даже и того меньше!
   Вскоре Шолому улыбнулась еще одна удача. Когда везет, так  уж  везет.
Однажды в классе смотритель уездного училища, человек неплохой, взял Шо-
лома за ухо и велел передать отцу, чтобы тот пришел к нему в канцелярию.
Он должен ему кое-что сказать. Узнав, что "сам директор"  вызывает  его,
Нохум Рабинович не заставил себя долго ждать и, надев субботнюю  капоту,
заложил еще дальше за уши и без того подвернутые пейсы  и  пошел  послу-
шать, что ему скажет директор. Оказалось вот что: так как  Шолом  учится
исключительно хорошо, то его по закону полагалось бы принять на казенный
счет, но поскольку Шолом - еврей, то ему можно только назначить "пенсию"
(не то сто двадцать рублей в год, не то сто двадцать рублей в полгода).
   Слух о "пенсии" взбудоражил весь город. Люди приходили один за другим
узнавать, правда ли это.
   - А что же, неправда?
   - Пенсия?
   - Пенсия.
   - Назначена казной?
   - Не казной, а народным просвещением.
   Человек, имеющий отношение к народному просвещению,-шутка ли! К вече-
ру собралась вся родня посмотреть, как выглядит этот обладатель  пенсии.
Ах, кто не видел тогда сияющего отца, тот вообще  не  видел  счастливого
человека. Даже мачеха в тот день радовалась вместе со всеми и была  нео-
бычайно приветлива, угощала родных чаем с вареньем. В эту минуту она бы-
ла мила Шолому, он забыл и простил ей все. Что было, то прошло... Он был
героем дня. Все смотрели на него, говорили о нем, все смеялись и радова-
лись. Дети тети Ханы, которые любили подтрунивать над  ним,  спрашивали,
что он собирается делать с такими деньгами, словно они не знали, что  из
этих денег он и копейки в глаза не увидит,  словно  они  не  знали,  что
деньги пригодятся отцу в его деле, в винном погребе "Южного берега"...
   Пришел и толстый "Коллектор" в темных очках и глубоких калошах:  при-
шел посмотреть своими слабыми глазами на "прока-азника" и ущипнуть  его,
этого сорванца, за щеку так, чтобы отщипнуть кусочек. Пришли  "зятья"  -
Лейзер-Иосл и Магидов - поздравить отца, посидеть, поговорить о свете  и
о просвещении, о прогрессе, цивилизации... А после них пришел Арнольд из
Подворок и слегка омрачил радость Шолома. Во-первых, он доказал  собрав-
шимся, что они все ослы и сами не знают, о чем  говорят.  Это  вовсе  не
пенсия, а стипендия. Пенсия это пенсия, а  стипендия  это  стипендия.  А
во-вторых, Шолом не единственный, в "уездном" есть еще один мальчик, по-
лучивший стипендию, тоже в сто двадцать рублей. Это  был  новый  товарищ
Шолома по "уездному", звали его Эля. Но о нем после. Пока же герой наше-
го повествования пребывал на седьмом небе. Ему казалось, что прежние его
мечтания о кладе начинают понемногу сбываться, и фантазия подняла его на
свои крылья и унесла далеко-далеко в мир грез. Он видел себя  окруженным
товарищами, которые смотрят на него восторженными, завистливыми глазами.
И отца своего видел он совсем еще молодым человеком. Куда  девалась  его
согнутая спина, глубокие морщины на лбу, вечная озабоченность на  пожел-
тевшем лице? Это был совсем другой человек, он даже не  вздыхал  больше.
Шолому представлялось, что вся родня окружает отца, оказывает ему почес-
ти, ему и сыну его, избраннику, счастливчику, о котором теперь  известно
всем, даже "казне", даже "народному  просвещению"-всем,  всем,  а  может
быть, и самому царю. Кто знает?..

   62
   НОВЫЙ ТОВАРИЩ-ЭЛЯ

   Эля - сын Доди. - Первое знамомство на пожаре.- Беседы о  космографии
с дядей Пиней.-Герой открыто разрушает святость субботы. -Ему присваива-
ют звание "писателя"

   Круглое, белое, чуть тронутое оспой лицо;  стоявшие  торчком  жесткие
волосы, черные и густые; смеющиеся глаза; крепкие белые зубы; руки с ко-
роткими пальцами, смех звонкий, рассыпчатый, темперамент огненный -  та-
ков портрет Эли, товарища Шолома от первого до последнего классов  уезд-
ного училища.
   Первое их знакомство состоялось ночью на пожаре.
   Пожар - это великолепное  зрелище,  даровое  представление,  исключи-
тельно интересное сборище всяких людей-мужчин и женщин, место,  где  ра-
зыгрываются всякие сцены, печальные и веселые,-одним словом,  своеобраз-
ный театр. Ночь тиха, в далеком небе мерцают звезды. То  здесь,  то  там
раздается лай собак, а домишко горит как свеча, спокойно и  неторопливо.
Спешить нечего! Со всех сторон подходят люди, вначале сонливо, затем все
шумней, оживленней, вначале поодиночке, потом толпами, сбегаются  целыми
оравами. Евреи в арбеканфесах кидаются прямо в огонь спасать добро, жен-
щины визжат, ребятишки плачут, парни отпускают шуточки, девушки  хихика-
ют.
   Дети Рабиновича тоже здесь. Вдруг Шолом слышит прямо над ухом мальчи-
шеский голос:
   - Едут!
   - Кто?
   - Пожарная команда. Пойдем поможем тушить!
   Взявшись за руки, мальчики мчатся через всю базарную площадь навстре-
чу пожарной команде. По дороге Шолом узнает, что товарища его зовут  Эля
и что он сын писаря Доди. А Эля в свою очередь узнает, как зовут  Шолома
и кто его отец.
   Вторая их встреча произошла несколько позже, на этот раз уже днем, но
тоже на улице и тоже на даровом представлении. Какой-то черный человек с
белыми зубами показывал обезьяну, и за ним бегали мальчишки со всего го-
рода. Это было одно из тех любопытных зрелищ, которые так редки в  Пере-
яславе. Случалось, что по городу водили медведя  с  выжженными  глазами,
пляшущего на палке, или показывали Ваньку Рютютю в красных штанах,  про-
делывавшего разные штуки, иногда давал представление цыган с  обезьяной.
Цыган и обезьяна-оба на одно лицо, будто их одна мать  родила:  у  обоих
одинаково сморщенные заросшие лица, одинаково  плешивые  головы,  и  оба
смотрят одинаково жалобными глазами, протягивая за  подаянием  волосатые
грязные, худые руки. Цыган говорит странным голосом, на непонятном  язы-
ке, покачивая головой и строя такие уморительные гримасы,  что  поневоле
смеешься: "Дай барин! Хорош обежьян! Американску!.." Ребята покатываются
со смеху.
   Двух встреч было достаточно для того, чтобы эти  мальчишки  -  Шолом,
сын Нохума Рабиновича, и Эля, сын писаря Доди, подружились.  А  тут  еще
они очутились в одном классе уездного училища, на соседних партах. Шолом
увидел своего нового товарища как раз в тот момент, когда учитель  начал
первый урок. Протягивая руку и покачивая головой, Эля  гримасничал,  как
цыган: "Дай барин! Хорош обежьян! Американску!.."
   Попробуйте-ка не расхохотаться! Разумеется, оба товарища получили по-
рядочные нахлобучки-их оставили "без обеда". Тут-то и была навсегда зак-
реплена их дружба.
   С той поры они стали жить душа в душу.  Куда  один,  туда  и  другой.
Вместе готовили уроки, вместе занимались и занимались хорошо.  Они  дали
друг другу слово обогнать всех и стать лучшими учениками в классе. И они
добились своего: далеко опередили других мальчиков и переходили из клас-
са в класс первыми учениками, хоть и слыли первыми озорниками в  городе.
Никто из городских мальчишек не решался проделывать  то,  что  они  себе
разрешали. Лучшие ученики, стипендиаты, им все сходило с рук. А как  они
знали грамматику! Какое слово ни вымолвишь, они сразу со своей граммати-
кой и давай склонять по падежам. Скажешь, например, стол, -  а  они  тут
же: стол, стола, столу, стол, столом, о столе. Скажешь  -  нож,  а  они:
нож, ножа, ножу, нож, ножом, о ноже. А география! Кто еще сумеет  объяс-
нить так же, как они, почему земля круглая! Что  вокруг  чего  вертится:
земля вокруг солнца или солнце вокруг земли? Откуда берется  ветер?  Что
бывает раньше-гром или молния? Как возникает дождь?
   Из всех предметов, которые проходили в училище, отцу Шолома нравилась
одна география,  потому  что  география  делает  человека  просвещенным.
Счет-- тоже неплохая вещь, математика изощряет ум, но не  более.  Взять,
например, Иосю Фрухштейна - человек он необразованный, нигде не  учился,
но дайте ему самую трудную задачу, и он моментально решит ее в уме.  Или
возьмите, к примеру, "Коллектора". Где он учился?  В  каком-то  ешиботе.
Так он, думаете, не знает алгебры? О Лейзер-Иосле и говорить нечего,  об
Арнольде из Подворок и подавно! Арнольд хоть сейчас готов экзамен сдать.
Нет, говорите что хотите, но география это не математика. Географию нуж-
но изучать. Географию нужно знать. А Шолом географию знает.  Отец  любит
говорить с ним о географии и счастлив, если при этом бывает еще  кто-ни-
будь.
   Забавно, когда при таком разговоре присутствует дядя Пиня. Поглаживая
бороду и улыбаясь, он подтрунивает над маленьким философом, который  но-
сится со своей географией. Мальчишка желторотый, и  имеет  дерзость  ут-
верждать прямо в глаза своему дяде, старшему, что вертится не солнце,  а
земля. Ну, а если в писании сказано буква в букву: "Солнце, остановись в
Гебеоне!" - что ты на это ответишь?! Или вот, например, ты говоришь, что
раньше гром, а потом молния. А если мы видим сначала  молнию,  а  только
после нее слышим гром, поддразнивая Шолома, спрашивает дядя Пиня и пока-
тывается со смеху. Или вот, ты утверждаешь, что земля -  шар,  то  есть,
что она круглая, как яблоко. Чем ты мне  это  докажешь?  Шолом  отвечает
ему: "Если вы, дядя, хотите убедиться,  потрудитесь  завтра  встать  по-
раньше и посмотреть на  монастырскую  колокольню,  когда  исходит  солн-
це,-тогда  вы  увидите,  что  раньше  всего  освещается  верхушка  коло-
кольни..."-"Мне, конечно, больше и делать нечего, как только вставать на
рассвете  и  смотреть  на  верхушку  колокольни  ради  твоей  географии,
ха-ха-ха!.."
   Нет, дядя Пиня недоволен ни географией, ни училищем, ни тем, что  сын
Нохума Рабиновича дружит с сыном писаря. Тот черт его  знает  по  какому
пути поведет. Дядя Пиня уже и теперь слышал о мальчишках не столь прият-
ные вещи. Он слышал, что они по субботам ходят гулять в Подворки и носят
с собой носовые платки, и разговаривают они не по-еврейски, а по-русски.
   Увы, все это была чистая правда, святая истина. Больше того, мальчики
действительно каждую субботу ходят в Подворки, правда, не гулять, как мы
это дальше увидим... Они носят с собой в субботу не только носовые плат-
ки, но и мелочь, чтобы покупать груши. А говорят они между собой о таких
вещах... Ах, если б дядя Пиня только знал, о чем они говорят и как гово-
рят! Если б дядя Пиня знал, что оба паренька катаются на лодке и забира-
ются вдвоем далеко-далеко, на противоположный берег. Там, лежа на  зеле-
ной траве, они читают книжки (русские), распевают песни (русские),  гре-
зят наяву, строят воздушные замки насчет  будущего,  когда  оба  окончат
"уездное". Куда они поедут, каким наукам будут обучаться, кем  они  ста-
нут! И нужно правду сказать, настроение у них преобладало не  еврейское,
и еврейского содержания в этих сладких грезах тоже было мало, потому что
Эля рос в доме, который был далек от всего еврейского, хотя-одно другого
не касается-оплеух за нежелание молиться Эля получал от своего  отца  не
меньше, чем все прочие мальчишки от своих отцов. Боюсь, все отцы таковы.
Вы и теперь можете встретить отцов, которые сами делают что  угодно,  но
от детей требуют, чтобы они были набожны и благонравны, не похожи на них
самих.
   Нежелание молиться было у ребят застарелой болезнью еще со времен хе-
дера. Пропускать слова в молитве было обычным делом, а с  тех  пор,  как
мальчики поступили в училище, они и совсем пренебрегали  молитвой.  Отец
знал это, но делал вид, будто ничего не  замечает.  Находились,  однако,
люди, которые следили за ними и считали своей обязанностью открывать от-
цу глаза, чтобы он видел, что его дети постепенно сходят с пути истинно-
го. Слежка приводила к тому, что мальчики еще больше пренебрегали молит-
вой и находили в этом некое душевное удовлетворение. Недаром старый учи-
тель, разъясняя ученикам, этим маленьким грешникам, сущность греха,  го-
ворил: не так страшен грех, как стремление совершить его. Шолом  до  сих
пор помнит вкус первого греха-нарушения субботы. Произошло это вот как.
   Субботний день. Обыватели, пообедав, предаются сладкому сну. На дворе
ни души. Тихо и спокойно, хоть кувыркайся посреди улицы.  Солнце  печет,
как в пустыне. Побеленные стены домов и деревянные заборы так и  просят-
ся, чтобы на них что-нибудь нарисовали или написали. Шолом держит руки в
карманах. Там лежит у него кусочек мела,  того  мела,  которым  пишут  в
классе. Он оглядывается по сторонам - ни живой души. Ставни  закрыты.  И
бес нашептывает ему: "Рисуй!" Что бы ему такое нарисовать? И он  наскоро
рисует человечка, которого рисуют все ребята, напевая при этом:

   Точка, точка, запятая,
   Минус - рожица кривая,
   Ручка, ручка и кружок,
   Ножка, ножка и пупок...

   И готов человечек с круглым лицом, с  ручками,  ножками  и  смеющимся
ртом... Художник весьма доволен своим произведением. Не  хватает  только
подписи. Шолом озирается по сторонам - никого.  Ставни  закрыты.  И  бес
снова нашептывает ему: "Пиши!" Что бы ему такое написать! И он  красивым
круглым почерком выводит под картинкой:

   Кто писал, не знаю,
   А я, дурак, читаю,

   Не успел он прочитать написанное, как чьи-то пальцы схватили  его  за
левое ухо и довольно крепко.
   Я уверен, что никто из читателей не догадается, кому могла  принадле-
жать рука, поймавшая героя этой биографии при совершении  столь  тяжкого
греха, как открытое нарушение субботы. Разумеется, это был не кто  иной,
как дядя Пиня. Нужно же было именно ему проснуться раньше всех и  раньше
всех отправиться с визитом, чтобы пожелать  кому-то  доброй  субботы.  О
дальнейшем рассказывать излишне. Не трудно себе представить, что тут  не
помогли ни мольбы, ни слезы-дядя Пиня отвел измазанного мелом Шолома до-
мой и сдал его прямо на руки отцу. Но это ничто в сравнении с  тем,  что
было позже, когда весь город узнал о случившейся  истории  и  когда  она
дошла до начальства уездного училища. Дело  приняло  такой  оборот,  что
парнишку едва не исключили. Отец чуть не плакал и вынужден был, несчаст-
ный, отправиться к "господину директору" просить пощады для сына. Только
благодаря тому, что Шолом был одним из  лучших  учеников,  стипендиатом,
его пощадили и, уступив просьбам отца, не  исключили  из  училища,  зато
учителя присвоили Шолому новое звание. Вызывая к доске, они  не  обраща-
лись к нему, как до сих пор, по имени, а называли его  либо  "художник",
либо "писатель", растягивая это слово насколько возможно:
   - Писа-а-а-а-тель!
   Это звание так уж за ним и осталось навсегда.

   53
   СРЕДИ КАНТОРОВ И МУЗЫКАНТОВ

   История с еврейской книжкой, вызывающей смех. - Канторы с "коловрату-
рой". - Музыкант Иешуа - Гешл и его орава. - Страсть к скрипке

   Склонность к писательству герой этой биографии проявлял с ранних лет.
Его мечтой было стать писателем, пишущим не мелом на стене, но  взаправ-
дошным писателем, автором настоящей книги. Еще старый приятель  "Коллек-
тор" предсказывал Шолому, что он когда-нибудь сделается писателем и  бу-
дет писать по-древнееврейски, как Цедербаум*, Готлобер*, Иегалел* и дру-
гие "великие". Арнольд из Подворок доказывал иное... Если уж этот  малый
и будет писать, то, конечно, по-русски, а не по-древнееврейски.  В  "Га-
мейлице", говорил он, и без него достаточно дилетантов, невежд,  меламе-
дов, пустомель. Не Цедербаума, не Готлобера, не Иегалела, а Тургенева  и
Гоголя, Пушкина и Лермонтова - вот кого он должен брать в пример.
   Одним словом, либо по-древнееврейски, либо по-русски, - что малый бу-
дет писать по-еврейски, никому и в голову не приходило. Еврейский  -  да
какой же это язык! Говорили-то, собственно, только по-еврейски,  но  что
можно писать по-еврейски-никто не предполагал. "Жаргон"-чтиво  для  жен-
щин, бабья утеха! Мужчина стеснялся и в руки брать еврейскую книгу: люди
скажут-невежда.
   Однако еще с детства ясно помнится, как в маленьком заброшенном  мес-
течке Воронке одна еврейская  книжка,  написанная  именно  на  еврейском
"жаргоне", пользовалась наибольшим успехом. Какая это была книжка, Шолом
сказать не может. Помнится только, что книжка была маленькая, тощая, ра-
зодранная, с желтыми засаленными страницами, без обложки и даже без заг-
лавного листа. Однажды в субботу вечером все почтенные местечковые  обы-
ватели по обыкновению собрались у Нохума Вевикова  на  проводы  субботы.
Мать еще занята на кухне "валашским борщом", а собравшиеся тем  временем
развлекаются. Реб Нохум читает вслух книжку. Отец читает, а гости  сидят
за столом, курят и хохочут, покатываются со смеху. Чтеца ежеминутно пре-
рывают громкие выражения восторга и добродушная ругань по адресу сочини-
теля: "Вот проклятая душа! Этакая шельма! Этакий мошенник! Черта  б  его
батьке!" Даже сам чтец нe может удержаться и давится от смеха.  Дети  не
хотят идти спать, а Шолом и подавно. Смысла того, что читает отец, он не
понимает, но ему просто интересно наблюдать, как бородатые люди поминут-
но прыскают, заливаются смехом. Шолом сидит в стороне, смотрит на  сияю-
щие лица гостей и завидует человеку, который  сочинил  эту  книжечку.  И
мечтой его становится, сделавшись большим, написать такую  же  книжечку,
чтобы, читая ее, люди покатывались со смеху и,  добродушно  поругиваясь,
сулили бы черта его батьке...
   Так или иначе, будет ли он писателем,  или  не  будет,  будет  писать
по-древнееврейски или по-русски, но образованным человеком он будет  на-
верняка. Тут и сомнения нет. Стать образованным он должен был во что  бы
то ни стало, этого он хотел, научиться всему, даже игре на скрипке.  Ка-
залось бы, какое отношение имеет игра на скрипке к просвещению? Имеет, и
прямое. Уменье играть на скрипке в те времена было одним из неотъемлемых
признаков образованности, наравне со знанием немецкого или  французского
языка, которое порядочные родители считали необходимым дать своим детям.
Практической пользы от этого не ждали, но приличный юноша, желающий быть
совершенным, должен был знать все. Поэтому почти все дети уважаемых  го-
рожан учились играть на скрипке. Хаим Фрухштейн играл на  скрипке,  Цаля
Мерперт играл на скрипке, Мотл Скрибный играл на скрипке. Играли  и  еще
многие мальчики. Чем же Шолом Рабинович  хуже  их?  Но  отец  не  хотел,
скрипки он не признавал. Это ни к чему, говорил он, жалко времени. Не  в
свадебные же музыканты метит его  сын.  Математика,  география,  словес-
ность-это дело, но пиликанье на скрипке - пустое занятие!
   Так говорил Нохум Рабинович и со своей точки  зрения  был,  возможно,
прав. Послушайте, однако, что говорил по этому же  поводу  музыкант  Ие-
шуа-Гешл - деликатный человек и вполне благочестивый, с густыми длинными
пейсами: одно другому не мешает. У него тоже есть дети  не  хуже  других
еврейских детей, и озорники они тоже порядочные, черта их батьке, но что
из того? Разве они не играют у него на всех  инструментах?  "А  музыкант
Бенцион? У этого Бенциона, который выучил всех молодых ребят  играть  на
скрипке, был провалившийся нос, отчего он слегка гнусавил. Испытав  сына
Нохума Рабиновича и дав ему несколько уроков по первой