стать!- говорила она, поплевывая на пальцы и приглаживая ему ос-
татки пейсов, которые с трудом отвоевала. Ее сын - Нохум  Рабинович  уже
собирался их вовсе остричь, но бабушка Минда не позволила.
   - Когда я умру и глаза мои этого не  будут  видеть,-сказала  она  сы-
ну,-тогда ты превратишь своих детей в иноверцев. А теперь, пока я  жива,
хочу видеть на их лицах хоть какой-нибудь признак еврейства.
   Кроме множества гостей, которые явились на торжество прямо из синаго-
ги, собралась, конечно, вся родня. Разумеется, учитель  Мойше-Довид  Ру-
дерман в субботней суконной капоте и полинявшей плисовой шапке, сидевшей
блином на голове, тоже был среди присутствующих. Однако он казался  при-
шибленным, сторонился людей. С той поры, как приключилась история с  его
сыном, который хотел креститься, он был очень подавлен. Почти не прикос-
нувшись ни к вину, ни к закускам, сидел он в уголке  сгорбившись  и  ти-
хонько покашливал в широкий рукав своей субботней суконной капоты.
   Но вот наступил момент экзамена. Герой торжества должен был стать пе-
ред всем народом и показать свои знания - и тут учитель Рудерман  встре-
пенулся; плечи его сразу распрямились, густые черные брови приподнялись,
глаза так и впились в ученика, а большой палец его задвигался, точно ди-
рижерская палочка, как бы подсказывая заданный текст.
   А ученик, то есть наш "совершеннолетний", вначале чуть не свалился со
страха - в горле было сухо, что-то мелькало в глазах. Ему казалось,  что
он ступает по льду. Вот-вот лед треснет, и-трах!-он провалится вместе со
всеми! Но постепенно под взглядом учителя, под  действием  его  большого
пальца Шолом становился все уверенней и, наконец, зашагал, как по желез-
ному мосту, чувствуя, что теплота разливается по всем  его  членам,-речь
его полилась, словно песня.
   Занятый своим делом, вертя пальцем вслед за большим пальцем  учителя,
наш "совершеннолетний" все же хорошо видел  всех  собравшихся,  различал
выражение каждого лица. Вот Ицхок-Вигдор, дергающий плечами и поглядыва-
ющий злодейским оком, вот старый Иошуа Срибный - говорят,  что  ему  уже
сто лет. Язык у него во рту болтается, точно колокол, так как зубов  там
нет. Вот и сын его Берка, тоже немолодой, глаза у него прикрыты и голова
набок. Вот Ошер Найдус, которого все называют "фетер Ошер". Он и в самом
деле "фетер"2-широкий, толстый. Шелковая капота трещит на нем. Он стар и
сед как лунь. А вот и Иосиф Фрухштейн, у  него  большие  вставные  зубы,
блестящие очки и редкая бородка; он вольнодумец - играет с Нохумом Раби-
новичем в шахматы, читает на древнееврейском языке  "Парижские  тайны"*,
"По дорогам мира"* и тому подобные книги. Возле Иосифа стоит его младший
брат Михоел Фрухштейн, умница, дока, отрицающий все на свете, велит даже
не еврейской прислуге потушить свечи в субботу*. Он очень высокого  мне-
ния о таких людях, как Мойше Бергер и Беня Канавер, которые, как извест-
но, в юности притворялись, будто не замечают, как парикмахер подстригает
им бородку. Исроел Бендицкий тоже был среди приглашенных.  Когда-то  его
называли "Исроел-музыкант", но теперь у него собственный дом и  место  в
синагоге у восточной стены. Он отрастил большую черную блестящую бороду,
и хотя он и сейчас не отказывается поиграть на свадьбе у знатных  людей,
все же его никто не называет музыкантом даже заглаза. Он и в самом  деле
почтенный человек и ведет себя солидно. Когда смеется, то  обнажает  все
зубы - маленькие редкие белые зубы. Шолом заметил даже служку Рефоела  с
его единственным глазом, Рефоел стоял полусогнувшись,  весь  поглощенный
речью виновника торжества, и на лице его с впалыми щеками и кривым носом
было такое выражение, словно он собирается хлопнуть  рукой  по  столу  и
возгласить, как это обычно делает по  субботам:  "Де-сять  гульденов  за
ко-огена!"
   Наш "совершеннолетний" все замечал. Лица гостей выглядели празднично,
но торжественней всех выглядел дядя Пиня. Он сидел на почетном месте ря-
дом с братом, в субботней шелковой капоте, подпоясанной широким шелковым
поясом, в синей бархатной шапке, и, глядя на героя снизу вверх, усмехал-
ся себе в бороду, как бы говоря: "Знать-то он, конечно, знает, этот без-
дельник, да молится ли он каждый день, блюдет ли обряд омовения  ногтей,
читает ли молитву перед сном и не носит ли он чего-нибудь по  субботам?*
Вот в чем вопрос".
   Зато отец нашего героя прямо сиял. Казалось, нет  на  свете  человека
счастливее его. Голову он держал высоко, губы его шевелились,  беззвучно
повторяя за сыном каждое слово, и в то же время он торжествующе погляды-
вал на собравшихся, на своего брата Пиню, на учителя Рудермана, на само-
го героя и на мать виновника торжества.
   А мать, маленькая Хая-Эстер, совсем  незаметная  и  полная  почтения,
стояла в сторонке, среди других женщин, в субботнем шелковом  платке  и,
очарованная, тихо вздыхая, хрустела пальцами, и две блестящие  слезинки,
как два брильянта, горя на солнце, катились по ее счастливому,  молодому
белому, но уже покрытому морщинами лицу.
   Какие это были слезы? Слезы радости, удовлетворения, гордости,  стра-
дания? Или сердце подсказывало матери, что этот мальчик, герой сегодняш-
него торжества, голосок которого звенит, как колокольчик,  скоро,  очень
скоро будет читать то ней заупокойную молитву?
   Кто знает, о чем плачет мать?

   Ч а с т ь в т о р а я

   32
   ЮНОША

   Брат Гершл становится женихом. - Экзамен с суфлером.  -  Мешочек  для
филактерий, часы и невеста

   - Теперь ты уже, слава богу, юноша, а не мальчик. Довольно шалостей и
проказ! Пора стать человеком, благочестивым евреем. Время  не  стоит  на
месте. Не успеешь оглянуться, как ты уже жених...
   Это краткое назидание пришлось выслушать  "совершеннолетнему"  Шолому
на следующий день после торжества, когда учитель  помогал  ему  надевать
филактерии. Он так сильно затянул мальчику ремень  на  левой  руке,  что
пальцы налились кровью и посинели. Филактерий же, прикрепленный ко  лбу,
все время спускался на глаза  или  съезжал  набок,  норовя  совсем  сос-
кользнуть с головы. Требовалось немало усилий, чтобы удержать все это  в
равновесии. Шолом не мог свободно повернуться, чтобы взглянуть на  любо-
пытствующих мальчишек, которые его окружили, желая  посмотреть,  как  он
будет молиться в филактериях. Если бы не они, эти вот озорники, Шолом на
этот раз молился бы искренне, сердечно, с чувством. Ему нравилась  цере-
мония накладывания филактерий, нравился смысл слов "и будешь обручен  со
мной",* нравился ему и приятный запах новых, недавно выделанных  ремней,
а главным образом, что его уже называют юношей и приобщают к десятку мо-
лящихся как равного. Следовательно,  он  уже  мужчина  как  все,  совсем
взрослый. Даже кривой служка Рефоел смотрел на него по-иному, с  нескры-
ваемым уважением. О товарищах и говорить нечего, они ему, конечно, зави-
дуют. Он помнят, как сам завидовал своему старшему брату  Гершлу,  когда
праздновали его тринадцатилетие, и не столько из-за торжества, как из-за
того, что сразу вслед за тем брат его стал женихом  и  невеста  подарила
ему вышитый мешочек для филактерий, а будущий тесть -  серебряные  часы.
Как брат Гершл стал женихом и что стало с подарком его будущего тестя,-с
часами,-эти два события следует хотя бы вкратце описать.
   В тринадцать лет Гершл был ладным, красивым,  щеголеватым  пареньком.
Учение ему не особенно давалось, и большим прилежанием он тоже не  отли-
чался. Однако он был мальчиком из порядочной семьи, сыном Нохума Рабино-
вича, и ему сватали лучших невест. И вот однажды приехал  из  Василькова
почтенный еврей с черной бородой - отец невесты, да не один, а с экзаме-
натором, молодым человеком с рыжей бородкой, который знал все на свете-и
писание и древнееврейский язык, однако был нудным  и  въедливым.  Прежде
всего экзаменатор постарался показать родителям жениха  и  невесты  свою
собственную ученость. Поэтому он начал с наставника жениха - с его  учи-
теля, затем затеял с ним долгий диопут по поводу древнееврейской грамма-
тики. Что бы учитель ни говорил, у  него  выходило  наоборот.  Потом  он
пристал к учителю, чтобы тот ответил ему, почему в Экклезиасте  сказано:
"И муха смерти воздух отравляет"-в единственном числе,  а  не:  "И  мухи
смерти воздух отравляют" - во множественном числе. На это учитель  отве-
тил:
   - А почему сказано там же, в Экклезиасте:  "Помни  своих  творцов"-во
множественном числе, а не: "Помни своего творца" - в  единственном  чис-
ле?
   Тогда экзаменатор подступил к учителю с другой стороны:
   - Скажите, прошу вас, где это сказано: "И ходили они от народа к  на-
роду"?
   Наставник немного растерялся, слегка смутился, но все же ответил:
   - Это из молитвы "Славьте господа, взывайте к имени его".
   Молодой человек, однако, на этом не успокоился:
   - А где еще сказано: "Славьте господа, взывайте к имени его"?
   Учитель пришел в еще большее замешательство и ответил:  "Это,  должно
быть, где-нибудь в псалмах".
   Тут рыжий молодой человек разразился хохотом:
   - Простите, наставник, это сказано не  "где-нибудь  в  псалмах",  это
сказано один раз в псалмах, а еще один раз, - не дай бог ни вам и  ника-
кому другому еврею допустить такое искажение,- в "Хрониках".
   Для учителя это был смертельный удар. Капли пота выступили у него  на
лице. Он был совершенно убит.
   - Этот молодой человек - порядочный плут! - сказал он  детям,  отирая
пот полой своей капоты. - Если он будет экзаменовать  жениха,  то  жених
погиб, и сватовству конец. - А так как в  этом  сватовстве  учитель  был
лично заинтересован, то есть не в самом сватовстве, а в деньгах за  сва-
товство, то он пошел на хитрость и, шепнув на ухо брату жениха - Шолому,
чтобы тот забрался за спинку широкого дивана, посадил самого  жениха  на
диван.
   Когда отцы жениха и невесты уселись за  полукруглый  обшитый  фанерой
стол на лапах, рыжий молодой человек взял в оборот жениха.  Мать  жениха
накрывала в это время на стол, ставила водку  и  коржи,  она,  очевидно,
нисколько не сомневалась в том, что экзамен сойдет гладко.
   - А ну, поведай-ка мне, паренек, где сказано: "Так презрен по  мыслям
сидящего в покое"?..
   - В книге Иова! - послышалось из-за дивана.
   - В книге Иова! - бойко, во весь голос ответил жених.
   - Верно, в книге Иова. Теперь, не знаешь ли ты, где в библии есть еще
одно слово того же корня, что и "помыслы"? - спрашивает дальше рыжий эк-
заменатор.
   "В тот день потерял он мысли свои"-в псалмах! -  шипит  суфлер  из-за
дивана, и жених повторяет за ним слово в слово.
   - Значит, с библией как будто покончено,-говорит экзаменатор и броса-
ет взгляд на стол, где маленькая Хая-Эстер возится  с  пряниками  и  ва-
реньем. - Теперь мы займемся немного грамматикой.  Какого  залога  будет
глагол "потеряли"? Какого наклонения, лица, числа, времени?
   Маленький Шолом тихонько попискивает из-за дивана, а жених  повторяет
за ним каждое слово.
   -Потеряли-глагол действительного  залога,  определенного  наклонения,
третьего лица, множественного числа,  прошедшего  времени  и  спрягается
так: я потерял, ты потерял, ты потеряла, он потерял,  она  потеряла,  мы
потеряли, вы потеряли...
   - Довольно! - воскликнул удовлетворенный экзаменатор, потирая руки  и
поглядывая на накрытый стол, затем, повернувшись к сияющему родителю не-
весты, он заявил: - Вас можно поздравить! Вы видите, юноша полон знаний,
как источник водой. Что ж, закусим...
   Известна ли была комедия отцу и матери, или же  она  была  делом  рук
только учителя и жениха, а может быть, и сам экзаменатор  догадывался  о
фокусе, - трудно сказать. Во всяком случае обе стороны были  довольны  и
обе, упаси бог, не обманулись.
   Теперь мы переходим к истории с часами. Понятно, что сразу после  эк-
замена мать поехала смотреть невесту. Невеста ей понравилась - умная де-
вушка. Вскоре состоялось обручение, был составлен тноим и  разбито  нес-
колько тарелок, и отец невесты купил жениху в подарок  серебряные  часы.
Сколько минут в часе, столько раз жених смотрел на циферблат. Нельзя бы-
ло доставить большее удовольствие жениху, чем спросить его, который час.
И жених берег часы как зеницу ока. Укладываясь спать, он не мог для  них
места найти. В субботу, перед уходом в синагогу, он перерывал все  ящики
в комоде, ища, куда бы спрятать часы,  словно  кто-нибудь  покушался  на
них.
   Однажды захотелось жениху, а он был франтоватым пареньком,  почистить
костюм. Носили тогда добротное трико с ворсом, а такое трико  отличается
одной особенностью - пыль садится на него пудами. Палка  у  жениха  была
гибкая, бамбуковая. Повесив на крылечке костюм, жених стал  этой  палкой
выбивать из него пыль, крепко, изо всех сил, совершенно забыв  о  часах,
которые лежали в кармане пиджака. Само собой разумеется, что часы  прев-
ратились в порошок, в кашу из кусочков серебра, фарфора, стекла  и  мно-
жества мелких колесиков. И жених возвысил голос свой и расплакался.  Ни-
какие утешения, никакие обещания купить другие часы не  могли  помочь  -
сердце разрывалось, глядя на жениха.
   Тринадцатилетний Шолом считал себя таким же юношей, каким  был  тогда
его брат. Он мечтал теперь о трех вещах: о мешочке с филактериями, как у
брата Гершла, о часах и о невесте. Невеста представлялась ему  не  иначе
как в образе принцессы, одной  из  тех  сказочных  красавиц,  о  которых
столько рассказывал его приятель, сирота Шмулик. Она представлялась  Шо-
лому так ясно, что он часто видел ее во сне, и вскоре после своего  три-
надцатилетия он ее увидел наяву и влюбился, о  чем  и  рассказывается  в
следующей главе.

   33
   ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

   Роза Бергер.-Суламифь из "Песни песней".-Хаим Фрухштейн - опасный со-
перник. - Ботинки со скрипом и французский язык. - Игра  на  скрипке.  -
Сладкие мечты

Если бы впоследствии им не приходилось часто встречаться, герой этой би-
ографии был бы уверен, что та, которая пленила его на пороге четырнадца-
ти лет, была лишь мечтой, фантазией, сновидением. Звали ее Розой.  Шолом
никогда не видел, чтобы она ходила одна. Ее вечно сопровождала орава ка-
валеров-это были  сыновья самых почтенных родителей, самые богатые моло-
дые люди,  а  иногда даже офицеры. Русский офицер,  гуляющий с еврейской
девушкой, -  это само по себе было сенсацией,  которая потрясла весь го-
род. Не всякая девушка могла бы это себе позволить,  и не каждой девушке
город простил бы это. Но Роза - ей все дозволено,  ей город все простит,
потому что она Роза, потому что она единственная девушка в городе, кото-
рая играет на рояле, потому что она единственная девушка в городе, кото-
рая говорит  по-французски. А  разговаривает  она  громко и смеется тоже
громко. Шутка ли - Роза!  К тому же она из хорошей семьи. Отец ее - один
из богатейших и самых уважаемых людей города,  еврей аристократ. В моло-
дости,  говорят, он был из "бритых". Теперь, когда он стар и сед, он от-
пустил себе бороду, носит очки, под глазами у него подушечки. У его доч-
ки, Розы, тоже были подушечки под глазами, и они шли к ее красивым голу-
бым глазам, шелковистым изогнутым бровям и греко-семитскому носику, к ее
ясному, белоснежному лицу и небольшой,  но царственно-величавой фигурке.
Роза пленила сердце мечтательного мальчика Шолома, сына Нохума Вевикова,
одним взглядом своих прекрасных глаз Суламифи, и он влюбился в эту Сула-
мифь со всем святым пылом невинного тринадцатилетнего подростка. Да, Су-
ламифь! Только  у Суламифи из "Песни песней" такие прекрасные божествен-
ные глаза. Только  Суламифь  из "Песни песней" может так сладостно и так
глубоко проникнуть своим взглядом в вашу душу. А посмотрела она на Шоло-
ма, могу вам в этом поручиться, только один раз, самое большое два раза,
и то мельком, проходя в субботу днем по улице в сопровождении ватаги ка-
валеров, среди которых был один счастливчик по имени Хаим Фрухштейн. Ха-
им -  единственный  сын Иоси Фрухштейна; у него очень короткие ноги,  но
зато длинный нос, на котором прыщи торчат,  словно красные смородинки, а
зубы у него большие-большие,  прямо огромные. Одет он как самый изыскан-
ный франт-ботинки  лакированные, со скрипом,  на очень высоких каблуках,
чтобы казаться  выше. Жилет-белый,  как свежевыпавший снег;  волосы тща-
тельно причесаны, с  пробором точно посредине головы,  и всегда надушены
духами,  которые дают о себе знать на милю вокруг. Таков был счастливей-
ший из  Розиных кавалеров, - город считал его ее женихом,  потому что он
сын Иоси Фрухштейна, а Иося Фрухштейн - богач, а богач богачу пара. Кро-
ме того, Хаим-единственный молодой человек в Переяславе, который говорит
по-французски; он  говорит  по-французски,  и она говорит по-французски,
можно ли найти более подходящую пару. И еще одно. Она играет на рояле, а
он на скрипке, и когда они оба играют, можно запродать душу дьяволу, це-
лую ночь можно простоять под окном и слушать. Не один летний вечер Шолом
простоял под окном у Розы, внимая сладостным звукам,  которые прекрасная
Роза извлекала своими чудесными пальчиками из большого черного блестяще-
го рояля с белыми косточками, и очаровательным, неземным мелодиям, кото-
рые издавали тонкие струны маленькой пузатой скрипки коротконогого Хаима
Фрухштейна. Чего только не переживал Шолом в эти минуты! Он и страдал, и
наслаждался,  и благословлял,  и  проклинал одновременно. Он наслаждался
прекрасной, необыкновенной небесной музыкой и страдал оттого,  что не он
играет вместе с Розой,  а другой. Он благословлял пальцы, которые извле-
кают такие  чудесные  звуки  из мертвых инструментов , и проклинал день,
когда родился в доме Нохума Рабиновича, а не Иоси Фрухштейна; страдал от
того, что Хаим Фрухштейн - сын богача,  а он,  Шолом, - бедняк из бедня-
ков. Он, конечно, не может получить у своих родителей лакированных боти-
нок со скрипом, на высоких каблуках;  даже сапожки, которые на нем, сов-
сем сносились,  каблуки стоптаны,  подошвы протерты. Если он скажет, что
ему хочется иметь лакированные ботинки, его недоуменно спросят "зачем?",
а если еще потребует, чтобы ботинки были со скрипом,  он просто нарвется
на оплеуху.
   Ах, как хорошо было бы владеть кладом! Тем самым, о котором  его  во-
ронковский товарищ, сирота Шмулик, рассказывал столько замечательных ис-
торий. Но клада нет. То есть клад существует, но трудно его найти  -  он
слишком глубоко запрятан, а когда к нему приближаются, убегает и прячет-
ся еще глубже... И несчастный Шолом проклинал тот день, в который родил-
ся у благородных Рабиновичей, а не у Фрухштейнов. И он возненавидел  ко-
ротконогого Хаима Фрухштейна с длинным носом и красными смородинками  на
нем, возненавидел глубокой ненавистью за то, что бог наградил  его,  ко-
ротконогого Хаима, всеми тремя дарами: ботинками со скрипом, уменьем иг-
рать на скрипке и говорить по-французски. И несчастный Шолом  здесь  же,
на улице, при луне и звездах поклялся сладостными небесными звуками, ан-
гельскими мелодиями, которые лились из дома Розы, что он во что бы то ни
стало научится играть на скрипке так же, как этот счастливый Хаим Фрухш-
тейн; что своей игрой он заткнет за пояс десяток таких, как Хаим  Фрухш-
тейн, даже перещеголяет его с божьей помощью. И  тогда  Шолом  придет  к
ней, к Розе, прямо домой и скажет словами "Песни песней": "Вернись, вер-
нись, Суламифь! Повернись ко мне лицом на мгновенье, Суламифь,  послушай
мою игру на скрипке!" Он проведет смычком по тончайшим струнам,  а  она,
Суламифь-Роза, услышав его, в восторге спросит: "Кто научил тебя?" И  oн
ответит: "Сам научился". А Хаим Фрухштейн, стоя в сторонке  и  оцепенев,
будет исходить завистью. Затем Фрухштейн подойдет к Розе и  заговорит  с
ней по-французски, но Шолом вмешается в разговор, перебьет его и  скажет
по-французски: "Осторожнее, реб Хаим, я понимаю каждое слово".  Тот  еще
более поразится, а Суламифь-Роза поднимется, возьмет Шолома  за  руку  и
скажет: "Идем!" И они пойдут вдвоем, он и Роза, гулять по  переяславским
"пешеходам