почему он не предпо-
чел остановиться у Рувима Ясноградского. Однако было уже поздно. Челове-
ка из дому не выгонишь, особенно существо, которому ничего не нужно, ко-
торое ничего не требует. Спал он на старой клеенчатой кушетке  в  темном
коридоре между двумя комнатами. Когда вносили самовар, он нацеживал  ки-
пятку до самого верху в свой собственный большой чайник, насыпал в  него
из желтой бумажки каких-то листьев "от сердца", доставал из кармана  ку-
сочек сахару и пил себе свой чай.
   С едой тоже самое. В его сером  чемоданчике  всегда  находился  кусок
хлеба, черствый-пречерствый. Чем  хлеб  черствее,  тем  лучше-экономней.
Каждый день он покупал себе кусок селедки за копейку, заходил на  цыпоч-
ках в кухню, раз двадцать пять извинялся перед мачехой и просил разреше-
ния положить свой кусочек селедки в печь, куда-нибудь в уголок на  горя-
чие уголья, чтобы он немного поджарился. Селедка  эта,  когда  жарилась,
отчаянно протестовала; шипя и потрескивая, она испускала такую вонь, что
хоть из дому беги. Мачеха клялась, что в следующий  раз  выбросит  поэта
вместе с его селедкой, но клятвы своей не выполняла, ибо нужно было сов-
сем не иметь сердца, чтобы так поступить с человеком, который всю неделю
питается одной только селедкой.
   Исключение составляла суббота. В субботу Биньоминзон  был  гостем  за
столом наравне со всеми гостями и даже выше их, поскольку он человек де-
ликатный, просвещенный, поэт наконец. А если он, к несчастью, беден,  то
ведь это не его вина. Если бы это зависело от его  желания-он  предпочел
бы быть богатым. Но раз человеку не везет!.. И Биньоминзон глубоко взды-
хал. Хозяин отвечал ему тоже вздохом и наливал по стаканчику  вина  ему,
себе и "Коллектору", и они выпивали не только за себя, но и за весь свой
народ. От вина все оживлялись, языки развязывались, и собеседники прини-
мались говорить все разом, и не о пустяках, упаси бог, но о вещах значи-
тельных-о книгах, о философии, просвещении, науке...
   Самый младший из гостей, автор этих описаний, тоже принимал участие в
разговоре, но боялся вымолвить лишнее слово, хотя к нему относились  уже
почти как к взрослому. Шутка ли, паренек дает уроки, самостоятельно  за-
рабатывает!
   С тех пор как Шолом зажил отдельно, самостоятельной жизнью, два  дру-
гих гостя стали относиться к нему как к взрослому,  говорили  ему  "вы".
Для "Коллектора" он стал клиентом, покупателем. Записав Шолома  на  одну
восьмую билета брауншвейгской лотереи, он обещал ему тем же голосом и  с
той же убедительностью, как и отцу, что он, с божьей  помощью,  выиграет
главный выигрыш. Что касается Биньоминзона- то он стал частым  гостем  у
репетитора и писал за его столиком в то время,  когда  тот  занимался  с
учениками. А однажды поэт принес свой  серый  чемоданчик  с  бумагами  и
черствым хлебом и, вместо того, чтобы жарить по утрам свой кусок селедки
в заезжем доме Рабиновичей и терпеть обиды от мачехи, занялся этим делом
у хозяйки своего юного друга, к которому он в конце концов совсем  пере-
селился и прочно там обосновался.
   Все вышло просто и естественно. Два человека неплохо относятся друг к
другу и могут быть взаимно полезны - почему бы им не  держаться  вместе?
Биньоминзон-хороший гебраист, поэт, а у его юного друга отдельная комна-
та и широкая кровать, поле целое - не кровать, кому же помешает, если на
ней будет спать не один, а двое? А то, что Биньоминзон сверх меры много-
речив и не перестает расхваливать собственные творения, читает до  позд-
ней ночи свои поэмы, да с таким жаром и воодушевлением, что слезы  стоят
у него на глазах,- так это не беда. У Шолома, слава богу, крепкий сон, а
Биньоминзона мало трогает, что он спит. Ибо,  когда  Биньоминзон  читаег
свои стихи, ему все нипочем - хоть бы весь мир полетел вверх тормашками!
   Казалось бы, что могло связывать между собой этих описанных выше  лю-
дей. Что общего, например, между Нохумом Рабиновичем - почтенным горожа-
нином, полухасидом, полупросветителем-и таким миснагедом*, как  "Коллек-
тор"? И какое отношение имеют эти двое к голодному экзальтированному по-
эту Биньоминзону? И как мог проводить время в таком обществе живой паре-
нек с пухлыми щеками и белокурыми вьющимися волосами (после тифа  волосы
у Шолома стали расти, как трава после дождя)? Что интересного  было  тут
для юноши в возрасте, когда тянет на улицу, в городской сад  погулять  с
товарищами, с полузнакомыми девушками? И все же надо  сказать,  что  это
была редкостная идиллия, непостижимая дружба, близость,  не  поддающаяся
описанию; субботу, день желанной встречи, они с  величайшим  нетерпением
ожидали всю неделю. Если у кого-нибудь из них было  чем  поделиться  или
что показать, он приберегал это до субботы. Сколько  бы  Биньоминзон  не
изводил всех своими стихами в будни, лучшие из них он все же  приберегал
к субботе, на послеобеденные часы. Впрочем, это только так говорится  на
"послеобеденные часы". На самом деле он читал все, что у него накопилось
за неделю, и до обеда, и во время обеда, и после обеда.
   "Коллектор" был гораздо практичнее его. Когда приходили из синагоги и
отец произносил что полагается, совершал благословение и мыл руки, "Кол-
лектор", заглядывая в тарелку сквозь свои темные очки, говорил:  "А  те-
перь наш поэт, конечно, кое-что прочитает нам..." И поэт, хоть и изголо-
дался за неделю, о чем свидетельствовали  характерные  для  него  глота-
тельные движения, не заставлял себя долго  просить.  А  "Коллектор"  тем
временем уплетал за обе щеки, макал халу в наперченный рыбный соус,  за-
пивал рюмкой крепкой водки и, потирая руки, произносил с воодушевлением:
"Превосходно! Лучше и не бывает!"
   Трудно было лишь определить, к чему относятся его слова - к стихам ли
Биньоминзона, к рыбному соусу, к рюмке водки или ко всему вместе  взято-
му. Во всяком случае, настроение у всех было настолько приподнятое,  что
даже такая прозаическая душа, как мачеха, по субботам казалась несколько
возвышенней; в своем праздничном бердичевском чепце она приветливо  гля-
дела на субботних гостей и предлагала им сначала поесть, а разговоры ос-
тавить на потом.
   Чтобы завершить картину, дабы субботняя идиллия выступила  еще  более
выпукло, нужно сказать несколько слов еще об одном существе,  которое  с
нетерпением ожидало субботних гостей. Это была  "старостиха  Фейге-Лея".
Автор этих воспоминаний уже однажды вывел ее под тем же именем в  другом
месте (в книге "Мальчик Мотл"). Речь идет о кошке. Она была  толстая,  и
ребята по сходству прозвали ее "старостиха Фейге-Лея". Дети питали  сла-
бость к котятам, а Фейге-Лея приносила ежегодно  целое  поколение  хоро-
шеньких рябых котят. Когда котята подрастали, их раздавали направо и на-
лево, а Фейге-Лея как старожил оставалась в доме оседлой, обосновавшейся
навсегда кошкой, знающей себе цену, не дающей наступить себе  на  хвост.
Правда, особым почетом у мачехи она не пользовалась. Ей попадало и ногой
в бок, и щеткой по голове. Чем она в конце концов  лучше  детей  мачехи?
Сами дети обходились с Фейге-Леей тоже не слишком нежно, они ее  мучили,
отбирали у нее новорожденных котят и терзали их немилосердно. Это и  по-
нятно (всему можно найти объяснение),- почему дети должны  обходиться  с
кошкой лучше, чем обходится с ними их собственная мать?  Конечно,  когда
Шолом жил дома, он следил за тем, чтобы Фейге-Лею зря  не  обижали.  Те-
перь, когда он стал здесь гостем и приходил домой  только  по  субботам,
Фейге-Лея встречала его как родного, вскакивала при его появлении, выги-
бала спину, терлась головой об его ногу,  широко  зевая  и  облизываясь.
"Как живешь, Фейге-Лея?"-спрашивал Шолом, присев около нее на  корточках
и поглаживая ее по голове. "Мяу!"-отвечала Фейге-Лея тоном, который дол-
жен был означать: "Неважно! Дал бог свидеться - и то ладно! "- и продол-
жала тереться об его ноги, мурлыкала, поглядывая  виноватыми  глазами  и
ожидая, чтобы ей чего-нибудь дали.
   -  Бессловесная  тварь!  -  говорил  "Коллектор"  со  вздохом.  Тогда
Биньоминзон проглатывал свой кусок, оглядывал присутствующих и  говорил,
что у него есть по этому поводу стихотворение под названием: "И милосер-
ден он ко всем созданиям своим". Не дожидаясь, чтоб  его  попросили,  он
закатывал глаза и начинал читать стихи.

   60
   РАЗБИТЫЕ НАДЕЖДЫ

   Экзамены на носу. - Герой и его приятель Эля строят воздушные  замки.
- Гимн победителю "третьего". - Шолом пишет  директору  Гурлянду  письмо
изысканным слогом. -"Клуб" в табачной лавке. - Гурлянд ответил,  и  воз-
душные замки рухнули

   Время шло. Дети подрастали.  Наступило  лето,  последнее  лето  перед
окончанием училища. Экзамены были на носу. Еще  неделя,  другая-и  Шолом
избавится от "уездного", которое ему порядком  надоело.  Он  никогда  не
чувствовал особой симпатии к "классам". Источником мудрости и знаний они
ему никогда не служили. Больше он вкусил от древа, носившего в в те вре-
мена наименование "просветительство". Книги русские  и  древнееврейские,
газеты и журналы-вот те плоды, которыми он питался в изобилии. Во многом
ему помог так называемый "клуб" - тогдашняя переяславская  интеллигенция
во главе с "Коллектором", Биньоминзоном и "удачными зятьями". Идеалом же
его был Арнольд из Подворок со своей огромной библиотекой. Единственное,
что связывало Шолома с училищем, был его друг Эля, ко-
торого он искренне любил за живой нрав, за уменье совершенно артистичес-
ки имитировать  и изображать  учителей. Вместе они проказничали,  вместе
читали книги, жили,  как говорят,  в свое удовольствие вдали от школьных
товарищей,  по большей части тупиц. В то время как те готовились к экза-
менам, дрожали,  боялись  провалиться,  Шолом Рабинович и Эля плевали на
все и об экзаменах даже не думали. Лето на земле-сущий рай. Лучшее время
для купанья, для  катанья на лодке далеко-далеко вдоль высокого зеленого
камыша у противоположного берега. Там, за рекой, поляна, усыпанная белы-
ми и красными маргаритками, а дальше за поляной-лесок,  вернее настоящий
лес. Пуститься во весь опор через поляну, добежать, не переводя дыхания,
до самого леса -дело не шуточное. Кто из них раньше добежит?  А добежав,
оба, задыхаясь,  бросаются в зеленую пахучую траву и, лежа ничком, начи-
нают ковырять сырую песчаную землю, где копошится мушка, разгуливает жу-
чок, ползет муравей,  таща за собой соломинку, кусочек коры или сосновую
иглу. Кругом тишина необычайная, благодатная, усыпляющая тишина. Изредка
она нарушается щебетом ласточек, которые проносятся низко над головой, -
это к  дождю; а  то  из-за далеких камышей доносится сиротливое кваканье
одинокой лягушки. "Ква!"-и умолкло,  это тоже к дождю, хоть небо чисто и
ясно, ни пятнышка на горизонте. Ощущаешь свою близость с этим вот лесом,
полем, с маргаритками,  влажной землей,  с ароматными травами, с мушкой,
жучком, ползущим муравьем, с летающими ласточками, с квакающими лягушка-
ми, со  всей  окружающей  природой;  в отдельности все это лишь частичка
вселенной, а вместе,  и люди в том числе, это один мир, одна семья, одно
целое. И все движется,  хлопочет, шуршит, шумит-настоящая ярмарка, целый
мир, и мир этот называется "жизнью". Оба товарища чувствовали себя прек-
расно в этом мире. Оба были довольны своей жизнью, не жаловались на про-
шлое, рады были настоящему и ждали еще лучшего от того, что впереди. Они
вели тихую, мирную и бесконечную беседу,  р азговор бе з начала и конца.
Большей частью  беседа вертелась вокруг их будущего. Они составляли пла-
ны, строили воздушные замки и рисовали себе ту многообразную и красочную
жизнь, которая  обычно представляется воображению каждого молодого чело-
века и которая никогда не бывает таковой в действительности...
   Засиживаться здесь, однако, нельзя. Время не ждет. Экзамены все же не
пустяковое дело. Хотя они в классе идут первыми, но мало ли что бывает -
проваливаются и первые. Один только человек ни в чем  не  сомневался-это
был "Коллектор". "Какие там экзамены! Что им экзамены!  Чепуха!"-говорил
"Коллектор", который дела Шолома принимал к  сердцу  ближе,  чем  родной
отец. Поэтому никто не обрадовался так, как "Коллектор", приятной  вести
о том, что Шолом и его товарищ Эля от экзаменов совсем освобождены.
   - Слава богу! Мы свободны, свободны от экзаменов!  Давайте  пировать!
-воскликнул "Коллектор".
   С большой радостью он в тот же день, к вечеру, притащил "сорванцу" на
квартиру селедку и две французские булки, а в кармане бутылку  водки,  и
они втроем  (считая  и  поэта  Биньоминзона)  попировали  на  славу.  На
Биньоминзона, как он сам выразился, нашло вдохновение, и он тут  же,  на
месте, сочинил гимн: "Победителю третьего воспоем славу!"
   Под "третьим" подразумевался третий, и последний, класс училища.  Тут
возник новый вопрос: как быть дальше, какую  выбрать  дорогу?  На  сцене
опять появились все наши старые знакомые: оба "удачных зятя", Арнольд из
Подворок и все прочие добрые друзья, и приятели, каждый со своим советом
- гимназия, школа казенных раввинов, университет, карьера врача, адвока-
та, инженера. Отец был сбит с толку: столько  путей,  профессий,  специ-
альностей - голова кругом идет!
   Из всех проектов остановились на одном:  на  Житомирском  учительском
институте, куда на казенный счет обещали принять двух отличных  учеников
- Шолома и Элю. Были уже отправлены бумаги в Житомир, директору институ-
та Гурлянду. Для большей верности Шолом приложил к своим бумагам  письмо
лично от себя, написанное великолепным, изысканным слогом  на  древнеев-
рейском языке, для того чтобы показать директору Гурлянду, что он  имеет
дело не с каким-нибудь мальчишкой. "Коллектор" был вне себя от радости.
   - Благословен бог-избавитель! - сказал он и протер влажной полой свои
темные очки (без очков лицо "Коллектора" выглядело опухшим, а веки  были
похожи на подушечки!),-сорванец уже пристроен. Это дело верное, иметь бы
мне такой же верный заработок. Кем бы он ни стал, учителем или  казенным
раввином,-человеком он уже будет. И от призыва  мы  тоже  гарантированы.
Учителей и казенных раввинов в солдаты не берут. Осталось только  сосва-
тать хорошую невесту из приличного дома с каким-нибудь  полуторатысячным
приданым - и все будет в порядке. Велите же, реб Нохум, подать бутылочку
"Церковного для евреев"!..
   Однако "Коллектор" радовался преждевременно. А случилось вот что.

   Ни одно из дел, за которые брался Нохум Рабинович, не  давало  доста-
точно средств к жизни. Но вот нашелся разбогатевший кулак Захар Нестеро-
вич, который был о Рабиновиче чрезвычайно высокого мнения,  и  сдал  ему
помещение под лавку и погреб в фронтальной части своего большого  нового
каменного дома; помог открыть торговлю табаком, гильзами  и  папиросами;
сюда же перенесли и винный погреб "Разных вин Южного  берега".  Все  это
стало приносить немалый доход. Дом Нохума Рабиновича,  как  вы  помните,
всегда был чем-то вроде клуба, местом, где собирались молодежь и всякого
рода просвещенные люди. Теперь этот "клуб" еще более оживился, его стали
еще чаще посещать друзья, знакомые и даже случайные покупатели. Кто рас-
полагал свободной минутой и хотел повидать людей, узнать,  что  делается
на белом свете,-заходил в "табачную" выкурить папиросу и  потолковать  о
том о сем.
   Однажды в "клубе", или в "табачной", собрались  сливки  переяславской
интеллигенции. Тут были все наши знакомые: Иося Фрухштейн, оба  "удачных
зятя", Арнольд из Подворок, а также, разумеется,  "Коллектор"  в  черных
очках, поэт Биньоминзон и их юный друг Шолом. Шел  оживленный  разговор,
поминутно прерываемый смехом. Рассмешил всех один  из  "удачных  зятьев"
Лейзер-Иосл. Он требовал от присутствующих пустяка - пусть каждый потру-
дится объяснить смысл слова "массивность" без помощи рук. Но так как для
еврея объяснить такую вещь без помощи рук-дело  совершенно  невозможное,
то каждый по-своему показывал руками значение слова  "массивность".  Вот
это-то и вызывало хохот.
   Внезапно, в самый разгар веселья, отворилась дверь, и вошел почтальон
с  заказным  пакетом.  На  конверте  было  напечатано  крупными  буквами
по-русски: "Канцелярия Житомирского еврейского учительского института".
   - Ага, это от него, от Гурлянда!..
   Пакет вскрыли и прочитали письмо директора Гурлянда. Письмо было  та-
кого содержания: "Ввиду того что курс обучения в  институте  четырехлет-
ний, а из бумаг и метрики явствует, что обладатель их родился 18 февраля
1859 года, следовательно он в 1880 году-всего лишь через три года-в  ок-
тябре должен будет явиться на призыв, то есть за год до того, как закон-
чит курс в учительском институте".
   Письмо это было подобно разорвавшейся бомбе, грому среди ясного неба.
Все заспорили, начали истолковывать смысл письма: как  все  это  понять,
почему Гурлянд не сделал ясного вывода? Нет  ли  средства,  какой-нибудь
заковыки, чтобы выпутаться из создавшегося положения? Напрасны были, од-
нако, все дебаты и споры. Было ясно, как дважды  два  четыре,  что  игра
проиграна, на поступление в институт шансов никаких. Метрики не  переде-
лаешь, а Гурлянд не такой человек, который пойдет на уступки. Пропало!
   Герою нашей повести то время представляется как бы переходом из одно-
го существования в другое: предстояло выбрать  себе  дорогу,  выработать
план действий, определить, так сказать, программу всей жизни. Между  ним
и его другом Элей было давно условлено, что они вместе поедут в Житомир,
будут жить в одной комнате, вместе учиться, гулять,  купаться,  кататься
на лодке... А когда наступят каникулы, они вместе поедут домой,  и  тог-
да-то они поразят товарищей своей житомирской формой, станут держаться в
стороне от всех, будут говорить о Пушкине, Лермонтове, о Байроне и Шекс-
пире, громко - пусть слышат и знают, что они не какие-нибудь  сопляки...
Товарищи будут прислушиваться к их разговорам, удивляться и  завидовать.
Девушки, стреляя глазками и краснея, станут, будто застегивая  перчатки,
вертеться возле них, чтобы завести знакомство, - словом, рай земной!
   И вдруг мечты лопнули, как мыльный пузырь. Ни Житомира, ни института,
ни купанья, ни катанья на лодке, ни каникул, ни девушек, никакого  рая-с
карьерой покончено! На отца жалко было смотреть. Он пожелтел  как  воск;
новые заботы, новые морщины и снова вздохи: "Господи,  что  делать?  Как
быть?" И поэту Биньоминзону стало не по себе; ему хотелось утешить Шоло-
ма хотя бы новой песней, но, увы, не поется!
   "Коллектора" что-то вовсе не видно. Он раза  два  показался,  сказал,
что у него есть для "сорванца" великолепный план, который на  всю  жизнь
обеспечит его самого, его детей и даже внуков, но, к сожалению, "Коллек-
тору" сейчас некогда. Он ушел, и с тех пор о нем ни слуху ни духу.

   61
   КОНЕЦ ИДИЛЛИИ

   Что за человек был "Коллектор"? - Три рубля "с грамматикой" на празд-
ник. - Смерть "Коллектора". - Похороны. - "Странный это был человек".  -
Поэт Биньоминзон исчез и объявился в Америке

   Нет ничего вечного на земле. Пришел конец и описанной  выше  идиллии.
Один из упоминавшихся здесь друзей ушел преждевременно, вслед за ним  не
стало и другого, и кружок распался. Почин сделал "Коллектор",  в  темных
очках и глубоких резиновых  калошах,  а  за  ним  вскоре  исчез  и  поэт
Биньоминзон.
   Что же, собственно, за человек был этот "Коллектор"? Откуда он  взял-
ся? Имел ли он на белом свете хоть одну близкую душу? Ради кого он  тру-
дился всю жизнь, изо дня в день месил грязь, обливался потом,  дожидаясь
главного выигрыша? На все это трудно ответить. Помнится только,  что  он
частенько просил своего юного друга Шолома уделить ему минуту и написать
своим красивым почерком адрес по-русски.
   И диктовал так: "Местечко Погост, Пинского уезда,  Минской  губернии,
госпоже Фрейдка Этка"...
   - Госпоже Фрейдке Этке,-поправлял его Шолом соответственно  граммати-
ке, а "Коллектор" диктовал дальше:
   - Со вложением три рубля...
   - Трех рублей,-снова поправлял его Шолом соответственно грамм