сем черного, говорят, до трехсот рублей платят. А этого, нарядного,  с
кривой саблей на боку Корнелиус видел на плацу уже не впервые, такого трудно
не приметить. Только прежде арап приходил один, а сегодня с целой ватагой, и
даже вон боярин с ним.
   Но тут фон Дорн разглядел сбоку, в сторонке  от  толпы,  статную  женскую
фигуру: черный плат, лазоревый охабень, в руке белый узелок -  и  про  арапа
сразу позабыл.
   Стешка обед принесла. Значит, полдень.
   Плат у Стешки был хоть и вдовий,  но  не  убогий,  а  дивного  лиможского
бархата. Охабень доброго  сукна,  а  как  полы  разойдутся,  видно  козлиные
башмаки с алыми сафьяновыми чулками. Лицо  набеленное,  щеки  по  московской
моде нарумянены в два красных яблочка. Смотреть  на  Стешку  приятно,  да  и
узелок кстати. В нем, Корнелиус знал, пироги с вязигой и маком, кувшин пива,
кус баранины с имбирем и непременно  зернистая  белорыбья  икра,  вареная  в
уксусе.
   По-европейски сейчас был полдень, а по-русски три часа дня. У  московитов
свое часоисчисление, время здесь высчитывают по-чудному, от восхода  солнца,
так что каждые две недели отсчет  меняется.  Нынче,  на  исходе  октября,  у
русских в сутках девять дневных часов и пятнадцать  ночных.  Если  прошло  с
зари три часа, значит, три часа дня и есть.
   Стешка чинно села на бревно, расправила складки, на касаточку (это  такое
ласковое слово, означает Schwalbe, хоть  Корнелиус  на  узкую  черную  птицу
вроде был непохож) поглядывала как бы искоса. Московитки нежностей на  людях
не признают, в  мужчинах  уважают  строгость;  галантность  же  почитают  за
слабость характера, поэтому фон Дорн от своей возлюбленной отвернулся.  Обед
подождет, сейчас недосуг.
   Со Стешкой поручику исключительно повезло - и в смысле  Диспозиции,  и  в
разных прочих смыслах. Стешкин муж, пока не угорел в бане,  был  в  Немецкой
слободе пожарным ярыгой - следил, чтоб иноземцы костров  не  жгли  и  печные
трубы чистили. Когда молодка овдовела, то так на Кукуе  и  осталась.  Зажила
лучше, чем при своем ярыге, потому что оказалась мастерица-белошвейка,  шила
местным матронам рубашки, сорочки, чулки, платки из батиста.  Дом  построила
на слободской границе - на русский манер, но чистый, светлый.  У  Корнелиуса
нынче рубахи были одна белей другой, тонкого голландского полотна, воротники
кружевные, крахмальные, да и сам всегда накормлен, обогрет, обласкан.
   У Стешки дома хорошо. Печь  с  сине-зелеными  изразцами,  окна  из  косых
кусочков слюды, весело подкрашенных, так что  в  солнечный  день  по  стенам
мечутся разноцветные зайчики, как в католическом храме. Лавки деревянные, но
покрыты пестрыми лоскутными салфетками,  а  на  постельной  лавке  -  перина
лебяжьего пуха. Специально для Корнеюшки, чтоб ему  удобней  трубку  курить,
хозяйка завела и немецкое резное кресло, да к нему скамеечку,  ноги  класть.
Сама сядет рядом на пол, голову на колено пристроит и давай песни  напевать.
Чем не парадиз? Особенно когда после купидоновых утех, а перед тем еще  была
баня с холодным медом, вишневым или клюквенным.
   Говоря по  справедливости,  имелись  и  в  русской  жизни  свои  приятные
стороны. А вернее так: если женщина захочет сделать жизнь мужчины  приятной,
то добьется своего хоть бы даже и в Московии.
   Вдова  звала  Корнелиуса  поселиться  у  нее  совсем,  но  он   держался,
отговаривался службой - мол, должен жить при цейхгаузе.  Стешка  непонятного
слова пугалась и на время отставала, но потом  подступалась  опять.  Дело-то
было  не  в  цейхгаузе  -  боялся  фон  Дорн  прирасти  к  сладкому   житью,
порастратить злобу, питавшую его решимость своими жгучими, соками. Что  дело
закончится женитьбой, этого не страшился. Слава богу, русские законы на  сей
счет строги. Православной за "басурмана"  замуж  нельзя,  а  чтоб  фон  Дорн
перекрестился в греческую веру, московиты не  дождутся.  Стешка,  та,  поди,
сама охотно в католичество бы перешла, да только тут за такие дела  можно  и
на костер угодить. Хотя кто ее знает. Возможно и не перешла  бы,  даже  ради
касаточки - очень уж набожна.
   Всякий раз перед тем, как с  поручиком  на  лавку  лечь,  Стешка  снимала
нательный  крестик  и,  попросив  у  Богородицы  прощения,  закрывала  икону
занавесочкой - так полагалось по русскому обычаю. На  следующий  день  после
греха в церковь войти не смела, молилась перед входом, вместе с блудницами и
прелюбодеями. Мальчишки и невежи показывали на таких  пальцем,  смеялись,  а
Стешка только земно кланялась, терпела. Женщины в Московии  вообще  безмерно
терпеливы. Мужья их бьют, держат взаперти, к гостям не выпускают, за стол не
сажают. Говорят, сама царица, если захочет иноземных послов  посмотреть  или
позабавиться  комедийным  действом,  вынуждена  подглядывать  тайком,  через
особую решетку - да и это почитается за небывалую вольность.
   За измену муж вправе жену убить до смерти, и ничего ему за это не  будет.
Другое дело - если сам супругу кому временно отдаст,  в  счет  неуплаченного
долга, такое не возбраняется. А что  бывает  с  бабой,  если  на  мужа  руку
подымет, Корнелиус уже видел. Московский суд на расправу скор,  и  наказания
самые страшные, хоть бы даже и за сущий пустяк.
   Один писец из Иноземского приказа, Сенька Кононов, (фон  Дорн  у  него  в
свое время грамотку на кормление получал) оплошно пропустил букву в  царском
титуловании. За это ему, согласно уложению, правую руку до запястья долой  -
не бесчести великого государя. А обрубок загнил, пошел антоновым огнем,  так
и помер несчастный Сенька в воплях и страшной муке.
   Или был мушкетер  из  лучшей  в  полку  первой  роты,  которую  допускают
охранять улицы во время царских  выездов,  именем  Яшка  Ребров.  Без  злого
умысла, по случайности, выронил мушкет в карауле у  Спасских  ворот.  Мушкет
новейшей конструкции, с кремневым замком, от удара о камень взял и  выпалил.
Вреда никому не  было,  пуля  в  небо  ушла,  а  все  равно  государственное
преступление - в близости от высочайшей особы из оружия  палить.  Так  Яшку,
вместо того чтоб выдрать за нерадивость или в карцер  на  три  дня  усадить,
отдали палачу. Правую руку и левую ногу отрубили  парню,  живи  теперь,  как
хочешь.
   Поначалу Корнелиус только ужасался безумной строгости московских законов,
но  по  прошествии  времени  стал  примечать,  что   люди   как-то   ничего,
приспосабливаются, и законы эти нарушают много чаще, чем в Европе, где суд к
человеческим несовершенствам  много  снисходительней.  И  пришел  поручик  к
умозаключению: когда предписания закона непомерно суровы, человек  исполнять
их не станет - найдет обходной  путь.  На  всякую  силу  отыщется  хитрость.
Просочится вода через камень, а трава прорастет через кирпич.
   Чему-чему, а хитрости и пройдошливости у московитов можно было поучиться.
Взять хоть самое обычное,  незлодейское  преступление:  когда  кто  в  долги
залез, а отдать не может. В Москве за  это  должника  хватают  и  ставят  на
правеж: лупят час за часом, с утра до обеда, батогами по лодыжкам,  пока  не
взвоет и не побежит сам  себя  в  кабальники  продавать,  лишь  бы  от  муки
избавиться. За годы военной службы  фон  Дорн  столько  раз  в  невозвратных
долгах увязал, что, если б жить по-русскому обычаю, давно уж  запродался  бы
на галеры, цепями греметь да веслами ворочать.
   Так-то оно так, но москвичи, кто подогадливей, за день перед тем, как  на
правеж идти, заглянут на Палашевку, где палачи  живут,  да  поклонятся  кату
деньгами или сукном, и тот дает за подношение  кусок  жести  -  положить  за
голенище. Тогда ничего, можно и под батогами постоять.
   И женщины, если есть характер и голова на плечах, себя в обиду сильно  не
дают. Полковник Либенау  со  смехом  рассказывал,  как  княгиня  Кучкина  от
постылого и лютого мужа избавилась. Шепнула в царском  тереме,  будто  князь
знает заговор волшебный, как  подагренную  боль  одолеть.  А  царь  как  раз
подагрой маялся, который день с замотанной ногой в кресле сидел,  плакал  от
злости. Мамки побежали к царице, шепнули. Та - к венценосному супругу:  так,
мол, и  так,  ведает  князь  Кучкин,  как  подагру  заговорить  и  сам  себя
вылечивает, а от других таится. Вызвали мнимого целителя пред  высокие  очи.
Он плачет, божится, будто ни о чем таком знать не  знает.  Поуговаривал  его
Алексей Михайлович, посулил большую награду, а когда князь не поддался,  был
ему явлен монарший гнев, во всем громоподобии. За колдовство, а  еще  больше
за неподобное злоупрямство  били  Кучкина  кнутом  и  сослали  в  Соловецкий
монастырь на вечное  покаяние.  А  княгиня  нынче  вдовой  при  живом  муже,
обывательствует  в  свое  полное  удовольствие,  целый   хор   из   пригожих
песельников завела.
   Если жить коварством и подлостью, не держаться  за  честь,  за  гордость,
стелиться  перед  сильными  и  не  жалеть  слабых,  то  можно  было  отлично
устроиться и в России. И многие из иноземцев устраивались.  Как  голландские
купцы в Японии, которые топчут Христово распятие, чтоб получить от язычников
шелк и фарфор. А здесь, в Московии, иной ловкач перекрестится в византийскую
веру, и сразу все двери  перед  ним  открыты:  торгуй  чем  хочешь,  покупай
холопов, бери богатую невесту. Кто  больше  всего  богатеет  из  европейских
купцов? Не добросовестные торговцы, а кто  вовремя  дьяку  взятку  сунет  да
конкурентов  перед  властью  очернит.  А  Корнелиус,  жалкий  простак,   еще
рассчитывал сделать здесь честную  коммерцию!  Да  разве  с  этими  дикарями
сговоришься.
   С рыжими волосами для париков "Лаура" никак не задавалось. У русских баб,
видите ли, показывать волосы считается срамом. Они скорей вс„  остальное  на
обозрение выставят, чем свои лохмы. Поди разбери под  платками  да  шапками,
кто тут рыжий, а кто  нет.  Девки,  правда,  косы  наружу  выпускают,  но  у
московиток коса - девичья краса. Чем она длинней и толще, тем невеста больше
ценится, хоть бы даже вся рожа в прыщах. Косу девка ни за  какие  деньги  не
продаст. Оставались только гулящие, которые ходили по Москве простоволосыми.
Этих-то полно, проходу от них нет, но рыжих попадалось куда  меньше,  чем  в
той же Голландии. Пока Корнелиус  добыл  волосы  нужного  оттенка  только  у
одной, вовсе спившейся, за штоф вина и полкопейки. После  рассмотрел  -  они
хною крашенные.
   Однако пергаментную завертку с торговым образцом берег, не выбрасывал.  В
полку поговаривали, скоро будут на Север посылать, против старообрядцев, что
заперлись в своих лесных  скитах,  крестятся  не  по-правильному  и  царских
податей платить не желают. Там, на Вологодчине, будто бы  рыжих  много.  Фон
Дорн прикидывал, как будет брать трофеи. Под корень  резать  не  станет,  не
зверь, можно бабам и девкам вершка по четыре  оставить.  Ничего,  через  год
новыми волосами обрастут.
   А не пошлют в северные леса - не надо. Тогда вступит в действие секретная
Диспозиция.
   * * *
   - Новиков, шпынь ненадобный! Свинячий морда расшибу!
   Фон Дорн бросился к Миньке Новикову из  четвертого  плутонга.  С  Минькой
беда - подлый, жестокий, другие солдаты его боятся.  Вчера,  говорят,  кошку
поймал и с живой шкуру драл - визгу было на всю казарму. Следствия по  этому
пакостному случаю Корнелиус еще не учинял. Если окажется  правда  -  послать
Миньку с запиской к  полковому  прохвосту,  пускай  всыплет  извергу  полета
горячих, чтоб не мучил бессловесных тварей, не позорил  солдатского  звания.
Вот и сейчас, разучивая боевой прием - как удар  ножом  отбивать  -  Новиков
нарочно вывернул руку щуплому Юшке Хрящеватому. Тот весь скривился от  боли,
а закричать боится.
   Пришлось Миньку побить. Корнелиус поставил его стоять "смирно" и поваксил
ему харю - несильно, чтоб переносицу не сломать и зубов не выбить, но все же
до крови. Минька подвывал, руки держал по швам. Ничего, выродок, у прохвоста
под розгами ты еще не так завоешь.
   К розгам и оплеухам фон Дорн  прибегал  нечасто,  только  если  уж  такой
солдат, что слов и увещеваний вовсе не понимает. Начальствующий  над  людьми
должен уметь к каждому свой подход найти,  иначе  какой  ты  командир?  Если
солдат плох - значит, офицер виноват, не сумел выучить,  не  додумался,  как
ключ подобрать. Но есть, конечно, и такие, как Новиков, кто отзывчив лишь на
битье и ругань.
   Битье ладно, хорошо бы и вовсе без него, а вот ругань в военном ремесле -
первейшее дело, без нее ни  команду  отдать,  ни  в  атаку  повести.  Изучая
русский язык, фон Дорн  первым  делом  взялся  за  эту  словесную  науку.  В
ругательстве, не в пример прочим умениям, московиты оказались изобретательны
и тонки. Причина тому, по разумению  Корнелиуса,  опять  была  в  чрезмерной
строгости законов. За матерный лай  власть  карала  сурово.  По  торжищам  и
площадям ходили особые потайные  люди  из  числа  полицейских,  по-русски  -
земских ярыжек, держали ухо востро. Как заслышат  где  недозволенную  брань,
кто про кровосмесительное подло кричит, ярыжки такого сразу хватают и  тащат
на расправу. Только эта мера плохо помогает - от нее ругаются еще витиеватей
и злее. Да и сами блюстители благонравия, когда ругателя за волосы в Земской
приказ волокут, так бранятся, что непривычные люди, из приезжих, обмирают  и
творят крестное знамение.
   Доскональное знание московского речевого похабства нужно было  не  только
для воинской службы, но и для успеха Диспозиции. Поэтому  лаяться  Корнелиус
выучился так убедительно, что  бывалые  кукуйцы  только  крякали,  а  Стешка
иногда краснела, иногда смеялась. Погодите, грозился про себя фон  Дорн,  то
ли еще будет. Так выучусь на вашем варварском наречии изъясняться, что никто
по разговору за немца не признает.
   По правде сказать, и туземную любовницу поручик завел себе  неспроста,  с
умыслом. На его бравые усы  и  сахарные,  толченым  порошком  чищенные  зубы
заглядывались и служанка Лизхен из "Аиста", и вышивальщица Молли Дженкинс, а
он предпочел Стешку. Почему? Кроме  прочих  уже  упомянутых  резонов  еще  и
потому, что половина времени при свиданиях уходила на учение: как называется
вот это, как сказать вот то, да как правильно выговорить "pastszchenok".
   По вечерам, наскакивая в конюшне на мешок с соломой  и  тыча  в  него  из
разных позиций шпагой  (эту  экзерцицию  необходимо  проделывать  ежедневно,
чтобы не утратить гибкости членов и сноровки), фон Дорн воображал, что разит
весь сонм подлых московитов, и говорил своим врагам так.
   Вы думаете, что навеки схоронили меня в вашем гнусном болоте? Положили  в
гроб, заколотили гвоздями и  сверху  присыпали  сырой  русской  землей?  Мы,
европейцы, для вас - нелепые, безъязыкие уроды, nemtszi, каждого  такого  за
версту видать? Говорите, у вас не бывало прежде, чтоб иностранец  из  Москвы
обратно в Европу убежал? Кто пробовал - быстро ловили, били батогами,  рвали
ноздри и в Сибирь. Ничего, скоты длиннобородые, такого немца, как  Корнелиус
фон Дорн, вы еще не встречали. Уйду от вас, убегу, хрен с горчицей вам  всем
в глотку! Верну себе свободу, добуду богатство,  и  с  обидчиком  сквитаюсь,
dolg platezchom krasen.
   А Диспозиция у Корнелиуса была вот какая.
   За год, к следующему лету, выучить русский язык - да так, чтоб  не  могли
опознать  иностранца.  Московская  одежда  уже   была   припасена:   кафтан,
островерхая шапка, юфтевые сапоги. Скоро, месяца через два-три,  пора  будет
бороду отпускать.
   А главный пункт Диспозиции состоял в том, чтоб из  Москвы  не  с  пустыми
руками  утечь,  побитой  собакой,  а   при   трофеях   и   полном   душевном
удовлетворении.
   В день, когда подьячий Иноземского приказа  Федька  Лыков,  от  кого  все
обиды и ущемления, за какой-нибудь  надобностью  явится  в  присутствие  при
"большом наряде", то есть в казенном царском кафтане  из  Оружейной  палаты,
подстеречь мздоимца в тихом углу, каких в Кремле множество. Стукнуть раз  по
лбу, чтоб обмяк. Кафтан, сплошь золотом тканый,  с  жемчужным  воротником  и
рубиновыми пуговицами с него снять, шапку  с  соболями  и  алмазным  аграфом
тоже. Вот и будет возмещение за отобранный капитанский чин, за недоплаченное
жалованье и украденные подъемные. С большущими процентами.
   Хватит и отцовскому будильнику на подобающие хоромы, и  брату  Клаусу  на
возрождение Теофельса останется. Сладостней же всего то, что гнусного Федьку
за пропажу царского добра будут долго батогами сечь, пока не возместит ущерб
до последней полушки. Попомнит, lahudrin syn, "Корнейку Фондорина".
   К своему переиначенному на  туземный  лад  прозванию  поручик  привык  не
сразу. Выговорить "Cornelius von Dorn" русским отчего-то было не  под  силу.
Теперь он откликался и  на  Корнея  Фондорнова,  и  на  Корнейку  Фондорина.
Пускай. Недолго терпеть осталось.
   Напоследок, перед тем как идти к Стешке обедать, Корнелиус затеял главное
на сегодня  упражнение:  огненный  бой  ротным  построением.  Эта  батальная
премудрость была его собственным изобретением, предметом особенной гордости.
   Началось с того, что мало кто из русских мушкетеров оказался  пригоден  к
стрельбе. До поручика фон Дорна за неисправностью оружия да отсутствием пуль
с порохом солдаты палить не умели  вовсе.  Когда,  избавившись  от  капитана
Овсейки  и  кое-как  наладив  мушкеты,  Корнелиус  впервые  повел  роту   на
стрельбище, вышло худо. Перед тем как нажимать на спусковую скобу, мушкетеры
крестились и жмурили глаза, а двое (сам же и недосмотрел), забыли  в  стволе
шомполы, отчего одному вышибло глаз, другому оторвало  пальцы.  Положим,  за
увечья поручику ничего не было, в московитском войске это дело  обычное,  но
пришлось обучать стрельбе каждого солдата по одиночке. Зато теперь - хоть  в
армию к принцу Конде, краснеть за такую роту не придется.
   Мишени фон Дорн велел  воткнуть  в  землю  у  глухой  стены  заброшенного
лабаза: сто жердей с руку толщиной - вроде как турецкие янычары.
   По команде  "Рота,  к  палбе  становис!"  солдаты  забегали,  выстроились
четырьмя шеренгами, каждый на своем месте. В первой шеренге лучшие  стрелки,
за ними, в затылок, заряжалыцики.
   Верховой боярин подъехал ближе, встал  подле  арапа.  Теперь  можно  было
разглядеть и лицо: резкие, сухие черты, нос с горбинкой, а брови  при  седой
бороде черные. По всему видно, большой важности человек.
   Корнелиус покосился на вельможу. Кланяться, lomati schapku  или  нет?  По
воинскому уставу на учениях необязательно. Ну, раз  необязательно  -  так  и
нечего.
   Отвернулся, махнул тростью:
   - Пали!
   Чем  хорошо  было  фондорновское  построение  -  никаких  приказаний   от
командира больше не требовалось. Стрельба велась не залпами, а вольно, когда
кто получше прицелится.  Пальнул,  а  сзади  уже  новый  снаряженный  мушкет
подают, и так без перерыва. В минуту мушкетер из первой шеренги  до  четырех
выстрелов делает - да не вслепую, как заведено во всех армиях, а с толком  и
смыслом.
   Красуясь перед боярином и прочими зрителями, Корнелиус  сел  на  барабан,
закинул ногу на ногу и даже трубку закурил.  Грохот,  дым,  от  жердей  щепа
летит, а командир знай себе позевывает - мол, мне тут и делать нечего.
   Трех минут не прошло,  а  от  сотни  мишеней  нетронутыми  много  десятка
полтора осталось. Были янычары, да все полегли.
   Корнелиус дунул в глиняный свисток, слышный даже через пальбу.  Мушкетеры
сразу ружья к ноге.
   - Багинет! - крикнул фон Дорн.
   Солдаты воткнули в дула длинные штыки.
   - Атака, марш-марш!
   И тут уж Корнелиус недокуренную трубку отложил, шпагу из ножен выхватил и
вперед.
   - Ура-а-а!
   В мгновение рота смела последних безответных турок к разэтакой матери.
   Когда фон Дорн снова выстроил разгоряченных, с черными от порохового дыма
лицами солдат, кто-то сзади тронул его за плечо.
   Давешний арап, лицом еще чернее мушкетеров. Сказал  по-русски  (Корнелиус
сначала чистоте речи позавидовал, а уж потом вник в смысл):
   - Поди-ка. Шляпу поправь и иди. Ближний государев боярин Матфеев с  тобой
говорить