Магистр насупился:
   - Вы поручили меня попечению Сергеева нарочно, чтобы посадить  на  крючок
Седого? А ваши люди тем временем следили и за мной, и за Сергеевым.
   - И за самим Седым, конечно, - подхватил Габуния. - И видите, как  удачно
вс„ получилось. Седой остался с носом и при этом без рук:  его  левая  рука,
Владимир Иванович Сергеев (большой был  грешник,  да  простит  его  Господь)
отсекла правую руку, нехорошего человека Шурика (этого Господь все равно  не
простит, так что и просить не буду). Отсекла - и сама  отсохла,  потому  что
Гиви нашего полковника застрелил. Жалко, конечно, а как было не  застрелить?
Ну да ничего, адвокаты у меня  первоклассные,  они  докажут,  что  это  была
адекватная самооборона. Разрешение на оружие у Гиви имеется,  вс„  честь  по
чести. Его ребята - вот  молодцы  -  сняли  скрытой  камерой,  как  Седой  с
Сергеевым встречался, и  с  Шуриком  тоже.  Пленочка  уже  в  ГУБОПе.  Пусть
покрутится Седой, пусть  пообъясняет,  что  за  дела  у  него  были  с  этим
отморозком. Не до "Вестсибойла" теперь будет Владику. Шиш ему с  ткемали,  а
не тендер.
   Иосиф Гурамович сладостнейшим образом  улыбнулся,  а  Николас,  глядя  на
приятно округлое, в бульдожью  складочку,  лицо  банкира,  испытал  чувство,
близкое  к  умилению.  Прав  мудрый  шеф  -  редактор  журнала  "ТелескопЪ",
задумавший  сделать  спецномер  о  цивилизационных  процессах  в  российском
бизнесе. Какие ласкающие слух западного человека слова: адвокаты, адекватная
самооборона, разрешение на оружие! Никаких "замочить", "закатать в асфальт",
"размазать по бамперу". Алтын могла гордиться своим "таргетом".
   - Вот как у нас нынче, Николай Александрович, -  скромно  сказал  Большой
Coco, будто подслушав мысли Фандорина. - Все проблемы решаем  культурно,  по
закону. Время пиратов вроде Седого уходит в прошлое. Через  три-четыре  года
их вообще не останется.
   - А утаивать клад, принадлежащий государству, это тоже по  закону?  -  не
удержался от выпада Николас.
   Иосиф Гурамович обиженно надул губы
   - Слушайте, нельзя же вс„ сразу. Вчера еще  по  деревьям  лазили  и  друг
друга кушали, а сегодня уже улицу на красный  свет  не  перейди.  Постепенно
надо, потихоньку. Эволюционным путем. Немножко помухлевать - это можно,  это
по-людски. А друг друга мочить почем зря - это, извините, уже анахронизм.  Я
мочить буду, потом меня или моего ребенка замочат? Да! - оживился Габуния  и
зачем-то кинулся к стенному шкафчику. - У меня великая новость! Сабрина  моя
ребенка ждет, сама сказала. Мне пятьдесят два года,  я  думал,  никогда  уже
детей не будет! Представляете - стою перед ней и бормочу, как  дурак:  "Мой,
мой ребенок!" А она, стерва, смеется"  "Помучайся,  может,  и  не  твой".  Я
помучился, Николай Александрович, ой как помучился.  Полночи  не  спал,  вс„
терзался, чей ребенок. Раньше, конечно, я бы еще больше  мучился,  а  теперь
немножко попереживал, потом скушал два пирожных и уснул. Это из-за того, что
вы мне вс„ про меня объяснили. Мы с Сабриночкой  -  идеальная  пара.  Теперь
ревную, страдаю, а на душе тепло, хорошо. Спасибо вам. Выпьем за любовь и за
маленького Габунию!
   И из шкафчика, как по волшебству, явились пузатая бутылка,  две  рюмки  и
ваза с шоколадом.
   - Я теперь совсем не пью, - сухо произнес Фандорин, не желая  показывать,
что слова благодарности ему приятны. - И, кстати говоря, хочу сообщить  вам,
что не могу принять предложение относительно продажи  вам  книжного  оклада.
Нужно уважать законы страны, в  которой  находишься.  Так  что  верните  мне
обложку, я передам ее представителям городских властей. Я не буду настаивать
на том, чтобы вознаграждение мне выплатили немедленно. Можно по  частям  или
потом, через несколько лет, когда российская экономика окрепнет.
   Иосиф Гурамович грустно сжевал конфету, несколько раз тяжело вздохнул.
   - Ах, Николай Александрович, дорогой, не хотел вас расстраивать,  да  вс„
равно придется. Возьмите свой оклад, вон он лежит, в коробке из-под сканера.
Эксперты говорят, что  обложка  представляет  историческую  ценность  -  это
работа русских мастеров середины шестнадцатого века. А вот материальная цена
невелика. Серебро невысокой пробы да несколько  сотен  камешков.  Если  быть
точным, шестьсот шестьдесят. Было на шесть больше, но они куда-то подевались
- вместо них пустые гнезда. Это не желтые сапфиры и не опалы. Строго говоря,
это вообще не камни, а шлифованные кусочки вулканического стекла. Наверно, в
средневековой Руси оно считалось большой редкостью. А сейчас такого добра  у
нас пол-Камчатки. Зря, выходит. Седой всю эту кашу заварил.
   - Ну и ладно, - не слишком расстроился Фандорин. - Сдам  в  музей,  пусть
будет память о Корнелиусе фон Дорне.  И  статью  напишу.  Ведь  моя  находка
косвенно подтверждает версию о том,  что  библиотека  Ивана  Грозного  -  не
выдумка.  Раз  книга  Замолея  существовала  в   действительности,   значит,
дабеловский список - не фикция, а документ, заслуживающий доверия. Хоть и не
очень большое, а все-таки открытие. Прощайте, господин Габуния. Засиделся  я
у вас в Москве. Пора домой, в Англию.
   Он протянул банкиру руку, но Иосиф Гурамович прощаться не стал, а  вместо
этого взял магистра за локоть.
   - Послушайте, Николай Александрович, зачем вам в Англию? И что за интерес
для мужчины делать "не очень большие открытия"? Не ваша это стезя -  пыль  в
архивах глотать и научные книжки писать,  ей-богу.  Мне  Гиви  каждый  вечер
кассеты давал, съемки  скрытой  камерой.  Как  вы  по  улицам  ходили,  дома
рассматривали, в блокнотик  писали.  Смотрел  я  на  вас  -  удивлялся.  Как
подменили англичанина! Такой стал энергичный,  увлеченный,  счастливый!  Про
Сулико поет! Сразу видно - человек своим делом занимается. Вы знаете, в  чем
ваше дело, в чем ваш настоящий талант?
   - Нет, - ответил внимательно слушавший Фандорин. - Не знаю. Точнее, знаю,
что никакого таланта у меня нет. Как, впрочем, у большинства людей.
   - Про большинство людей не скажу - не знаком, а про вас, дорогой  Николай
Александрович, знаю твердо. Вы  мне  три  таких  совета  дали,  что  за  них
миллиона не жалко. Долларов. Я вам век благодарен  буду,  клянусь!  Кушаю  в
свое удовольствие и не переживаю - так? - Coco выставил толстый мизинец и  в
подтверждение своей искренности немедленно скушал еще одну конфету.  -  Жена
мне козью морду делает, а я только жмурюсь  от  счастья  -  так?  Впервые  в
жизни! - Тут был  поднят  второй  палец,  безымянный,  украшенный  массивным
золотым  кольцом,  а  там  не  заставил  себя  ждать  и  средний  палец,   с
бриллиантовой печаткой. - И с Богом на лад пошло,  честное  слово.  Я  после
того разговора с вами молиться перестал. Чего, думаю,  лицемерить,  если  не
верю. А сегодня утром, как с Таганской  вернулись,  вдруг  захотелось  перед
иконой встать и помолиться. Ни за чем - просто так! Ни о чем не просить - ни
о тендере, ни о шмендере, ни о возвращении двух миллионов,  которые  у  меня
вчера налоговая полиция счерномырдила. Просто помолиться и вс„. Помолился  -
и хорошо стало. Вы понимаете, что это значит?
   Габуния три растопыренных пальца убрал, а вместо них поднял один, но зато
указательный и многозначительно воздел его к потолку.
   - Понимаю, - кивнул Фандорин, вспоминая, чем там заканчивается песня  про
Кудеяра и двенадцать разбойников. Кажется: "Господу Богу помолимся"?
   - Ай, ничего вы не понимаете. Вы талант свой не понимаете! У вас, Николай
Александрович призвание - людям  советы  давать.  Это  самый  редкий,  самый
драгоценный дар! Вы на людей  любопытный,  вы  умеете  вмиг  себя  на  место
другого поставить, а чутье у вас лучше, чем у моей Жужи. Нет ничего  ценней,
чем вовремя данный хороший совет. Не нужно вам в Англию!  Это  дураку  везде
счастье, а умный человек должен понимать, где  ему  на  свете  место.  Умный
человек должен понимать, что есть понятия "объективно лучше" и  "субъективно
лучше". Объективно в Англии жить лучше, чем в России - кто спорит. Но именно
вам, Николаю Александровичу Фандорину, субъективно лучше здесь. А  я  вам  в
этой связи еще одну важную вещь скажу. - Coco опять поднял  палец.  -  Всему
объективному грош цена, значение имеет только то, что субъективно. В  Англии
вы, дорогой Николай Александрович, закиснете, да и не нужны вы там  с  вашим
даром. Где и давать советы людям, если не у нас, в России. Она и  называется
так - Страна Советов. И тут я от лирики перехожу к деловому  предложению.  -
Иосиф Гурамович отодвинул  вазу  с  конфетами,  как  бы  давая  понять,  что
разговор вступает в официальную фазу. -  Давайте  создадим  консультационную
фирму нового типа, куда всякий человек, попавший в трудное положение,  может
обратиться  за  советом,  и  ему  помогут.  Я  уже  и   название   придумал:
"Палочка-выручалочка". Можно по-английски: "Мейджик уонд". Я вам офис сниму,
оборудование закуплю - компьютеры там,  факсы-шмаксы.  Рекламу  обеспечу.  А
главное клиентов буду поставлять, солидных людей. Доходы - пополам, идет?
   - Вы с ума сошли! - воскликнул Николас, только теперь поняв,  что  банкир
говорит всерьез. - Что за бред?
   - Хорошо. - Габуния успокаивающе поднял ладони. - Вам 65%,  мне  35%,  но
тогда   так:   когда   совет   понадобится   мне   самому,   будете   давать
пятидесятипроцентную скидку. По рукам?
   - Да не хочу я жить в вашей России! - задохнулся магистр.  -  Это  опасно
для здоровья и психики!
   - Ах да, хорошо что напомнили. - Иосиф Гурамович  опасливо  покосился  на
дверь предбанника. - Вас тут одна психованная девица разыскивает,  маленькая
такая, но жутко злая. Журналистка. Сначала звонила, угрожала.  Говорила:  "Я
знаю, это вы Нику похитили, больше некому. Если с  его  головы  упадет  хоть
волос, я вас уничтожу". А теперь в офис повадилась ходить. Запретил  было  в
банк ее пускать - так она к входной двери наручниками приковалась,  пришлось
выдать пропуск, а то клиентов распугивает. Милицию я  вызывать  не  велел  -
все-таки ваша знакомая, неудобно. Садится в  приемной  и  сидит  с  утра  до
вечера, в обед бутерброд ест. Секретарши ее боятся. Неделю уже через  черный
ход к себе хожу. Вышли бы вы к ней, успокоили. Или вы тоже ее боитесь?
   Николас молча развернулся и хотел сразу выбежать в приемную,  но  сначала
все же выглянул наружу через щелку.
   * * *
   Алтын сидела в кожаном кресле, где  свободно  могли  бы  разместиться  по
меньшей мере еще две  таких  же  пигалицы.  Брови  журналистки  были  сурово
сдвинуты, колени непреклонно сомкнуты. На полу стоял черный рюкзачок.
   За двумя столами, сплошь уставленными всевозможной офисной аппаратурой  и
похожими на неприступные блокпосты, окопались две секретарши, одна постарше,
другая молоденькая, но обе чопорные и несказанно элегантные.
   - Я вам в сто пятидесятый раз объясняю, - унылым голосом говорила та, что
постарше, с  прической  в  виде  платинового  шлема.  -  Иосиф  Гурамович  в
командировке, сегодня его тоже не будет.
   - Если б он был в командировке, я бы знала,  -  отрезала  Алтын  и  вдруг
впилась глазами в дверь начальственного кабинета  -  должно  быть,  заметила
щель.
   Прятаться дальше не имело  смысла.  Николас  распахнул  дверь  и,  широко
улыбаясь, протянул руку:
   - Алтын, как я рад тебя видеть! Видишь, со мной вс„ в порядке.
   Журналистка резиновым мячиком вылетела из кресла и бросилась к Фандорину.
Судя  по  такой  эмоциональности,  рукопожатия   было   явно   недостаточно.
Устыдившись своей британской замороженности, Николас на ходу перестроился  и
развел руки в стороны, готовый заключить Дюймовочку в объятья.
   Алтын с разбегу подпрыгнула и  со  всей  силы  врезала  магистру  жестким
кулачком в зубы.
   - За что?! - взвыл Николас, зажимая ладонью разбитый рот.
   - За вс„! - яростно выкрикнула бешеная татарка. - За то, что сбежал и  не
объявлялся! За мои слезы! За сто долларов! За "классный перепихон"!
   Краем глаза Фандорин увидел, что  секретарши  так  и  замерли  за  своими
пультами.
   - Но ведь это нарочно! - тоже закричал он, потому что  иначе  она  бы  не
услышала. - Для маскировки!
   Алтын уперла руки в бока, обожгла его ненавидящим взглядом снизу вверх.
   - Убить тебя мало за такую маскировку! Я, как  дура,  переживаю,  что  он
голодный, позвонила маме, попросила, чтобы  она  ему  поесть  принесла!  Она
приходит - там прелестная записочка и сто долларов! Ну и объясненьице у меня
потом было!
   Врезала магистру еще раз - теперь в живот. Слабее, но все равно ощутимо.
   - А это за то, что я ни одной ночи нормально не спала.  Ты  что,  не  мог
позвонить? Я думала, тебя на свете нет. Думала, ежика совы  съели!  -  Алтын
издала странный звук, отчасти похожий на всхлип, но черные  глаза  при  этом
остались сухими и все такими же непримиримыми. - Сижу  тут  как  маньячка  с
ножом в рюкзаке. Хотела этому жирному борову Coco брюхо за тебя вспороть!
   Она все так же бесслезно всхлипнула, кинулась назад к креслу и достала из
рюкзачка хлебный нож, знакомый Фандорину по бескудниковской  квартире.  Одна
из секретарш вскрикнула, другая вскочила на  ноги  и  потянулась  к  красной
кнопке, что неприметно расположилась на стене чуть выше поверхности стола.
   Николасу стало невыносимо стыдно. Какой же он эгоист!  Да,  он  позвонил,
услышал ее голос, убедился, что жива и успокоился.  А  каково  было  ей?  Он
совершенно об этом не думал. С другой стороны, мог ли он  предполагать,  что
из-за какого-то недовинченного британца Алтын лишится сна  и  даже  замыслит
смертоубийство?
   Фандорин подошел к маленькой журналистке и дрожащим голосом сказал:
   - Я так виноват перед тобой. Сможешь ли ты когда-нибудь меня простить?
   - Нет! - злобно ответила она. - Никогда! Наклонись, юшку вытру.  Смотреть
противно.
   Николас, которому не слишком ласково вытирали платком окровавленные губы,
смущенно покосился  на  невольных  свидетельниц  этой  африканской  сцены  и
увидел, что молоденькая секретарша широко-широко раскрыла глаза,  а  вторая,
платиноволосая, убрала руку от кнопки и подает ему  какие-то  знаки:  шепчет
что-то, кивает -  вроде  как  подбадривает  или  даже  подгоняет.  В  каком,
собственно, смысле?
   Он  перевел  взгляд  на  Алтын.  Такая  маленькая,  а  такая  опасная   и
непрощающая. Малодушно промямлил:
   - Как же мы с тобой будем?..
   Хотел сказать "дальше", но не договорил, потому что она  сама  сказала  -
ему нет прощения. Никакого "дальше" у них быть не  может.  Эта  мысль  вдруг
показалась ему совершенно невыносимой.
   Ответ прозвучал неожиданно. Можно даже сказать, загадочно.
   Алтын оценивающе осмотрела  все  два  метра  николасова  роста,  покачала
головой и вздохнула:
   - Да, это будет непросто. Но ничего, как-нибудь приладимся.
   Николас решил, что ослышался или  же  -  в  силу  своей  испорченности  и
неумеренного воображения - неправильно понял, но сзади раздалось прысканье.
   Молоденькая секретарша  хихикала  в  ладошку.  Зато  вторая  смотрела  на
долговязого  магистра  и  маленькую   брюнетку   со   странным   выражением,
одновременно мечтательным и грустным.
   Алтын взяла Фандорина за руку.
   - Ладно, Ника, будет публику развлекать. Едем домой.
   Он шел за ней по коридору, стараясь делать шаги покороче, и думал: что же
там было за слово такое,  в  письме  Корнелиуса?  Единственное,  которое  не
сохранилось. "Отодвинь книгу и...."
   Отодвинь - и что?
   Приложение:
   ЛИМЕРИК, СОЧИНЕННЫЙ Н.ФАНДОРИНЫМ ДВА МЕСЯЦА СПУСТЯ, В ДЕНЬ БРАКОСОЧЕТАНИЯ
   Летят перелетные птицы,
   Чтоб вовремя с Севера смыться.
   Но я же не гусь,
   Я здесь остаюсь.
   На кой мне нужна заграница?
   Глава шестнадцатая
   И НА СТАРУХУ БЫВАЕТ ПРОРУХА. МЕШОК ЗОЛОТА. AMOUR IMPOSSIBLE, ИЛИ  ЛУНА  В
БОЛОТЕ. РОДОНАЧАЛИЕ РУССКИХ ФАНДОРИНЫХ. ОТОДВИНЬ И...
   Не зря гнал капитан фон Дорн доброго коня галопом по  темным  улицам,  не
зря терзал благородного текинца шпорами и хлестал плеткой. Успел в казарму к
самой побудке и самолично проверил готовность каждого мушкетера. В  половине
пятого четыре плутонга, все сто двадцать четыре  человека  стояли  во  дворе
квадратом. В свете  факелов  блестели  ребристые  шлемы  и  лезвия  алебард.
Корнелиус рассудил, что мушкетов сегодня в  караул  лучше  не  брать  -  все
равно, как бы ни повернулось дело, палить в Кремле нельзя, а вот  пустить  в
ход древки алебард очень возможно, что и придется.
   Завтрак - кружку горячего сбитня и по  два  пирога  -  солдаты  съели  не
выходя из строя, потому  что  в  любую  минуту  мог  прибежать  нарочный  из
боярского терема. Простояли так час, начали мерзнуть. Фон Дорн отпустил  два
плутонга греться. Через четверть часа вернул во  двор,  дал  погреться  двум
остальным. Сам холода не чувствовал - все-таки не стоял на месте, расхаживал
по  двору.  И  тревожился,  чем  дальше,  тем  сильнее.  Происходило  что-то
непонятное.
   В семь часов не выдержал, пошел на боярский двор узнавать, что стряслось.
Уж не проспал ли канцлер великое дело?
   Нет, Артамон Сергеевич не спал. Капитан нашел его в кабинете, где Матфеев
и Иван Артамонович, оба  в  узорчатых  кафтанах,  под  которыми  позвякивали
кольчуги, сидели у стола и, судя по хмурым лицам,  вели  какой-то  непростой
разговор.
   - А, капитан, - обернулся на просунувшегося в дверь фон Дорна боярин. - Я
про тебя и забыл, не бери в обиду. Службы тебе сегодня  не  будет.  Отпускай
своих солдат. После сюда приходи, говорить с тобой буду.
   Озадаченный, Корнелиус вернулся к роте, велел всем идти в казарму, но  на
всякий случай держаться кучно, по плутонгам. Ну, как передумает боярин?
   Когда вернулся в хоромы, Артамон Сергеевич был уже один.
   Говорил коротко, хмуро:
   - Ночью враги мои собрали Думу без меня. Еще тело  государево  лежало  не
прибранное. Таисий, пес латинский, вместо  того  чтоб  молитвы  над  усопшим
читать, тайно разослал гонцов по ближним боярам. Васька Галицкий  с  Сонькой
говорили с каждым.  Кого  улестили,  кого  припугнули.  Многие,  кого  я  за
союзников держал, переметнулись. Оно и понятно - слабая власть боярам слаще,
чем сильная. При мне бы не забаловали... Теперь вс„. Царем поставили Федора.
Постановили отнять  у  меня  большую  печать.  Стрелецкий  и  Малороссийский
приказы, а еще Аптекарский - это, наверно,  чтоб  государя  не  отравил  или
колдовским снадобьем не употчевал. - Матфеев горько усмехнулся. - Посольские
дела пока за мной оставили. Через месяц,  много  через  два  отберут  и  их.
Пошлют воеводой куда-нибудь в Царевококшайск, а  там,  вдали  от  Москвы,  и
вконец добьют. Вот так. Корней. Надо было  не  пристойность  блюсти,  а  еще
вчера, над смертным ложем государевым, их  за  горло  брать.  И  на  старуху
бывает проруха.
   Фон Дорн стоял в струнку, вникал в смысл страшного известия. Высоко сияла
звезда Артамона Сергеевича, да взяла и враз погасла. Его в  ссылку,  а  куда
тех, кто ему верно служил? Хорошо еще, если обратно в полк загонят.
   - Больше  тебе  состоять  при  мне  незачем,  -  сказал  Матфеев,  словно
подслушав фондррновы мысли. - Пропадешь ни за что. Служил ты  мне  исправно,
за это вот тебе награда: отпускная грамота, чтоб ехать из  Русского  царства
беспрепятственно куда пожелаешь, и мешок червонцев. Что мне  теперь  золото?
Все равно на казну отпишут. Уезжай, капитан, пока не  поздно.  Вчера  отбыли
шведские купцы,  держат  путь  в  Ревель.  Сани  у  них  груженные  товаром,
медленные. Догонишь легко. Ну, целуй руку  и  прощай.  Не  поминай  Артамона
Матфеева лихом.
   В залу из кабинета Корнелиус вышел, утирая  слезы.  Мешок  был  отрадный,
тяжелый. По весу судить - лежало в нем никак не меньше тысячи золотых.
   Из веницейского  кресла  навстречу  капитану  поднялась  легкая  фигурка.
Александра Артамоновна, Сашенька!
   - Мне вс„ ведомо, - стремительным шепотом заговорила боярышня. -  Батюшка
сказывал. Уезжаешь? Что ж, дай тебе Бог, Корней, счастья сыскать. А я и  так
знала, что нам с тобою не судьба. Раньше я больно выс