ик  и  внезапно  щелкнула
пальцами: - Оп-ля!
   - Что такое? - испугался Николас.
   - Я поняла! Дело-то похоже вовсе не в тебе, а в твоем  кейсе.  Точнее,  в
завещании этого твоего Фона. Ну конечно! Каэспешник хотел в  первую  очередь
заполучить бумагу, а грохнуть тебя для него было делом номер два. Чтоб волну
не поднимал и под ногами не путался. Слушай, что там  все-таки  написано,  в
этой бумаженции? Из-за чего базар-вокзал?
   Она с любопытством вытянула шею. Фандорин  едва  успел  прикрыть  ладонью
записку, из которой  следовало,  что  гипотеза  журналистки  неверна  и  что
страшный человек живехонек.
   - А вот мы сейчас посмотрим, что за паззл сложился из двух  половинок,  -
бодро сказал магистр, вынимая ноутбук из чемоданчика.
   Приложение:
   ЛИМЕРИК, СОЧИНЕННЫЙ Н.ФАНДОРИНЫМ НА ОБЕДЕННОМ СТОЛЕ В НОЧЬ  С  14  НА  15
ИЮНЯ
   Заутра блеснул луч денницы,
   В таинственной сени гробницы.
   У разверстой могилы
   Собрались некрофилы
   В честь гостя российской столицы.
   Глава восьмая
   НА НОВОЙ СЛУЖБЕ. ДВОР ВЕЛИКОГО  ГОСУДАРЯ.  БОЛЬШАЯ  МОСКОВСКАЯ  ПОЛИТИКА.
МЕЧТАТЬ НИКОМУ НЕ ВОЗБРАНЯЕТСЯ. НОВЫЙ ГОД ПО-ЕВРОПЕЙСКИ.  МЕРЦАНЬЕ  ЛУНЫ  НА
ПОЛОСКЕ СТАЛИ.
   Новая служба оказалась против прежней не в пример хлопотней и  бессонней,
но жаловаться было грех.
   Во-первых, рота - чудо что за  рота.  Солдаты  все  муштрованные,  сытые,
трезвого поведения и чинного облика, каждый за службу  держится,  а  команды
исполняют так -  можно  голоса  не  повышать.  Уже  на  второй  неделе  стал
Корнелиус бранные обороты за ненадобностью забывать, ругаться на  мушкетеров
было не за что.
   Казарма  стояла  в  трехстах  шагах  от  Матфеевских  палат,   на   улице
Малоросейке. Чистая, светлая, при собственной кухне и арсенале. Но командиру
полагалось квартировать не  с  ротой,  а  в  дворцовом  флигеле,  близко  от
боярина.
   Дом со многими службами находился близ Покровки, в  переулке,  который  в
честь канцлера назывался Артамоновским. Квартиру капитану отвели просторную,
с дубовой европейской мебелью, с голландской печью. Кроме денщика приставили
в услужение еще холопа и девку  -  портомою.  Корм  полагался  от  боярского
стола: когда пригласят, то в горнице (Артамон  Сергеевич  был  в  обхождении
прост и нечванлив), а то приносили прямо в комнату.
   Отдельного упоминания заслуживала экипировка - такой у фон Дорна  никогда
не было. Серебр„ная каска и кираса  с  золотой  насечкой;  зеленый  парадный
мундир с позументами и еще один, повседневный, хорошего  английского  сукна.
Сапог четыре пары, из них одни лаковые, зеркального блеска. Еще от  боярина,
в дар бобровая шуба и шапка на зиму, полдюжины батистовых рубашек, две  пары
теплых подштанников. Когда Корнелиус в свободный вечер выбирался в  Немецкую
слободу (жалко, нечасто  удавалось),  то  разгуливал  меж  домов  заправским
франтом: новая шляпа со страусовыми перьями, из-под распахнутой  матфеевской
шубы виден камзол с шитьем, на боку шпага в новых золоченых ножнах, в  одной
руке трость с резным набалдашником моржовой кости, в другой - тонкой  работы
табакерка. С сорока-то рублей что ж себя не побаловать.
   Выдали капитану казенного коня - несказанного красавца текинских  кровей.
Своего прежнего, испанского, Корнелиус продал, хоть и жалко было. Можно бы и
подержать на боярской конюшне - зерно не свое и  уход  дармовой,  но  нечего
коню  без  дела  бока  наедать.  Продал  вороного  рейтарскому  майору  Люку
Шарпантьеру - с выгодой, за тридцать два  рубля  с  полтиной.  Рейтар,  хоть
званием  и  годами  был  старше,  разговаривал  с  фон  Дорном  почтительно,
завидовал. Когда узнал, что тот получает по двадцать пять  золотых  пистолей
на всем готовом, жалобно заругался по-гасконски: рейтары по мирному  времени
сидели на половинном окладе.
   С деньгами у Корнелиуса выходил полный порядок. Впервые в жизни он  начал
откладывать, и много. А как не откладывать? Вина он не пил - на Москве  пить
нельзя, враз сопьешься; в кости не  играл  -  за  это  Иван  Артамонович  по
головке не погладит, да и не с кем при нынешнем-то возвышенном положении; на
баб не тратился - разве изредка, на подарок  Стешке.  Однако  из-за  большой
занятости теперь бывал у белошвейки реже; да и потом, прибытка от  нее  было
больше, чем расхода: и угостит, и сама  одарит.  Недавно  подарила  воротник
гипюровый брюссельского кружения. Этак за два года можно  было  на  отличный
дом накопить - в Штутгарте  или  в  Тюбингене,  с  яблоневым  садом  и  даже
собственным прудом. Но где именно купить  дом  и  когда  -  об  этом  теперь
думалось смутно. Корнелиус  знал,  что  уедет  из  России  беспременно,  но,
конечно, не будущим летом, а позже. Кто ж от своего счастья бежит.
   Артамон Сергеевич был щедр. На второй неделе фондорновой службы  зашел  в
кордегардию и давай оружие проверять  -  чисто  ли  содержится,  смазаны  ли
мушкеты и пистоли, наточены ли  шпаги.  Остался  доволен.  Капитана  хвалил,
пожаловал пару соболей в десять рублей. Плохо ли?
   Обязанности  у  Корнелиуса  были  такие.  Главная  (это  не   говорилось,
понималось само собой) - охранять самого боярина, его двор  и  семью,  ну  а
кроме того, в очередь со стрельцами Стремянного приказа и копейщиками  князя
Милославского мушкетеры  держали  караулы  в  Кремле.  Иногда  фон  Дорну  в
качестве дежурного офицера выпадало стоять при дверях  на  царских  пирах  и
посольских приемах. В сияющей кирасе, с обнаженной шпагой в руке  он  торчал
там недвижным истуканом - вроде и глазом не поведет, а сам видел и  примечал
многое. Льстило, что во всем огромном зале оружие у  него  одного,  если  не
считать государевых телохранителей  -  рынд  с  церемониальными  серебряными
топориками. Даже у иноземных послов при входе во дворец  отбирали  шпаги,  о
придворных и говорить нечего. За явление пред  светлые  государевы  очи  при
сабле или хотя бы кинжале - смертная казнь, без  снисхождения.  Всем,  стало
быть, нельзя, а капитану фон Дорну можно и даже должно.  Вот  какое  ему  (а
верней Артамону Сергеевичу) доверие.
   За первые два месяца новой службы насмотрелся  Корнелиус  и  на  город  -
Кремль, и на придворные обычаи, и на самого  Государя  Царя  Великого  Князя
Всея Руси Самодержца.
   Кремль замок большой, с тройной стеной и глубоким рвом, а случись осада -
взять его будет  нетрудно.  Крепость  вся  старинного  строения,  кирпичная,
земляных валов нет совсем. Если учинить правильную канонаду  из  современных
орудий, от стен во все стороны полетят осколки, калеча и убивая  защитников.
И башни с колокольнями слишком высоки: сбить такую дуру прицельным  пушечным
залпом - полцитадели завалит.
   Внутри Кремль напоминал не монаршью резиденцию,  а  какой-то  муравейник.
Бессмысленное и беспорядочное нагромождение деревянных и каменных  построек,
соединенных меж собой открытыми и закрытыми  галереями.  Хоромы  по  большей
части ветхие, кривые.  Над  крышами  торчат  башенки,  луковки,  крендельки,
флюгера  -  только  вся  эта  красота  до  первого  большого  пожара.   Одна
зажигательная бомба из польской или шведской мортиры, и превратится  царская
твердыня в груду головешек.
   В карауле лучше всего было стоять на спуске  с  Кремлевского  холма,  где
разбиты Верхний и Нижний сады, а в них пруды и оранжереи с редкими  фруктами
- даже зимой плодоносят винная ягода, лимоны, клубника. Там, вдали от бояр и
дворян, Корнелиус несколько раз видел  и  самого  государя.  Его  величество
любил прогуливаться меж сих райских кущ -  сорвет  с  ветки  померанец  либо
сливу, надкусит, выбросит.
   Herr Zaar und Grossfurst aller Russer Selbsterhalter Alexei Mikhailowitz,
прозванный русскими Тишайшим, был румян, голубоглаз, с  круглой  темно-рыжей
бородой. Тучное тело носил трудно, переваливался на слабых, пухнущих  ногах.
В оранжерее его величество прохаживался веселый, улыбчивый, мурлыкал под нос
то ли духовные гимны, то ли  что-то  более  легкомысленное.  В  первый  раз,
подглядывая через толстое стекло в мелком переплете, Корнелиус  только  диву
давался - так мало этот добродушный толстяк походил  на  каменного  болвана,
что принимал в Грановитой палате чужеземных послов. На аудиенции царь  сидел
недвижной золотой куклой, даже глазами не поводил. Будто и не живой вовсе, а
некая аллегорическая персона, олицетворяющая  грузность  и  неповоротливость
Третьего Рима.
   А между тем, как скоро понял фон Дорн, его царское величество был хоть  и
грузен, но очень даже поворотлив и падок  на  всевозможные  забавы.  Молодая
царица Наталья, воспитанница и  свойственница  Артамона  Сергеевича,  любила
веселье и разные кунштюки, а супруг во всем ей потакал.  Необъятная  держава
жила постно и скучно, музыки не слушала, театров  не  ведала,  а  в  царских
покоях  имелся  и  свой  оркестр,  и  балет,  и  "смехотворное  действо"  со
скоморохами, и лицедейская труппа. Вот уж  воистину  quod  licet  Jovi10.  В
запретные шахматы Алексей Михайлович воевал чуть не каждый  день,  для  чего
держал специального ученого шута Валтасара - тот  один  не  боялся  великого
государя обыгрывать, хоть и бывал за такую дерзость бит клетчатою доскою  по
темечку. Правда, бил царь по одышливости некрепко, а жалел побитого сильно -
и награждал, и жаловал, так что в накладе Валтасар не оставался.
   Во  внутренних  царских  покоях  чудесно  распевали  сладкогласые  птицы,
многоцветные попугаи кричали из клеток - кто божественное, а кто и  обидное.
Непривычные, кто наверх впервые попадал, бывало, пугались до полусмерти. Как
выкрикнет хохластый краснозобый Каролус: "Башку с плеч!" -  так  человек  за
левую грудь и схватится.
   Еще в тронной зале, близ царского места, стояли два механических  льва  -
медных, с кудлатыми гривами из овечьей шерсти. Если в  особом  чулане  рычаг
повернуть, львы разевали зубастую пасть, зыркали страшными глазами и утробно
рычали. Тоже многих, кто и без того пребывал в благоговении и  трепете  пред
высочайшими очами, оторопь  брала.  А  государь  радовался,  по  бокам  себя
хлопал, и бояре много смеялись.
   В хорошем расположении любил Алексей Михайлович шутки  и  вовсе  простые.
Как-то на большом пиру Корнелиус наблюдал, как царь и великий князь подозвал
к себе обер-камергера (по-русски "постельничего") князя Скарятинского, якобы
для особенной милости - собственноручно напоить  из  кубка,  а  сам  нарочно
пронес вино мимо вытянутых трубочкой  боярских  уст  и  давай  лить  ренское
вельможе на лысину и за шиворот. Изволил смеяться мелким  жирным  смехом,  и
обер-камергер  тоже  был  доволен   государеву   веселью,   подхихикивал   и
благодарил, а прочие завидовали.
   Один раз, проверяя караул на крыше царского терема, где был зимний сад  и
пруд, Корнелиус видел, как царь в европейском платье - камзоле  и  чулках  -
лежал на скамье, положив голову на колени царицы,  а  ее  величество  ловила
блох в густых волосах самодержца. Капитан подивился  не  самой  ловле  блох.
Дело обычное, на дворцовых пирах все почесывались, и Алексей  Михайлович  не
ленивей других (один лишь капитан дворцовых мушкетеров,  благодаря  заветной
коробочке подмышкой, стоял недвижно) - подивился европейскому платью.  Когда
рассказал об этом матфеевскому мажордому Ивану  Артамоновичу,  тот  поведал,
что царь Алексей сызмальства привычен к немецкой одежде - воспитатель боярин
Морозов приучил. Русскую одежду, тяжелую и неудобную, государь не любит,  но
носит по обязанности, как подобает православному монарху. В  домашности  же,
без чужих глаз, дает себе волю. А пять лет назад, когда ухаживал за  будущей
царицей, то и бороду сбрил, чтоб Наталье Кирилловне угодить. Потом,  правда,
снова отрастил - опять-таки из богобоязненности.
   От той же богобоязненности государь во все посты - а их на  Руси  великое
множество - по понедельникам, средам и пятницам пищи в уста не принимает,  в
церкви стоит по шесть часов на дню, кладя до полутора тысяч земных поклонов.
К царице же, хоть и любит ее  безмерно,  входит  в  опочивальню  раз  в  три
месяца, и этим благочестивым целомудрием все  русские  очень  гордятся,  тем
более что, невзирая на воздержанность, чад Алексей Михайлович народил много:
у его величества трое сыновей да шестеро дочерей, а еще шестерых  принцев  и
принцесс Господь прибрал в младенчестве и отрочестве.
   Из царских детей Корнелиусу  больше  всего  нравилась  восемнадцатилетняя
Софья Алексеевна. Была она не такая, как другие царевны, что  тайком,  через
дверную щель или из-за решетки подглядывали за пирами и приемами, а  смелая,
с пытливым и ясным взглядом, и на речь прямая,  не  стеснительная.  Проверяя
караулы вокруг Каменного терема, где светелки царевен, капитан не раз видел,
как Софья  стоит  у  окна  и  смотрит  не  в  землю,  как  положено  русской
благовоспитанной девице, а вверх, в небо, и щеки у нее в розовых  пятнах,  а
взгляд затуманенный. Видел ее и  в  саду,  с  книгой,  что  и  подавно  было
удивительно. А однажды, когда фон Дорн дежурил в галерее  Потешного  дворца,
принцесса вдруг подошла и заговорила по-французски - спросила, слыхал ли  он
о комедиях парижского сочинителя  Молиера  и  может  ли  добыть  для  нее  в
Немецкой слободе хоть какое из его писаний. Корнелиус про Молиера ничего  не
знал, но обещался спросить в книжной лавке Бромелиуса - и  выполнил  просьбу
ее высочества, принес  пьесу  под  названием  "George  Dandin,  ou  le  mari
confondu", робея за фривольное содержание.  Получил  в  награду  перстень  с
яхонтом, раз в десять дороже книжки.
   Была б Софья хоть чуточку помиловидней, Корнелиус,  верно,  преисполнился
бы невозможных мечтаний, но, Во-первых,  в  ту  пору  ему  уже  было  о  ком
несбыточно мечтать, а Во-вторых,  царевна  была  собой  нехороша:  широка  в
кости, тяжела подбородком,  с  землистой  кожей.  Да  зачем  царской  дочери
красота?  Все  равно  один  путь  -  в  монастырь.  Российских  принцесс  за
чужеземных государей не выдают,  чтоб  не  поганить  православия;  за  своих
вельмож тоже - зазорно царской дочери с холопом на перину ложиться.
   Жила бы Софья в Англии, могла бы стать великой монархиней, не хуже  рыжей
Елизаветы.  А  так  трон  достанется  хилому  Федору  Алексеевичу  или   его
малоумному брату Ивану. Оба вялые, слабые, ни на что  не  годные.  Имелся  у
царя еще один сын, маленький Петр Алексеевич, от новой царицы Натальи, но до
трона мальчонке за старшими братьями было далеко. Петр-то как раз и шустер и
резов - вечно за ним мамки и няньки по всему дворцу гоняются. Раз, сорванец,
уселся  на  пол  возле  Корнелиуса  и  давай  с  ботфорта  шпорное  колесико
откручивать. Сопел, старался - никак не угомонится. Когда  капитан  на  него
потихоньку шикнул, принц поднял круглые дерзкие глазенки, завертел  колесико
еще истовей. А открутит -  непорядок,  нарушение  мундира.  Тогда  фон  Дорн
посмотрел по сторонам (близко никого не было), да и отвесил шалуну щелчка по
кудрявому затылку: не балуй. Царевич, хоть и трех лет всего,  а  ничего,  не
разревелся. Вытер нос  парчовым  рукавом,  испытующе  поглядел  на  большого
дядьку в сверкающем железе и, слава богу, отстал - побежал себе восвояси, на
нарышкинскую половину.
   К тому времени Корнелиус  уже  успел  разобраться  в  большой  московской
политике и знал, что борьбу за влияние на  слабовольного  Алексея  Тишайшего
ведут  две  придворные  партии:  родичи   и   сторонники   прежней   царицы,
происходившей из рода князей Милославских - и приверженцы  новой  государыни
Натальи Нарышкиной.
   Сверху нынче были Нарышкины,  предводительствовал  над  которыми  канцлер
Матфеев. Фортуна Артамона Сергеевича была сильна, а стояла на трех  столпах.
Первый, крепчайший - царица Наталья, которая воспитана в  матфеевском  доме,
безмерно почитает боярина, батюшкой зовет.  Второй  столп  -  давняя  дружба
Артамона Сергеевича с царем. Они вместе выросли, были товарищами по учению и
играм. А третий столп - государственные таланты министра. Но  эта  опора  из
всех самая хлипкая, ибо царь Алексей умом невелик и ценит больше не тех, кто
дело делает, а кто умеет его величество распотешить. И тут  уж  Матфееву  не
угнаться за придворными лизоблюдами вроде  обер-маршала  Хитрово  или  князя
Ивана  Милославского.  Главная  же  надежда  Милославских   на   племянника,
кронпринца Федора Алексеевича - вот взойдет он на престол, тогда и  настанет
их время, а Матфеев с Нарышкиными наплачутся.
   Ну да царь еще не стар и, скорей всего, переживет хворого Федора так  же,
как пережил предыдущего цесаревича Алексея Младшего. Жаль было  только,  что
живая умом принцесса Софья из другого лагеря - Матфееву и, значит,  капитану
фон Дорну, врагиня.
   Чуднее всего в этом противостоянии  было  то,  что  Иван  Милославский  и
боярин Матфеев жительствовали в одном и том же Артамоновском  переулке,  как
бы разделенном незримой границей  на  две  враждующие  стороны.  У  Артамона
Сергеевича одна лейб-гвардейская рота - мушкетеры, у Милославского другая  -
копейщики. И те,  и  другие  ставят  поперек  переулка  решетки  и  караулы,
собачатся меж собой, бывает, что и подерутся. Но  поединки  и  кровопролитие
строго воспрещены, за это с фон Дорна и с капитана копейщиков строгий спрос.
Государь смертоубийства между своими гвардейцами не терпит.  Тут  если  что,
головы полетят,  да  и  самим  Ивану  Михайловичу  с  Артамоном  Сергеевичем
несдобровать. Поэтому от кровопролития  соседи  воздерживались,  но  следили
один за другим зорко, опасались каверз, а больше всего шпионства и измены.
   Теперь Корнелиусу было  понятно,  в  чем  провинился  его  предшественник
капитан Митька Веберов, виденный кем-то из матфеевских  лазутчиков  у  князя
Милославского.
   * * *
   На караулы в Кремль надо было заступать через три  дня  на  четвертый,  в
остальное же время мушкетеры состояли при особе и дворе Артамона Сергеевича.
Оберегали его обширную усадьбу, сопровождали боярина в разъездах -  не  все,
конечно, а избранный десяток, но ротный командир беспременно.
   Со временем, приглядевшись к капитану, Матфеев  стал  его  пользовать  не
только для охраны, но и для иных поручений, которые мало-помалу  становились
вс„ хитрей и доверенней. Теперь Корнелиус все чаще оставлял роту  на  своего
помощника, поручика  Мирона  Собакина,  сам  же  то  толмачил  для  Артамона
Сергеевича, то скакал с наказами в солдатские  полки,  то  чинно,  в  карете
четверкой, вез послания к иностранным резидентам. Пожалуй, был он теперь  не
просто начальник боярской стражи, а самый настоящий адъютант.
   Первый царский советник был до власти и дела жаден, забрал под себя  чуть
не десяток приказов, и вс„ ему, ненасытному,  казалось  мало.  И  Посольский
приказ,  московское   министерство   иностранных   дел,   его,   и   военное
министерство,  и  Малороссийский  приказ,  и  разные  наместничества.  Тихое
ведомство - Аптекарский приказ - и тот Матфеев никому не отдавал, держал при
себе, потому что был большим ценителем учености, и даже  слыл  у  московитов
чернокнижником. Лучшую комнату  во  дворце  боярина  занимала  библиотека  -
большущая, томов на триста. Русских книг там было немного (да  и  откуда  бы
им, многим, взяться  -  печатали  на  Москве  мало),  вс„  больше  польские,
немецкие, латинские.
   Корнелиус привычки к чтению не имел и в библиотеку  заходил  более  из-за
карт, развешанных по стенам. Рассматривал разные пути к польской да шведской
границе - не то чтоб собирался немедля, завтра же, пуститься в бега, а  так,
на будущее. Фортуна, как известно,  особа  переменчивая.  Сегодня  ходишь  в
шелках и обласкан властью, а завтра не пришлось бы ноги уносить.
   Пока же изо всех сил старался угодить боярину, в  себе  не  разочаровать.
Все поручения исполнял в доскональности, но так, чтоб не переусердствовать -
Артамон Сергеевич показного рвения не уважал. Что тебе ведено, то и  сделай,
не мельтеши. Судя по тому, что фон Дорна стали приглашать к столу чаще, даже
и при гостях, боярин был своим адъютантом доволен.