Корнелиус великую почесть
ценил, держал себя в гостиной зале незаметно:  садился  с  краю,  близко  от
двери, рта не раскрывал, трубку упаси Боже первым не закуривал.
   Дом у Матфеева был замечательно великолепный, другого  такого  на  Москве
нет. И убранством, и обычаем на царский дворец никак не походил.
   В государевых теремах  расписные,  в  цветах  и  травах,  потолки,  лавки
покрыты бархатом, посуду на пирах подают из  чистого  серебра,  но  на  полу
грязь и объедки, в покоях темно, смрадно от чеснока  и  преющих  под  шубами
бояр.
   Зато палаты в Артамоновском переулке  светлы  и  чисты.  Просторный  двор
выложен разноцветными плитами, крыша сияет медью, на коньке - флюгер в  виде
рыцаря. Внутри еще роскошней.  Стены  не  голые,  как  в  Кремле,  а  обитые
золоченой кожей с тиснением. Повсюду гобелены и гравюры, парсуны европейских
монархов вперемежку с белотелыми Венерами и наядами. Мебель не московская  -
лавки да сундуки, а настоящая: шпалерные и парчовые кресла, резные шкафы,  в
столовой зале венецианские стулья с высокими спинками, в хозяйском  кабинете
- огромный глобус, весь в тритонах и морских чудищах.
   Распоряжался в доме Иван Артамонович, крещеный  арап,  которого  двадцать
лет тому назад подарили боярину запорожские  казаки  -  отбили  из  обоза  у
турецкого паши. За долгие  годы  странствий  и  приключений  черный  человек
насмотрелся всякого. Удивляться и бояться разучился вовсе, а вот людей видел
насквозь, так что  многие  в  доме  его  боялись.  Взглянет  своими  черными
глазищами, губы толстые чуть подожмет, и уже вс„ ему про тебя известно:  чем
провинился, о чем думаешь, какому богу молишься. Сам тихий, некрикливый,  до
чтения охотник. Еще имел особенную  забаву  -  ему  пригоняли  необъезженных
жеребцов из татарского табуна, что за Мытным пустырем, и арап их в усадебном
дворе обламывал. Накинет аркан - легко, с одного броска - и после  по  часу,
по два гоняет кругами. Жеребец храпит, дыбится, копытами сечет,  косится  на
мучителя  бешеными  глазами,  а  Иван  Артамонович  будто  гвоздем  к  месту
приколочен, не шелохнется, только скалит свои расчудесные  зубы  и  глаза  у
него такие же белковатые, как у жеребца.
   Боярину арап был предан по-ястребиному - без страха, до могилы. Знал  все
его тайны и даже далекие помыслы. Если б не чернота, давно сидеть  бы  Ивану
начальником в важном приказе, а то и состоять  при  Матфееве  вице-канцлером
(по-русски - думным дьяком), но дворецкий скромным положением не тяготился и
на судьбу за свое арапство не  обижался.  Ему  довольно  было  и  того,  что
большое матфеевское хозяйство содержалось в полном  порядке,  на  зависть  и
поучение всем, кто попадал в белокаменные хоромы.
   Таких счастливцев, правда, было немного, так как Артамон Сергеевич гостей
отбирал  придирчиво.  Попасть  к  нему  на  "четверговые  сидения",  которые
Корнелиус  для  себя  окрестил   журфиксами,   считалось   великой   честью,
достававшейся лишь избранным. В прежние времена запросто  заглядывал  и  сам
царь. Слушал клавикорды, смотрел картинки в  заморских  книгах,  пялился  на
женщин и девок - в доме у Матфеева дам, на европейский  манер,  выпускали  к
столу, и держались они не по русскому этикету  (глаза  вниз,  и  упаси  Боже
открыть рот либо  улыбнуться),  а  вольно.  Жена  Артамона  Сергеевича  была
шотландка, урожденная Гамильтон, домостроя и старомосковских обычаев у  себя
не признавала. Своячениц  и  крестниц,  свежих  и  востроглазых,  в  доме  у
Матфеева было много,  и  одну  из  них,  Наталью  Нарышкину,  вдовствовавший
государь пожелал себе в царицы.
   Для видимости устроили смотрины, по старинному  чину:  свезли  во  дворец
девок из хороших родов, разложили по трое в постели -  чтоб  лежали  смирно,
будто спят, и глаз на государя раскрывать не смели. Алексей  Михайлович  для
виду походил по смотринным  опочивальням,  посмотрел  на  сих  якобы  спящих
красавиц и выбрал средь них не кого-нибудь, а матфеевскую воспитанницу - она
уж знала, что выберет, и лежала без  трепета,  подсматривала  сквозь  густые
ресницы.
   После женитьбы царь на четвергах бывать перестал, но и без него  журфиксы
своего соблазна не утратили - только стали живей, свободней, да  и  веселее.
Здесь угощали изысканно, без московского обжорства, поили не допьяну, как  в
Кремле, а умеренно, французскими, германскими и итальянскими винами.  Посуду
с каждой переменой блюд подавали  новую,  не  валили  в  ту  же  тарелку.  В
царском-то дворце иную миску раз в год помоют, и  то  много,  а  здесь  хоть
смотрись в нее, будто в зеркало - сверкает вся. У каждого прибора (не только
ложку подавали, но еще и вилку, а к мясу нож) клали льняную салфетку -  чтоб
руки вытирать изящным манером, не о платье и не о волосы. На царском  приеме
Корнелиус раз  видел,  как  камергер  Микишка  Соковнин,  нагнувшись,  тайно
высморкался   в   парчовую   царскую    скатерть,    за    что    бдительным
церемониймейстером  Михайлой  Щербатовым  был  немедля  выгнан  с  бранью  и
затрещинами. У Артамона Сергеевича подобную варварскую сцену  и  представить
себе было невозможно.
   Здесь разговаривали  прилично,  без  крика.  Не  бахвалились  дедовством,
срамных речей не вели, старыми обидами не считались. Беседовали о  философии
и политике, о европейских и турецких новостях, с женщинами - про обыкновения
версальского и сентджемского дворов.
   Артамон Сергеевич был уже совсем старик, лет пятидесяти,  а  его  супруга
Евдокия Григорьевна из детородной поры еще не вышла, приносила мужу  приплод
чуть не каждый год. Правда, из-за злого московского климата  дети  долго  не
жили, умирали в младенчестве - вот и сейчас, при Корнелиусе, хозяйка  ходила
в черном по годовалому сыночку,  преставившемуся  на  Покров.  Но  двух  чад
Господь Матфеевым все же сохранил, смилостивился - сына и дочь.
   Маленький  Андрей  Артамонович  в  свои  десять  лет  был   уже   царевым
стольником, знал  не  только  грамоте,  но  еще  по-французски,  по-немецки,
по-английски. На четверговых сидениях читал латинские  вирши,  и  гости  ему
прилично, на западный манер, хлопали в ладоши. Видно было, что из мальчугана
выйдет прок.
   Однако  куда  больше  Корнелиуса  занимала  канцлерова  дочь,  Александра
Артамоновна, по-домашнему Саша. Хрупкая, беленькая, с круглим лицом и тонким
вздернутым носом, с продолговатыми серыми глазами,  она  представлялась  фон
Дорну залетной птицей, угодившей в варварскую Московию по прихоти  недоброго
ветра: подхватил нежную птаху, занес ее за тридевять  земель,  да  и  бросил
посреди чуждой, дикой чащи. Таких  утонченных  барышень  Корнелиус  видел  в
Гамбурге, Амстердаме  и  Париже,  а  в  Москве  встретить  не  чаял,  отчего
Александра Артамоновна показалась ему вдвойне, втройне прекрасней.
   Щек она, вопреки туземному обычаю, не румянила, бровей  не  сурьмила,  но
все равно (а может, наоборот, именно из-за этого)  была  чудо  как  свежа  и
приятна взору. Однажды вышла к гостям во французском платье,  с  корсажем  и
открытыми,  ослепительными  плечами  -  так  мужчины  все  умолкли,  глазами
захлопали, а Корнелиус, раскуривавший трубку, от сердечного сотрясения  весь
табак просыпал.
   После, ночью, долго ходил взад-вперед по своей горнице и, чтоб утешиться,
вспоминал прежние любовные  победы.  Сашенька,  Александра  Артамоновна  для
капитана фон Дорна была досягаема не  более,  чем  сияющая  в  небе  звезда.
Помыслить, и то страшно.
   Все же на следующее утро, дожидаясь, пока  Артамон  Сергеевич  выйдет  из
кабинета (боярин составлял  памятную  записку  для  украинского  гетмана  и,
видно, засел надолго), Корнелиус предпринял диверсию - ни для  чего  такого,
просто невыносимо показалось, что Сашенька его вовсе  не  замечает,  смотрит
сквозь, а если случайно встретится взглядом и улыбнется, то  рассеянно,  без
смысла, будто псу дворовому, что хвостом повилял.
   Сидел в главной гостевой зале, куда сходились переходы из всех  покоев  и
где непременно рано или поздно должна была появиться боярышня  -  может,  из
светелки во двор пройдет, или к матушке, или в библиотеку, или еще куда.
   Капитан прицепил свой лучший  кружевной  воротник,  в  ухо  вдел  золотую
серьгу,  вороной  парик  собственноручно  расчесал  попышней,  пустил  двумя
волнами по плечам. На соседнем стуле лежала шляпа  со  страусиными  перьями,
черным и белым. Под тульей был спрятан заветный будильник.
   Накануне Корнелиус проверил, работает ли механизм. Слава богу, работал  -
гамбургские мастера свое дело знали. Сокрытые внутри колокольчики  в  нужный
миг начинали серебристо отщелкивать веселую песенку "Здравствуй, новый Божий
день" - чтоб человек просыпался в добром расположении  духа,  с  улыбкой  на
устах.
   Дождался.   По   наследственному   фондорновскому   везению,   Александра
Артамоновна была одна.
   В руке держала малую грифельную доску и  счеты  с  костяшками,  на  каких
купцы считают - не иначе, шла к Андрею Артамоновичу, учиться вместе с братом
арифметике (и зачем только высокородной девице эта низкая наука?).
   Корнелиус не поворачиваясь - словно и не видит - нажал под шляпой рычажок
боя и сразу руку отнял, на колено положил. Сам сидит, искоса по отражению  в
зеркале за Сашенькой следит.
   Та шла себе, стуча каблучками по  дубовому  паркету,  да  вдруг  замерла:
откуда ни возьмись полились волшебные переливчатые звуки - приглушенно,  как
бы из-под земли или, наоборот, из надземных сфер. А фон Дорн сидит, вроде  и
не слышит ничего, только мизинец руки, положенной на эфес,  оттопырил,  чтоб
луч на перстне поиграл.
   - Капитан... Как тебя... Корней! - шепотом позвала Сашенька.
   Здесь Корнелиус, конечно, вскочил, повернулся, поклонился  самым  учтивым
образом - париком чуть не до пола.
   - Да, ваше сияние? (Так перевел на русский Durchlaucht 11).
   - Слышишь? - боярышня боязливо подняла розовый  пальчик,  ресницы  так  и
затрепетали. - Слышишь?
   Фон Дорн наморщил  лоб,  словно  бы  прислушиваясь.  Недоумевающе  развел
руками.
   - Лошадь кричит? Это Зюлейка, гнедой кобыл Иван Артамонович. У нее  будет
дитя.
   - Да не кобыла! - досадливо махнула Сашенька. - Вот, вот! Музыка райская!
   Взгляд, обращенный на Корнелиуса, был одновременно испуганным и в  то  же
время исполненным надежды на чудо.
   Капитан проговорил заученную фразу - красивую и без единой ошибки:
   - Я человек простой и грешный, мне не дано слышать  райскую  музыку.  Это
могут только небесные создания.
   И снова поклонился - почтительно, без дерзкой галантности.
   Боярышня, наклонив головку,  послушала  бой  еще  немножко,  потом  вдруг
быстро подбежала к стулу и сдернула шляпу.
   - Это что? Табакерка с музыкой? Да ты. Корней, шутник!
   Схватила  будильник  и  звонко,   не   хуже   серебряных   колокольчиков,
рассмеялась.
   - Какой красивый! А зачем цифры? И небесные знаки?
   Корнелиус смиренно  объяснил  про  устройство  будильника  и  с  поклоном
сказал:
   - Позволте, ваше сияние, подарить вам этот скромный подарок.
   Сказал - и сердце стиснулось, все-таки жалко было отцовского будильника.
   Но устроилось вс„ лучше некуда. Будильник Александра Артамоновна в дар не
приняла, на шутку не рассердилась и с того дня  стала  фон  Дорна  отличать.
Улыбалась уже со смыслом, как другу. Если ехала  кататься  в  санном  возке,
велела скакать следом. А один раз,  на  прогулке  в  Сокольниках,  попросила
обучить пальбе из пистоли. Когда боярышня двумя  ручками  взяла  рукоять,  а
Корнелиус стал наводить дуло, ее разрумянившаяся от  холода  щека  оказалась
совсем близко, и от  этого  с  капитаном  приключился  немыслимый  конфуз  -
промазал с десяти шагов по толстому стволу. Сама же Сашенька его и утешала.
   Человек не властен над своими фантазиями. И  стали  фон  Дорну  грезиться
видения одно несбыточней другого. Мечтать ведь никому не возбраняется.
   Скажем, загорелся чудесный каменный дворец, со всех сторон пламя,  холопы
от  жара  разбежались.  Корнелиус  вбегает  в  окутанную   дымом   светелку,
подхватывает  ослабевшую  Сашеньку  на  руки,  выносит  наружу,  и   она   в
благодарность целует его в опаленные усы.  Ради  такого  впору  было  самому
палаты запалить. В Москве что ни день где-то горит, никто и не удивится...
   Или, еще лучше,  спасти  самого  Артамона  Сергеевича  от  покушения  или
какой-нибудь другой смертной опасности, а в награду боярин,  как  в  сказке,
скажет: "Женись, храбрый и верный  рыцарь  Корнейка,  на  моей  единственной
дочери". Конечно, капитан  фон  Дорн  по  матфеевским  меркам  голодранец  и
знатности невеликой, но ведь и  сам  экселенц  не  из  Рюриковичей,  простой
дворянский сын. Враги за глаза ругают его худородным. А что  до  различия  в
вере, то ради Сашеньки и перекреститься бы можно. Бог простит, потому что Он
за любовь многое прощает.
   Когда фантазии заходили  так  далеко,  Корнелиусу  становилось  стыдно  и
страшно, ибо тут уж пахло пагубой христианской души. А главное -  грешил  он
помыслами попусту, безо всякого резона, потому что у Александры  Артамоновны
жених уже наметился, и презавиднейший. Василий Васильевич Галицкий: богатый,
умный,  просвещенный,  собой  писаный  красавец.  Галицкие  -  первая  среди
шестнадцати  знатнейших  фамилий,  которые  веками  составляли  самую  опору
престола. На четвергах Галицкий бывал всегда, ни одного не пропускал.  Сидел
на почетном месте, рядом с хозяином, но всякий  раз  поворачивал  стул  так,
чтобы и Александру Артамоновну видеть.
   Покручивая холеный пшеничный ус (бороду брил), князь умно  изъяснял  и  о
государстве, и о торговле, и о военном деле. По всему  он  получался  полный
матфеевский единомышленник, так что Артамон  Сергеевич  только  одобрительно
поддакивал.  С   иностранными   гостями   Галицкий   говорил   по-латыни   и
по-французски  -  те  тоже  восхищались  блестящим  собеседником.   Как   ни
высматривал Корнелиус, придраться в Василии  Васильевиче  было  не  к  чему,
превосходил он мушкетерского капитана решительно по всем статьям.
   Да за одну красоту тонкого, породистого, в профиль чуть хищноватого  лица
князя  полюбила  бы  любая  королева.  Когда,  запрокинув  кудрявую  голову,
Галицкий посматривал на Сашеньку и победительно  поигрывал  бровями,  у  фон
Дорна начинали неметь скулы. А  если  боярышня  розовела  и  опускала  ясные
глаза, Корнелиус выходил  за  дверь  и  там,  в  коридоре,  отводил  душу  -
представлял себе, как бьется с князем на шпагах, всаживает ему в  живот,  по
самую рукоять, испанскую сталь, и у баловня Фортуны от последнего  изумления
лезут из орбит красивые синие глаза.
   Ну почему мир устроен так несправедливо?
   * * *
   Мерное течение службы и жизни для капитана фон Дорна закончилось  в  ночь
на первое января 1676 года от Рождества Господня, а по  русскому  исчислению
5184-ого. У Артамона Сергеевича праздновали Новый год по-европейски, а не  1
сентября, как было заведено в Московии. Собрались гости - по  большей  части
всегдашние, матфеевского избранного круга, и несколько новых.
   Из обычных были князь Галицкий  -  возмутительно  прекрасный  в  польском
бело-золотом кунтуше; знакомый Корнелиусу еще  по  слободе  пастор  Грегори,
устроитель царского  театра,  весь  желтый  от  больной  печени;  улыбчивый,
похожий  на  сытого  кота  камергер  Лихачев;   стрелецкий   генерал   князь
Долгорукий,  боевой   товарищ   Артамона   Сергеевича;   ученый   хорват   с
непроизносимой фамилией - вс„ zch да tsch, и еще некоторые особы.
   Самым важным гостем  нынче  был  высокопреосвященный  Таисий,  митрополит
Антиохийский. Этот ученейший грек, в прошлом падуанский доктор богословия  и
католический викарий,  перешел  в  православие  и  достиг  высших  церковных
степеней. Все знали, что государь его чтит, а в божественных  делах  слушает
больше, чем раньше слушал низложенного патриарха Никона.
   Митрополита Корнелиус во дворце видел часто, да и у Матфеева он появлялся
не впервые. Только в  царском  тереме  Таисий  восседал  важный,  пышный,  в
золотой ризе и митре, сплошь расшитой  жемчугом  и  алмазами,  с  пастырским
посохом, а к Артамону Сергеевичу являлся попросту, в мягкой шерстяной  рясе,
и держался доступно, улыбчиво. Говорить с ним можно было о чем угодно,  хоть
о политике, хоть о  языческих  богах  античности,  но  больше  всего  Таисий
оживлялся,  когда  речь  заходила  о  книгах.  Его  карие  глаза  загорались
азартными огоньками, руки сами тянулись теребить шелковистую  седую  бороду,
на щеках проступал мелкий старческий румянец.
   Однако был  у  Корнелиуса  с  высокопреосвященным  один  разговор,  после
которого капитан усомнился - так ли уж прост и свят Таисий. Как-то в царском
тереме митрополит подошел к проверявшему посты  фон  Дорну,  ласково  с  ним
поздоровался и завел беседу: какой-де веры и как обходится  без  исповеди  и
причастия. Когда Корнелиус ответил, что обходится плохо и пробавляется одной
лишь  молитвой,  Таисий,  поглядев  по  сторонам,  перешел  на  шепот.  "Без
исповеди-то христианину нельзя, грех, - сказал. - Ты вот что, сын мой, ты на
исповедь ко мне приходи. Я хоть и принял  православие,  но  от  католической
веры не отрекся - потому что Спаситель един, хоть  по-латински  ему  молись,
хоть по-славянски. И Святейший Престол меня  от  матери-церкви  не  отлучал,
священнического звания не лишал. Могу и  исповедывать,  и  грехи  отпускать.
Придешь?" Искушение облегчить душу было великим, но и  сомнение  брало.  Как
это возможно - разом быть и католиком, и православным?  За  приглашение  фон
Дорн поблагодарил, обещал прийти. Но не пошел, а грек, хоть после и виделись
многократно, не настаивал.
   При Таисии всегда был  ближний  келейник,  чернобородый,  молчаливый,  со
страшным костлявым лицом. Нерусский - должно быть, тоже грек или левантинец.
Звали его Иосифом. Про него говорили, что он  лют  верой,  носит  под  рясой
железные вериги и всяко умерщвляет плоть -  по  ночам,  чтоб  избавиться  от
мучительных соблазнов, точит  себе  зубы  напильником,  только  через  такое
невозможное страдание и  превозмогается.  Вериг  Корнелиус  не  видел,  зато
острые, почти что треугольные зубы заметил и проникся почтением. Видно было,
что Иосиф и в самом деле человек святой.
   Новых гостей нынче было двое. Одного, ученого лекаря и  фармацевта  Адама
Вальзера, привел подручный боярина по  Аптекарскому  приказу  дьяк  Голосов.
Герр Вальзер Корнелиусу понравился - тихий, седенький, с  мягкой  улыбкой  и
добрыми голубыми глазками, которые  с  любопытством  взирали  на  мир  из-за
больших оловянных очков. В сенях аптекаря дожидались двое  дюжих  холопов  с
крепкими  дубинками  и  слюдяными  фонарями  на  длинных  палках.  Из   этой
предосторожности можно было заключить, что  Вальзер  на  Москве  человек  не
новый, хорошо знающий, как оберегаться  по  ночному  времени.  Кто  из  дому
затемно выходил один, да без своего света,  тому  в  этом  разбойном  городе
далеко было не уйти - или тати ночные разденут, или  уличные  сторожа,  видя
одинокого человека, перед соблазном не устоят.  Голосов  и  Вальзер  явились
прежде других.  Аптекарь  засмущался  просторной  гостиной,  робко  попросил
разрешения осмотреть хозяйскую библиотеку и долго не казал оттуда носа.
   Зато второй из новых людей, дьяк Посольского  приказа  Афанасий  Лебедев,
только что вернувшийся из Европы, сразу завладел всеобщим вниманием  -  стал
рассказывать последние французские вести про короля Лудовика и его  метресс.
Весь  просвещенный  мир,  оказывается,  нынче  обсуждал   великую   новость:
положение прекрасной маркизы Монтеспан пошатнулось. Пикантнее всего было то,
что сердце его величества у блестящей  фаворитки  похитила  не  какая-нибудь
юная красавица, а пожилая воспитательница бастардов,  прижитых  маркизой  от
Короля - Солнце. Эта самая мадам Ментенон весьма  благочестива,  рассказывал
дьяк, скромна, имеет от роду сорок лет и обольстила версальского монарха  не
пышными прелестями,