и,  и  на  работу  так
приняли... Бардак! Попробуй теперь установи, куда она выехала!
   Тут его что-то осенило. В  глазах  прокурора  зардел  откровенный  огонек
провинциального любопытства, но он  не  посмел  ничего  спросить,  а  только
сказал внезапно изменившимся, по-мужски доверительным тоном:
   - Девочка родилась, три восемьсот, рост пятьдесят девять сантиметров.
   Сергей надел пальто и крепко пожал ему руку.
   - Спасибо вам! У меня нет никаких претензий. Все замечательно!
   Однако и это прокурор понял  по-своему,  ибо  спросил  вслед  неуверенным
голосом:
   - Может, мне заявление написать? На пенсию?

   3
   Вохмин  оказался  дома  -  чистил  крышу  от  снега  и  попутно  загорал,
раздевшись до пояса: на солнце уже припекало, хотя  талая  вода,  сбегая  по
сосулькам, падала на льдистую землю и в тени замерзала. Гостя он увидел  еще
на подходе ко двору и, похоже, узнал, воткнул лопату и  стал  спускаться  по
приставной лестнице.
   - Как вас увижу, так у меня  сразу  сердце  сосет,  -  признался  Вохмин,
закуривая. - Опять чего-то стряслось, или что?
   Два года назад благодаря своей многодетной семье - шестеро детей-погодков
- егеря не то чтобы освободили от уголовной ответственности, а научили,  как
и что говорить, чтобы не сесть и пойти свидетелем. За безопасность на  охоте
отвечал Вохмин, а если принять во внимание, что он  по  природной  честности
своей молол на допросах, дескать, оборотень и так далее, то  ему  бы  грозил
срок много больший, чем голландец получил за убийство.
   Было тут чему сосать сердце...
   - Я по старому делу, - слегка напряг его Бурцев. - Кое-какие новые  факты
появились...
   Егерю сразу стало холодно. Он натянул фуфайку на голое тело и прислонился
к забору.
   - Чего ворошить-то? Николая нету, а голландец этот, говорят,  освободился
и на родину уехал.
   - Тут тоже кое-кто остался, по ком тюрьма плачет. Вохмин  это  понял  как
намек в свой адрес и, видимо вспомнив о детях,  стал  приглашать  в  дом.  А
ребятишек у него за эти два года прибавилось и стало восемь, последний лежал
в зыбке, висящей на очепе у печи.  Изба  была  хоть  и  большая,  но  сплошь
заставленная  самодельными  кроватями  и  кроватками,  и,  если  не  считать
длинного стола и посудника, ничего тут больше не было. Тесаные желтые стены,
множество маленьких окон, толстенные лавки,  чугуны  в  загнетке  -  словом,
семнадцатый век, чистота и нищета.
   Умытые белоголовые и синеглазые дети в полотняных  длинных  рубашках,  но
взгляды отчего-то как у беженцев. И вездесущий запах младенцев...
   - У меня тоже есть ребенок, девочка, - ни с того ни  с  сего  похвастался
Бурцев. - Второй год пошел.
   - А! - занятый своими мыслями отмахнулся хозяин  семейства.  -  Это  дело
нехитрое... Одна беда.
   Вохмин провел Бурцева в комнатку, где стояли сиротская железная кровать и
сейф с оружием, плотно затворил за собой дверь.
   - Вот здесь я живу, - сказал он. - С женой больше не  сплю,  хватит.  Она
сердится, а я запрусь и сижу.  К  ней  же  прикоснуться  нельзя,  она  сразу
рожает.
   Следователя, который научил егеря, что говорить на допросах,  можно  было
понять...
   - У тебя дети красивые, - сказал Бурцев то, что думал.
   - Это правда! - похвалился тот. - Дети у меня как  ангелы...  А  по  кому
тюрьма-то плачет?
   - Ты фельдшера Сливкова знал?
   Егерь кивнул на дверь и расслабился, понял, о ком речь пойдет.
   - Мне-то с моей оравой не знать? Считай, он всех и принял. Рука легкая...
   - Как ты думаешь, от чего он умер?
   - Ну уж всяко не от этих колес. Вранье,  что  отравился.  Он  и  водки-то
почти не пил, а чтоб заразу эту глотать...
   - Так от чего же тогда?  Наркотик  нашли  у  него  в  желудке.  И  смерть
наступила по этой причине.
   - Могли и накормить, - отмахнулся Вохмин.  -  У  нас  менты  что  делают?
Захотят кого наказать - ловят и бутылку водки  в  горло  выливают.  Потом  в
вытрезвитель и права отберут. Попробуй докажи, что сам не пил.
   - Кто же акушера хотел наказать? У него враги были?
   - У него не было ни друзей, ни врагов, ни  жены  и  ни  детей.  -  Вохмин
печально усмехнулся. - Говорят, у него  пырченка  не  работала.  А  когда  у
мужика такое горе, его тянет на всякое непотребство...
   - Таблетки глотать, например?
   - Да не глотал он ничего!.. О покойнике плохо не  говорят,  но  любил  он
подсматривать за всеми. Бродит и бродит ночами... У него даже прибор ночного
видения был.
   - За тобой подсматривал?
   - Когда стал с иностранцами работать, - не сразу признался егерь.  -  Мне
запретили их домой приглашать. Ну, чтоб не видели, как мы живем... А один ко
мне напросился - отказать не мог. Немец Герхард, старик уже, в войну  воевал
против нас и до Москвы дотопал... Целый вечер у меня пробыл,  все  ребятишек
по головам гладил - гут, гут. Руссише киндер гут... Конфетки им дает, а  они
не берут. Герхард и обиделся, говорит, мол, киндер гут, но уж больно  дикие.
Немец же, ничего не понимает... Я-то и не знал, что  под  наблюдением  Якова
Ивановича нахожусь. Потом на меня анонимка пришла, я ни в зуб ногой -  вроде
и не видел никто. Жена мне говорит, так акушер под окнами торчал. Она у меня
глазастая... Заметила его да отогнать  постеснялась.  Ребятишек  принимал  и
несчастный... А меня потом потащили, дескать, чего страну  позоришь,  почему
твои дети конфетки не взяли, мол, воспитывать  надо.  Чего  их  воспитывать,
если они не берут?
   - А почему не берут?
   - Да не берут, и все! Ну не берут! Не знаю почему... Меня же  чуть  тогда
из егерей не пнули, до последнего предупреждения оставили...  Все  голландца
мне поминали, дескать, ты виноват...
   - Слушай, ты как-то обмолвился, будто Николай  Кузминых  -  оборотень,  -
вдруг сказал Бурцев. - Понимаю, ты с похмелья был... Меня другое интересует.
Странная это была семья, правда? Все любили и уважали, а никто о них  ничего
толком не знает. А на тебя показывают, ты к Кузминых часто ходил, с Николаем
дружил.
   - Ну ходил. Ну и что?
   - Например, видел когда-нибудь у них дедушку, старца?
   - Как же, видел, и не раз, - с готовностью сообщил Вохмин.
   - Чей он был? Родственник или чужой?
   - Дальний родственник, настоящий кержак.  С  длинной  бородой  ходил,  до
пояса была, сивая такая.
   - Ты с ним разговаривал? - ощущая волнение, осторожно спросил Сергей.
   - Раза два, по случаю.
   - Говорят, он уж рассудка от старости лишился?
   - Ну да, лишился! - засмеялся егерь. - Нас с вами бы за пояс  заткнул  по
рассудку. Умнейший был старикашка, только говорил мало. Конечно, было у него
что-то непонятное...
   - Что, например? - Бурцев сделал стойку.
   - Как сказать... Я, когда первый  раз  пришел  к  ним,  у  Николая  денег
занимал на мотоцикл... Дедушка этот подозвал и левую руку мою взял. Подержал
так с минуту и говорит, ну теперь ступай, теперь вся твоя родня спасется.
   - Родня или род?
   - Ну да, род. Род твой спасется. К чему сказал?.. А в другой раз я  ночью
приходил, летом, деньги опять занимал... Он на улице стоял, воздухом  дышал.
Пока Николай  за  деньгами  ходил,  мы  с  ним  поговорили.  Он  про  звезды
рассказывал, все наизусть знает, как астроном. И зрение было - я  тебе  дам!
Показывает мне пятно из звезд и спрашивает: "Сосчитай, сколько  их  там".  Я
только девять различил, а  он  семнадцать!..  Говорит,  по  этому  созвездию
древние определяли, зрячий ребенок или слепой. Я теперь своих ребятишек  так
проверяю, они у меня стоят и звезды считают.
   - И сколько же насчитывают?
   - Кто сколько, а я  меньше  всех.  Жена  у  меня  самая  глазастая,  тоже
семнадцать видит.
   - А как его звали, старца? - спохватился Сергей. Вохмин смутился,  развел
руками.
   - Вот  не  знаю!..  Дедушка  да  дедушка.  У  старых  людей  имени-то  не
спрашивают, зачем оно?
   - В чем он одет был?
   - В чем?.. Да как все старики:  рубашка,  застегнутая  на  все  пуговицы,
штаны и сапоги,  хромовые,  начищенные,  в  темноте  даже  блестят.  А,  еще
безрукавка была, собачья или волчья - не помню.
   Он замолчал, услышав за стеной  голос  жены,  воркующей  с  младенцем,  и
перешел на шепот:
   - А что, интересует этот дедушка? Его уж и на свете давно нет.
   - Где схоронили, не знаешь? - Бурцев тоже стал говорить шепотом.
   - Вроде, в Угличе. Они и Николая туда увезли
   - Нет там ни дедушки, ни Николая...
   - Как - нет?
   - Нет, и все. Ладно, ты мне вот  что  скажи.  Когда  Сливков  умер,  твоя
глазастая жена была в больнице. Она что-нибудь там видела или нет?
   В прекращенном деле находилось несколько объяснений больных и рожениц,  в
том числе и Вохминой, и все практически одинаковы: никто ничего не  видел  и
не слышал...
   Местные правоохранители подтягивали все к наркомании или самоубийству.
   - Она, если что и видела, не скажет, - уверенно заявил Вохмин. - Хоть под
пыткой.
   - Почему?
   - Почему, почему... За детей боится. Такая орава, случись что...
   - А если с ней поговорить? Сделай услугу, выручи. Мы же тебя выручали.
   - Ох, не знаю. Аж сердце сосет,  -  загоревал  егерь.  -  Она  и  мне  не
откроется. Глазастая, но совсем не языкастая, молча живет.
   Похоже, и дети в этой семье жили молча, потому что при таком обилии их за
стеной  поддерживалась  тишина,  и  лишь  изредка  едва  слышно   доносились
затаенный шепот и шаги на цыпочках.
   И уже уходя из дома Вохминых, покидая этот долетевший до  нашего  времени
отблеск Древней Руси, Бурцев наконец увидел жену егеря.
   На фоне золотистой стены, под часами с кукушкой сидела истинная  мадонна,
кормила грудью обнаженного младенца, опустив на  него  огромные  глаза.  Она
оказалась неожиданно молодой и, несмотря на полчище рожденных детей,  свежей
и неутомленной. Облик ее непроизвольно притягивал  взгляд,  так  что  Бурцев
запнулся о ножку кровати и только тогда стряхнул оцепенение.
   И не выдержал, присел перед  ней,  чтобы  увидеть  опущенные  на  ребенка
глаза, спросил, чувствуя, что густо краснеет:
   - У вас мальчик или девочка?
   - Девочка, - одними губами проронила она, не отрывая взгляда.
   - А сколько ей?
   - Скоро будет год...
   - Роды принимал Яков Иванович?
   - Я ничего не знаю! - чуть поторопилась  мадонна  и  приподняла  веки.  -
Ничего не видела.
   - Нет-нет, я хотел спросить о другом, -  тоже  поспешил  Бурцев.  -  Была
такая учительница, звали Ксения... Вы не вместе рожали?
   Он не надеялся услышать положительного ответа, но услышал его.
   - Она тоже родила девочку.
   - И вы... ее видели?
   - Ну конечно... Лежали в одной палате. Там всего одна палата осталась для
рожениц. И детей теперь не уносят...
   - А какая она? Какая?
   Мадонна подняла веки чуть выше и почти уже взглянула на Бурцева, но в это
время над головой ее закуковала кукушка, и все дети от мала до велика  стали
считать полушепотом:
   - Раз, два, три...
   Она тоже считала, и занятие это, казалось, сейчас важнее всего на свете.
   На счете семь Бурцев  словно  вынырнул  из  этого  параллельного  мира  и
оказался в конце двадцатого века, под вечереющим небом, среди умирающих стен
города.

   4
   И уже ночью, когда Бурцев только что начал засыпать, приняв стакан  водки
вместо снотворного, в дверь осторожно постучали.  Он  открыл  глаза,  достал
пистолет, лежащий под боком, свернул предохранитель и едва только удержался,
чтобы не выстрелить в дверь. Переложил оружие в другую руку и больно  укусил
себя за указательный палец.
   За  дверью  оказался  егерь  Вохмин,  почему-то  печальный  и  непривычно
задумчивый. Выпить водки он отказался, хотя  любил  халяву  и  не  стеснялся
признаваться в этом.
   - Значит, это... Так все дело было, - начал он путано. -  Ну  там,  когда
это... Когда акушера отравили. Он дежурил, как ни говори, четыре роженицы  в
палате  скопилось,  случай  редкий   сейчас...   Ночью   подъехала   машина,
"уазик"-буханка, но не "скорая", без крестиков. Стали  стучать  и  говорить,
чтобы акушера позвали на выезд, дескать, в  деревню  надо  ехать,  за  сорок
километров. Роженица там, нетранспортабельная, уже воды отошли. А там вместе
с моей супругой учительница одна местная  лежала,  Ксения  Васильевна,  тоже
девочку родила... И вот она вскочила да  как  закричит:  "Не  впускайте!  Не
впускайте! Не открывайте двери!" И схватила своего ребенка, к себе положила.
Новорожденные сейчас у нас, как в Америке, вместе с матерями  лежат,  потому
что мало...  Ну,  бабы  давай  ее  успокаивать,  дескать,  сон  тебе  дурной
приснился. На всякий случай заперли дверь в палату и снова легли. Никто ведь
и не знал тогда, что за Сливковым  приехали.  Дежурная  сестра  из  приемной
открыла и впустила двух мужчин. Они  пошли  к  акушеру  в  кабинет  и  стали
разговаривать  громко,  и  ругались.  Это  потом  уж  сестра   рассказала...
Учительница эта, говорят, лежала и  все  шептала:  "Зачем  впустили  мертвые
души, зачем?.." Она у нас была не то что ненормальная, а какая-то не  такая,
как все... Приезжие мужики заругались и ушли,  сказали  сестре,  что  акушер
пьяный в драбадан и ехать не  может,  придется  бабку-повитуху  искать.  Ну,
поматерились и уехали. Потом, дежурная сестра говорит, Яков Иваныч вышел  из
кабинета - пьянющий, ничего не видит,  глаза  таращит.  Пробурчал  что-то  и
назад ушел. А через час заглянули - акушер-то уже готовый...
   Вохмин выдал все это на одной ноте, глядя в пол, как виноватый  школьник,
и вскинул грустные глаза
   - Это тебе жена рассказала? - спросил Бурцев.
   - Кто же еще? Выпытал... Меня же от тюрьмы тогда спасли, в долгу  я,  так
поусердствовал маленько...
   - Спасибо тебе... Как же выпытать удалось?
   - Как-как... Можно сказать, пристрастие применил. Ну, в общем,  поспал  с
женой, немного, всего два часа. И добился признания... Теперь еще одно  дите
появится. Уже точно забеременела... Кто роды будет принимать?..

   5
   ...Бурцев изучил следы борьбы возле  машины,  нашел  несколько  стреляных
гильз от автомата,  очечки  в  желтой  оправе,  утерянные  очкариком  Жорой,
кровавое пятнышко на прошлогодних листьях и толстую золотую  цепь,  зависшую
на березовой ветке много выше человеческого  роста.  Похоже,  махаловка  тут
была серьезная, земля кругом  вытоптана  и  изрыта  каблуками,  так  что  не
разобрать, против кого стояли  здесь  милицейские  оперы.  И  чья  это  цепь
оказалась на дереве...
   В  самом  автомобиле  ничего  особенного  не  нашлось,  кроме  бутыли   с
"кока-колой", разлитой по сиденью и полу. Ни одной  пистолетной  гильзы,  то
есть парней выследили тут и взяли внезапно, сразу после выстрела  в  стекло;
они  не  успели  воспользоваться  оружием  и   оказали   только   физическое
сопротивление, попросту дрались, пока их  не  скрутили.  То  есть  охотились
специально за ними...
   Но более всего  притягивала  взгляд  и  воображение  пулевая  пробоина  в
лобовом стекле. Было полное ощущение, что это отверстие в иной, параллельный
мир, на тот свет, как раз подходящее по размеру, чтоб  сквозь  него  улетела
чья-то душа...
   Кстати, колеса тоже были прострелены, но это уже не впечатляло, поскольку
баллоны били на месте, чтобы никто не смог воспользоваться машиной. А парней
скорее всего увезли, потому что в  пяти  метрах,  на  проселке,  были  следы
джипа, который здесь развернулся ..
   Возникала версия: новоявленные гастролирующие "рэкетиры" налетели на  то,
чего опасались. Их выследили настоящие хозяева этого района, долготерпеливые
люди из военного санатория. Только они раскатывали тут  на  дорогих  джипах.
Местные предприниматели  могли  нажаловаться  своим  покровителям,  и  те  с
удовольствием вышвырнули наглых чужаков из своей епархии.
   В общем, нарвались ребята...
   Вряд ли агенты Скворчевского стали бы брать оперов, даже  если  бы  точно
знали, с кем  и  зачем  они  приехали  в  Усть-Маегу.  Для  неконтролируемой
секретной службы грубо и в общем-то нелогично...
   Если  бы  они  вычислили  помощников  Бурцева,  то  наверняка  начали  бы
отслеживать все их связи и таким способом выполнили свою задачу.
   А вдруг это своеобразный ход? Способ обнаружить  Бурцева?  Оставшись  без
оперативной поддержки, без глаз и ушей, он вынужден будет выйти из подполья,
иначе теряется  смысл  этой  командировки.  Вытравив  его,  как  медведя  из
берлоги, можно легко контролировать каждый шаг и  отслеживать  всех,  с  кем
завяжется контакт.
   Значит, спецслужба чем-то притянута к этому району настолько сильно,  что
Скворчевский пошел ва-банк, рискнув явиться на квартиру Бурцева, едва  узнал
о предстоящей поездке  в  Усть-Маегу.  Видимо,  чувствовал:  не  завербовать
прокурора - подсидят. И проиграв, не нанес тем самым  большого  вреда  своей
конторе...
   Только не совсем ясно, что его интересует конкретно: царские  косточки  в
неизвестной могиле или что-то еще.
   И несомненно, что в Стране Дураков  давным-давно  работает  их  агентура.
Сидит какой-нибудь послушник типа Елизарова и торгует медом на углу...
   Как бы там ни было, оперативников теперь нет, искать  анонима  некому  и,
хочешь не хочешь, придется возвращаться в областную прокуратуру,  официально
объявиться там и, воспользовавшись версией Фемиды, снова ехать в Усть-Маегу.
   Дорэкетировались, сволочи!
   Обрадовались, что попали в край непуганых мелких  бизнесменов  -  у  кого
магазинчик, у кого пилорама или развлекательное  шоу:  летом  сюда  по  воде
приплывали иностранные туристы.  Да  и  шоу-то  было  весьма  специфическое,
характерное для Страны Дураков. Кто-то за доллар играл на  гармошке,  кто-то
за два позволял ко всему прочему еще и потанцевать со своей женой, а за  три
- так еще и разденут до трусов и намажут медом с  ног  до  головы.  Это  так
зарабатывали гармонисты. Все дураки продавали сувениры - кирпичи с  местного
завода,  специально  пережженные,  оплавленные  до  пузырчатой  стекловидной
структуры, выдавая их за  куски  недавно  упавшего  метеорита.  Отец  Прохор
рассказывал, что появлялся в Усть-Маеге даже фермер из  гармонистов.  Развел
он породистых романовских овец аж сто тридцать штук, продал  все,  чтобы  их
прокормить, последний телевизор унес из дома, потому что  ни  одной  не  мог
зарезать. В конце концов продал самое  дорогое  -  гармошку,  на  вырученные
деньги сфотографировал овец на память и отпустил  их  на  волю.  Теперь  они
одичали и  живут  по  лесам.  Но  был  один  более  цивилизованный,  который
устраивал катание, подъезжал  на  ржавом  и  драном  тракторе  к  теплоходу,
договорившись с водителем экскурсионного автобуса, чтоб тот стоял где-нибудь
за углом,  и  волевым  порядком  сажал  в  навозную  телегу  законопослушных
иностранцев. Прокатывал опять  же  за  доллар  двести  метров  до  автобуса,
высаживал и ехал за новой партией.
   В общем, сплошная "рашен экзотик"...
   Оперативникам показалось, что рэкетировать местных шоуменов безопасно,  в
чем они смогли убедить и  Бурцева,  мол,  это  единственно  реальный  способ
появляться везде, вести себя по-хозяйски нагло, быстро  вербовать  агентуру,
собирать  информацию  и,   главное,   выявлять   и   контролировать   людей,
интересующихся представителем Генеральной прокуратуры. Их задача намного  бы
облегчилась, знай они  основную  цель  командировки,  но  Бурцев  интуитивно
опасался и не доверял подневольным операм: попади они в руки  Скворчевского,
запросто перекинутся и станут служить на два фронта, а то  и  вовсе  другому
хозяину.  Все  равно   вроде   бы   служат   одному   государству,   и   эти
межведомственные игры их не касаются...
   Через час бесполезных размышлений он решил, что спешить с легализацией не
следует - это самый последний  вариант,  прежде  неплохо  бы  выяснить,  кто
конкретно захватил оперов. Вдруг они  сидят  сейчас,  например,  в  милиции?
Через час-другой в любом случае отбрешутся, к тому же ворон ворону  глаз  не
выклюнет... Надо дождаться ночи, вернуться в Усть-Маегу и через отца Прохора
осторожно выспросить  о  последних  новостях  в  поселке.  Он  уж