твующим мандатом  контролера,
надзирателя и  указчика.  Но,  несмотря  на  неограниченные  полномочия,  он
показался человеком мягким, вкрадчивым и не особенно назойливым. И фамилия у
него была подходящая - Скворчевский. Будучи полковником, он уверял,  что  по
натуре человек исключительно гражданский  и  воинское  звание  лишь  условия
службы, чистая формальность.
   Его  появление  Гелий  увязал  с  офицерским  недовольством  в  Центре  и
возможной попыткой бунта на корабле, поскольку Скворчевский в первую очередь
пожелал встретиться  и  побеседовать  со  сменными  оперативными  дежурными,
которые сейчас  занимались  уничтожением  систем  оповещения  и  космической
связи. Содержание разговоров не разглашалось, однако бывшие ракетчики  после
аудиенции выходили  успокоенными  и  просветленными:  у  Скворчевского  были
отличные комиссарские способности.
   В  общем-то,  поначалу  Карогод  расценил  его   присутствие   в   Центре
положительно: Скворчевский  всюду  совал  свой  нос,  чем-то  интересовался,
что-то спрашивал и отвлекал его  от  гневных  мыслей  в  отношении  Марианны
Суглобовой. Странное дело, эта сучка  (мысленно  Гелий  не  мог  назвать  ее
иначе) все больше и больше притягивала к себе воображение. Он готов  был  ее
простить, сознавая,  что  в  жилище  Слухача  на  нее  действовала  какая-то
потусторонняя сила... А это уже первый шаг к сумасшествию...
   Сняв напряжение, Скворчевский начал знакомиться со структурами  Центра  и
его начинкой. И стало ясно, что его служба и он сам никогда не допускались к
высшим имперским секретам, и вот теперь на его счастливую  голову  свалилась
такая тайна, о которой этот  штатский  полковник  и  подумать  не  смел.  Со
стороны он напоминал интеллигентного оккупанта, солдаты  которого  завоевали
территорию чужого, неведомого государства, а он теперь пошел исследовать  ее
как  первопроходец.  Ему  не  хватало  пробкового  шлема  и  стека,  а   так
натуральный  англичанин  в  индийских  джунглях.  Потом  выяснилось,  что  о
существовании центра и программы "Возмездие" он что-то  такое  слышал  и,  в
частности, знает историю объекта по прозвищу Слухач.
   Когда этот представитель услышал от Гелия,  что  объект  сейчас  сидит  в
своем кубрике, случился легкий шок. Он не поверил ушам  своим  и  потребовал
немедленно показать Слухача. Карогод отвел Скворчевского  в  операторскую  и
показал на экране монитора.
   Несчастный каперанг ходил по своей комнате в обнаженном виде, как зверь в
клетке. Зрелище было неприятное, однако  штатский  полковник  оторваться  не
мог, для убедительности попросил сводить его к кубрику, посмотрел на Слухача
в глазок, самолично опечатал дверь, приказал никуда не отлучаться из  Центра
и, ничего не объясняя, тут же уехал.
   Оставшись без отвлекающего "горчичника", Гелий вспомнил о Суглобовой.  Он
пошел к ней в бокс, но там ее не  оказалось.  Заглянул  в  отсек,  где  была
женская  раздевалка,  нашел  кабинку  Марианны  и  обнаружил  ее   служебную
униформу. Тогда он позвонил на  пропускной  пункт  и  получил  справку,  что
Суглобова по причине плохого самочувствия, подтвержденного медиком, покинула
Центр.
   Гелий велел личной охране немедленно съездить к  младшему  лейтенанту  на
квартиру и доставить в Центр в любом состоянии.
   Те самые охранники, что блестяще выкрали  Слухача,  вернулись  через  три
часа с пустыми руками. Они сумели выяснить,  что  Суглобова  заехала  домой,
собрала сумку с вещами, заявила родителю-генералу, будто на службе объявлено
казарменное положение, и с тем отбыла в неизвестном направлении.
   Влиятельный и могущественный папаша  организовал  стремительную  проверку
всех ее знакомств и связей, а также вокзалов и  аэропортов  столицы,  однако
капризная генеральская дочка сбежала, не оставив никаких следов...

   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   ЗОЛОЧЕНЫЙ КУБОК (1995)

   1
   Усть-Маега остро и сильно напомнила ему  Студеницы,  некую  затерянную  в
Рипейских древних горах страну, существующую вне времени и  пространства.  И
если тот  провинциальный  городок  запомнился  как  хрустальная  от  сосулек
Берендеевка, то здесь пахнуло летним  зноем  и  мощным,  вездесущим  запахом
меда, который  продавали  на  каждом  углу  в  сотах  и  стеклянных  банках,
привлекая покупателей игрой на гармошках. По крайней  мере,  так  показалось
вначале, и, только набродившись по улицам поселка, Бурцев понял, что это  не
звуковая реклама, а занятие более основательное и дорогое, чем товар.
   В студеницкой молчаливой, покойной жизни и в здешней крикливо-музыкальной
было много общего,  но  неуловимого,  не  подвластного  разуму,  как  всякая
связующая тонкая материя. Внешнее же различие тут было налицо,  выпирало  на
каждом шагу: большая часть мужчин самого разного возраста носили бороды, что
говорило о закоренелой старообрядческой традиции и что  сейчас  было  весьма
кстати, потому что Бурцев с взматеревшей растительностью на  лице  сразу  же
вписался в среду.
   Почему-то вспоминалась Ксения, точнее, ее  бордовый  атласный  покров,  и
была полная уверенность, что здесь  с  ним  никогда  и  ничего  не  случится
дурного. Единственное, что вводило  Бурцева  в  недоумение,  -  почему  этот
поселок, стоящий на перекрестке рек, называют Страной Дураков?..
   Теперь нечего было и думать  о  легальной  проверке  сообщения  человека,
написавшего в Генпрокуратуру письмо под псевдонимом Тропинин, и  официальная
версия, придуманная Фемидой, - уголовное дело по факту дорожно-транспортного
происшествия - летела напрочь: люди Скворчевского наверняка уже были  здесь,
и, объявись Бурцев в Усть-Маеге хоть под каким предлогом, они выйдут на него
гораздо быстрее, чем незримый, но где-то тут обитающий аноним. Утешала  лишь
мысль, что размякший в своем генеральстве Скворчевский завалился на вербовке
Бурцева.  В  спецслужбах  такие  провалы,   влекущие   за   собой   скандал,
обнародование  действий,  не  прощались,  будь  ты  семи   пядей   во   лбу.
Спецоперации на то и секретились,  чтобы  общественность  ничего  о  них  не
подозревала. К тому же удостоверение  Скворчевского,  которое  Бурцев  успел
засунуть  в  носок  в  момент  захвата,  попало  в  руки   милиционеров   из
вневедомственной охраны. А им языка  не  удержать.  Даже  если  Скворчевский
добьется их наказания, что  маловероятно  -  милиция  тоже  стоит  за  честь
мундира, - может  стать  еще  хуже:  зазвонят  на  каждом  углу,  попадет  в
прессу... Чем таинственнее птица, тем больше к ней интереса, а оголтелые  на
скандалы газеты не уступают  друг  другу  в  подаче  разоблачающих,  соленых
материалов.
   Короче, песенка зловещего генерала, кажется, была спета. В его  ведомстве
начнется разборка, а у того, кто курирует спецслужбу, - головная  боль:  кем
заменить?  Не   так-то   просто   найти   настоящего   руководителя   такого
подразделения, а потом еще и посвятить во все тайные дела.  Так  что  кризис
там обеспечен, и контроль за Бурцевым наверняка будет ослаблен.
   Но кто придет вместо Скворчевского?  Что,  если  наследник  уже  готов  и
только ждал случая, чтобы спихнуть стареющего конкурента? Сидит какой-нибудь
тихий, невзрачный полковник рядом с ним, как в свое время сидел Скворчевский
возле Клепикова, и ждет провала своего шефа.
   И неизвестно, что лучше: уже знакомый, более-менее раскрытый генерал  или
неизвестный, непредсказуемый новый и потому рьяный начальник?
   Бурцев  не  стал  дразнить  судьбу  и  решил  никак   не   засвечиваться,
поселившись жить  к  священнику  отцу  Прохору,  у  которого  был  огромный,
доставшийся по наследству вместе с церковью, поповский странноприимный  дом,
где он готов был приютить всякого, не спрашивая не  то  что  документов,  но
даже имени. Денег священник вообще не брал, а  в  передней  стояла  жестяная
копилка для пожертвований на храм Божий, куда полунищие постояльцы  исправно
опускали мелочь.
   Правда, батюшка с первой минуты стал досаждать уроками игры на  гармошке.
Но зато Бурцев все про  всех  знал,  видел  всякого,  приехавшего  в  Страну
Дураков,  и  в  умелой  беседе  можно  было  получить  самую   исчерпывающую
информацию.  Отец  Прохор  заподозрил,  что  квартирант  занимается  лихими,
непотребными делами, однако,  не  показывая  виду,  затеял  душеспасительные
беседы. А его попадья и вовсе оказалась глухонемой и очень доброй женщиной с
неизменной виноватой улыбкой на лице.
   В первой же беседе с Прохором Бурцев постарался  выяснить,  есть  ли  где
здесь  поблизости   месточтимый   святой   источник,   откуда   люди   берут
чудодейственную воду, и получил ответ, что такового источника не  имеется  и
никогда о нем слышно не было, а если постояльцу нужна святая вода, то ее  он
делает сам в нужных количествах, и на Крещение, например, святит целую  реку
Маегу, и тогда хоть бочками вози. Беда, что особой чудодейственности от  нее
нет, и все виноват он, многогрешный,  ибо  молиться  не  умеет,  как  старые
святые отцы молились.
   Казалось бы, разговор  этот  не  должен  был  особенно  затронуть  память
батюшки-гармониста,  но  Бурцев  заметил,  что   квартирный   хозяин   начал
присматриваться к постояльцу и, кроме нравоучений, задавать не  свойственные
ему вопросы явно разведочного характера. В общем,  любимчик  Страны  Дураков
был не так-то прост...
   Оперативники жили отдельно, в  гостинице,  в  шикарном  номере,  где  был
умывальник, изображали из себя рэкетиров, заехавших сюда  прибрать  к  рукам
местный бизнес, и эту  роль  играли  безупречно.  Как  выяснилось,  воротилы
районного масштаба жили тут без всякой "крыши" и никому не давали дани,  что
в общем-то было не мудрено в таком  глухом  кержацком  углу.  Они  ходили  к
новоявленным крутым бандюкам на "стрелку", и кое-кто сдался сразу,  пообещав
платить, а кое-кому из строптивых намяли бока, однако никто из них не заявил
в милицию. Как выяснилось, опера владели не  только  гестаповскими  методами
допроса в московских кабинетах; чувствуя вину свою, можно сказать,  копытами
землю рыли, чтобы использовать  шанс  и  оправдаться  перед  спецпрокурором.
Рыскали по поселку днем и ночью и, работая практически вслепую  -  Бурцев  и
близко не подпускал их к своим секретам  -  отслеживали,  не  ведет  ли  кто
наблюдение за домом священника и одновременно искали анонима.
   Они скоро обнаружили, что  их  рэкетирская  легенда  никуда  не  годится.
Районный бизнес находился под контролем  некой  группы  людей,  обитающих  в
девяноста километрах от Усть-Маеги,  в  бывшем  военном  санатории,  который
раньше имел и сейчас сохранил название Дворянское Гнездо. По  виду  те  были
настоящими бандюками, разъезжали на джипах, кто-то  видел  у  них  оружие  -
автоматы, однако служили они известному  в  столице  финансово-промышленному
магнату Закомарному.  Скорее  всего,  эти  люди  представляли  собой  службу
безопасности,    которой    сейчас    обзаводился    всякий     скоробогатый
полукриминальный делец, и здесь исполняли не только  обязанности  охранников
Дворянского Гнезда,  но  еще  вели  в  округе  определенную  разведку,  дабы
перехватить недругов на дальних подступах.
   Было странно, что они столько дней терпели новоявленных наглых соперников
и никак себя не проявляли. А могли бы вышвырнуть из района, хоть сами,  хоть
руками  милиции,  поскольку  Закомарный   наверняка   подкармливал   местное
начальство. Опера-костоломы не на шутку перепугались, лихорадочно  изобретая
новую легенду, и оправдывались  тем,  что  не  было  оперативной  проработки
района. На какое-то время оставив в покое бизнесменов, с оглядкой и большими
предосторожностями они начали сбор информации относительно Закомарного и  на
восьмые сутки принесли  неожиданный  результат  -  отыскали  человека,  жена
которого когда-то имела девичью фамилию Тропинина.
   Совпадение  исключалось,  поскольку   фамилия   эта   в   Усть-Маеге   не
встречалась. Звали его по-кержацки  -  Макковей,  относился  он  к  дуракам,
потому что работал конюхом, носил длинную, до  пояса,  бороду,  не  пил,  не
курил, не ругался матом, а только молился и  читал  старинные  богослужебные
книги. Бурцев дал задание операм добыть образец его почерка, и те двое суток
выделывали круги возле конюха, негласно обыскали  хомутовку,  затем  избу  и
пришли невеселые. Ни  строчки  не  добыли,  мало  того,  Макковей  вроде  бы
заподозрил слежку, стал вести себя так,  будто  проверял,  есть  ли  за  ним
хвост.
   Отец Прохор считал Макковея грамотеем, философом и  недолюбливал  кержака
за то, что тот никак не хотел перекреститься из  старообрядцев  и  ходить  в
церковь.
   Словом, для анонима это  был  самый  подходящий  кандидат,  и,  чтобы  не
засвечивать своих оперов, Бурцев решил взглянуть на него сам. Момент  выбрал
подходящий - Макковей с вечера запряг в косилку пару коней и поехал на луга.
А Сергей под утро сделал первую вылазку из поднадоевшего поповского дома.
   Покосы в Усть-Маеге были пойменные, заливные, трава  стояла  высокая,  до
пояса, и  светлой  ночью  простор  открывался  на  километры  вокруг.  Опера
доложили, что конюх будет косить до утра, но Бурцев застал его  за  странным
занятием. Выпряженные кони носились кругами  и,  казалось,  дрались,  норовя
ударить или укусить друг друга,  а  невысокого  роста  длиннобородый  мужик,
забыв, что топчет покос, беспомощно бегал по лугу и  что-то  кричал.  Должно
быть, не мог поймать и запрячь коней. Похоже,  гонка  эта  продолжалась  всю
ночь: покос был еще не тронут,  и  сенокосилка  стояла  с  поднятым  в  небо
дышлом.
   Макковей ничего не замечал вокруг, так что Бурцеву удалось подойти совсем
близко. И только тут он понял, что перед ним - конская  свадьба.  Загулявшая
страшненькая кобылица наверняка  была  уже  старой,  а  сейчас  скакала  как
девочка, высоко вскидывая задние ноги, и напротив, жеребчик оказался  совсем
молоденьким, неопытным в  любви,  однако  разъяренным  и  страстным.  Ничего
подобного Бурцеву, кроме как в кино, видеть не приходилось,  и  он,  потеряв
осторожность, стоял чуть поодаль в полный рост.
   Любовь  вершилась  совсем  не  киношная:  почему-то  невеста   никак   не
подпускала жениха, лягала его так, что брюхо жеребчика гудело, как  барабан,
а он ржал и, казалось, плакал от боли.  Наконец  ему  удалось  заскочить  на
кобылицу, но той что-то не  понравилось  -  сбросила  жениха  и,  по-собачьи
вцепившись ему в холку, чуть не свалила  с  ног.  Конюх  замахал  руками,  с
криком устремился к  лошадям,  но  был  тут  третьим  лишним:  то  ли  успел
отскочить и сам упал в траву, то ли был сбит ударами копыт.
   Кони продолжали свадебную пляску; прошло минут пять, а Макковей так и  не
встал с травы. Не  скрываясь,  Бурцев  подошел  и  увидел  конюха,  спокойно
лежащего на спине с видом откровенно веселым.
   - Видал? - спросил он. - Никак не дается, и все  тут!  От  недолга!  А  у
самой уж никакого терпенья нет.
   - Строптивая попалась, - чтобы поддержать разговор, сказал Сергей.
   - Да нет, паря, не строптивая... Мужичок-то - жеребенок еще,  опыта  нет,
первый раз, не получается у него.  А  она  сердится.  -  Макковей,  глядя  в
светлеющее небо, разгладил бороду. - И правильно  сердится.  Если  позволили
тебе запрыгнуть, ты уж давай действуй, совершай природный долг. А то попасть
не может, все мимо да мимо... Не можешь попасть,  так  не  прыгай,  потерпи,
срок не пришел.
   - Другого жеребца-то нет?
   - Откуда? Этого вот ращу... - Макковей привстал, услышав ржание, и тут же
вскочил. - Ну, давай, давай, родимый! Спасай природу!
   Последние слова прокричал уже на бегу. Жеребчик  обнял  передними  ногами
отвислые бока невесты и не ржал, а стонал от  досады;  она  же,  повернув  к
неумелому жениху  свою  непомерно  большую  голову,  смотрела  с  последней,
отчаянной надеждой.
   - Сейчас, паря! -  гремел  на  ходу  конюх.  -  Сейчас  помогу!  Потерпи,
матушка!
   Он поднырнул  под  эту  любовную  пирамиду  и,  видимо,  помог:  кобылица
вскинула голову, заржала так, словно  выкрикнула  в  небо  -  ну  наконец-то
свершилось! И жеребчик откликнулся ей густым, мужским басом.
   Осуществив, что требовалось, жеребец соскочил и  принялся  щипать  траву,
будто ничего не произошло. И кобылица так же невозмутимо встряхнула головой,
побрякала удилами о зубы и принялась за еду.
   Солнце начинало припекать, и Макковей успокоился, наблюдая  за  лошадями.
Бурцев ждал беседы, какого-то интереса к незнакомому  человеку,  расспросов,
но конюх словно и не замечал его. Стоял, щурился  на  солнце  и  пушил  свою
бороду.
   - А что, любят у вас давать прозвища? - напомнил Бурцев о  себе,  отжимая
вымокшие от росы спортивные брюки.
   - Смеяться любят, - не сразу отозвался Макковей. - Думают, веселье, когда
над человеком смеешься. А настоящее веселье, это когда вот так стоишь утром,
на солнце смотришь, на коней, на траву... До чего  радостно  бывает!  Кобыла
вот  огулялась  -  добро!  Жеребеночек  будет...  Ты  не  смотри,  что   она
неказистая, от нее приплод хороший... Вот от чего смеяться надо. Или вот  ты
одежу выжимаешь - думаешь промок? Нет, в живой воде  искупался.  Роса  ведь,
она и есть живая вода! Разве не весело?
   - Ты не поэт, случайно?
   - Кто? Поэт? - переспросил Макковей и обернулся.
   - Ну да. Стихи никогда не писал?
   Только сейчас тот посмотрел на Бурцева с вниманием.
   - Чудно  как-то  спрашиваешь...  Зачем  стихи  писать?  Если  их  уж  все
написали, в книгах изложили. За всю жизнь не выучить.
   - Но ведь пишут!.. А скажи мне, вот ты о живой воде напомнил.  Слыхал  я,
тут где-то целый источник есть с такой водой. Это правда?
   - Так  и  надо  было  спросить,  от  кого  слыхал,  -  выскользнул  вдруг
бесхитростный конюх.
   - А ты-то не знаешь?
   - Родники с живой водой в сказках бывают. Читал, поди, сказки?
   - Эх, а я надеялся, думал, ты старожил, так знаешь про  источник.  А  ты,
кроме коней своих, ничего не знаешь...
   Бурцеву стало понятно, что конюх ему не подмога и, скорее всего, не умеет
писать. Автор, назвавшийся  Тропининым,  был  человеком  иного  склада  ума,
современно образованным, в какой-то степени  расчетливым.  Надо  отдать  ему
должное: законспирировался аноним отлично...
   Утренний ветерок уже сбил росу, но пока Бурцев шел поймой к далекому лесу
на высоком берегу, все равно промок до ушей.
   Оперативники встречали его на старом проселке,  вьющемся  по  высокому  и
чистому  березняку:  их  белая  "крутая"  иномарка  едва  различалась  среди
деревьев...
   Подойдя  поближе,  Бурцев  увидел,  что  иномарка  стоит  с  распахнутыми
дверцами, открытым багажником и на спущенных колесах. А вокруг - ни души...
   Он вынул пистолет, подошел, прячась за деревьями, к машине.
   В середине тонированного лобового стекла зияла белая пулевая пробоина...

   2
   Засыпанные за зиму снегом Студеницы медленно оттаивали под ярким весенним
солнцем и тянулись к земле  сосульками  невероятной  длины  и  прозрачности,
создавая впечатление хрустального звонкого  городка.  Два  прошедших  бурных
года и развал империи внешне никак не отразились, может, потому,  что  здесь
не ставили много памятников вождям, не переименовывали улицы и теперь нечего
было свергать и стирать с  углов  деревянных  домов.  Единственной  приметой
времени была полная тьма - не горели уличные фонари,  однако  эти  сосульки,
напитавшись  за  день  солнцем,  по  ночам  излучали  его,  роняя  на  землю
призрачный, напоминающий полярное сияние свет.
   И можно было ходить, не запинаясь...
   Он вновь ощутил, а точнее, вспомнил благодатный покой  этого  места,  так
что,  настеганный  сроками  и  начальством,  не  горел  желанием  немедленно
приступить к работе и в день приезда, не объявившись ни в прокуратуре, ни  в
милиции, инкогнито устроился в гостиницу  и  пошел  бродить  по  улицам.  Не
сказать, что бесцельно, поскольку было еще светло и ноги сами привели его  к
решетчатой изгороди дома Кузминых.
   Со старых лип тоже свисали и источ