головными болями, бессонницей и слабыми нервами, потому, выслушав заявление
сына, совершенно не педагогично добавила к отцовским аргументам
подзатыльник и отправила косить траву.

Родительское непонимание подействовало неожиданным образом: весь следующий
учебный год Герман получал одни пятерки, в том числе и по поведению, сдал
на отлично все экзамены за восьмой класс и сделал новый заход на отца с
матерью. В его разумении все складывалось отлично, за исключением одной
детали: поскольку оставлять дома его было не с кем, то в школу повели пяти
с половиной лет под личный материнский надзор, так что восьмой он закончил
в тринадцать с половиной, а в суворовское принимали с пятнадцати. Могли,
конечно, не принять по малолетству, и все зависело от того, сумеют ли
родители убедить начальников: ведь принимали же генеральских детей
возрастом еще моложе!

Отец не имел никакого образования, самоучкой освоил столярно-плотницкое
дело и благодаря матери давно работал преподавателем труда и физкультуры.
Но кроме того, с начала лета занимался заготовкой дров для школы, потом
сеном для подсобного хозяйства и к осени - ремонтом к новому учебному году.
На сей раз убедительных доводов отказать он не нашел, пообещал, что
похлопочет, но занятый с утра до вечера дровами - школа была деревянная,
старая, не натопишь - никак не мог выкроить дня, чтобы съездить в
райвоенкомат. Герман работал колуном неделю, вторую, третью и когда ни с
чем не сравнимый, сладковатый запах расколотой березы сделался ненавистным,
а напоминать родителю, что выходят все сроки, стало невозможно по причине
того, что сразу же наворачивались слезы, он замолчал.

А когда совсем приперло, когда оставалось несколько дней до окончания
набора в училище, отец все-таки собрался и поехал в город.

Сутки Герман просидел на дороге за околицей, поджидая его возвращения, и
мать угнала его на другой день домой чуть ли не с палкой, поскольку никакие
уговоры не действовали. Руками отец работать умел, но язык и речь у него
были мужицкие, суконные и жесткие, так что объяснить толком, почему его сын
жаждет учиться в суворовском, не смог, Выслушал доводы всех начальников, к
которым удалось пробиться, после чего ушел в рюмочную, там напился и снова
вернувшись в военкомат, популярно сказал все, что думает про тыловых крыс:
в то время шла война в Афганистане. Его увезли в милицию и выпустили только
утром.

Домой он пришел черный и грозный, молча запряг казенную лошадь, бросил
мотопилу в передок и поехал в лес пилить дрова. Основательно наревевшись на
сеновале, Герман в ту же ночь побежал в город за полсотни верст, прихватив
с собой метрики и свидетельство о восьмилетке. К открытию военкомата
(дежурный не впустил) он уже сидел на крыльце и ждал начальника побольше,
однако в тот день старше капитана с подбитым глазом никто не явился.

- Направьте меня в суворовское училище! - потребовал он с порога.

- Отставить! - бросил капитан. - Выйди и зайди, как положено.

- А как положено? - спросил Герман.

- Скажешь: "Разрешите обратиться, товарищ капитан?" Если разрешу -
обратишься.

Он вышел за дверь, потренировался немного и снова предстал перед
начальником.

- Разрешите обратиться, товарищ капитан? Тот откровенно зевал, скучал,
курил уже не первую сигарету натощак, часто смотрелся в бритвенное
зеркальце, разглядывая фингал, и искал хоть какого-нибудь веселого
развлечения.

- Отставить! Не вижу блеска в глазах, вид не бравый и во рту мухи... спят!
Суворовец должен выглядеть молодцевато, докладывать громко и отчетливо. Еще
раз!

Герман терпеливо удалился, перевел дух, набрался ярости, словно перед
дракой, и снова открыл дверь.

- Разрешите обратиться, товарищ капитан?!

- Не разрешаю! Чего орешь? В ушах звенит!

- Сказали, громко!

- И как стоишь? Пятки вместе, носки врозь, спина прямая, грудь развернуть,
подбородок вверх!.. Все сначала! Потренируемся!

С седьмого раза ему удалось войти, как положено, а может, капитану надоела
игра.

- Понял, что такое армия? - спросил он.

- Так точно! - крикнул Герман.

- Желание не пропало?

- Никак нет!

- Ну вот, подождешь еще, поучишься, и как исполнится восемнадцать, пойдешь
служить. А сейчас свободен. Шагом марш!

Герман не дрогнул, сделал три шага вперед (кабинет был совсем маленьким) и
выпалил чуть лине в лицо капитану.

- Хочу в суворовское!

Тот слегка отшатнулся, прищурил левый глаз - подбитый правый и так был
прищурен.

- Знаешь, кого туда берут?

- Знаю, детей офицеров и всяких блатных!

- Вот! Правильно! А ты кто такой? Как твоя фамилия?

- Шабанов!

- Как?! - подскочил он. - Шабанов? Это твой батька тут вчера права качал?

- Мой!

От негодования и какого-то веселого возмущения капитан побегал по кабинету,
закурил и еще раз глянул в зеркало.

- Да!.. Ну и семейка!.. Я вчера отцу объяснил!.. А он тебя послал? Ну,
даете! На измор хотите взять?.. Можешь сам-то объяснить, откуда у тебя
такое желание - в суворовское? Ладно бы, родители служили, военная
косточка... Хоть знаешь, что делают в этом училище?

- Учатся! Потом идут в военное училище.

- Я бате твоему вчера сказал: нет у нас в районе разнарядки в суворовское.
Девять мест на всю область было. Понимаешь? И они уже давно распределены,
по заявкам прошлого года. Так что опоздал ты, парень. И вообще, через два
дня прием заканчивается. Покупай билет на автобус и катись домой. Родители
денег дали?

- Не дали...

- А как добирался?

- Бегом...

- Так вот, бегун. Или беги назад в свою деревню, или в милицию сдам, чтоб
вернули родителям. Отец за дебош штраф заплатил и еще заплатит.

- Значит, направления не дадите, товарищ капитан?

Тот хмыкнул восхищенно.

- В офицеры захотелось? Командовать?.. А сначала надо научиться
подчиняться!

- Летать хочу, а не командовать! Капитан устало сел на место, вытряхнул из
пачки последнюю сигарету и прикурил от окурка.

- Все летать хотят... Ты самолет-то близко видел?

- Нет еще... Только в небе и высоко.

- Вот! Зато родился среди тракторов и комбайнов... Так что иди-ка в
механизаторы! В армии танкистом будешь, служить.

- Ладно, - сказал Шабанов. - Раз нет направления - сам побегу в Калинин и
поступлю.

- Ну, беги, беги, - отмахнулся капитан. - Сейчас в милицию позвоню!

Задерживать сам он не стал, видно, вспомнил Шабанова-старшего, снял трубку
и набрал двухзначный номер. Герман спокойно вышел из кабинета, скользнул
мимо дежурного и на улице уже припустил рысью.

Оказалось, капитан на самом деле сообщил в милицию о подростке, сбежавшем
из дома, и первый раз его чуть не поймали на посту ГАИ у выезда из города.
После этого все опасные места он обегал стороной и часто сворачивал с
дороги в лес, когда замечал подозрительную машину. Тогда он еще не знал,
что и родители заявили о пропаже сына и, оказывается, за ним началась
настоящая погоня.

К обеду он сильно проголодался и, огибая притрактовые деревни, почти не
сбавляя скорости, заскакивал в огороды, рвал огурцы с грядок, лук и горох,
набивал под рубаху и ел на ходу. А вечером вообще повезло, высмотрел
курятник, стащил из гнезда девять яиц, которые выпил на бегу, и не
останавливался уже до самого утра. И все-таки за сутки не добежал до
Калинина, одолел только сто шестьдесят километров. Усталости он не
чувствовал, мысль, что сегодня последний день приема в суворовское,
подстегивала его всю дорогу, и тут, когда оставалось всего-то тридцать
верст, полетел, несмотря на опасность быть схваченным. Скорее всего, на
таком расстоянии его никто не ждал и не ловил, и Герман благополучно
добежал до областного города и тут заблудился, поскольку не ожидал, что он
такой огромный и запутанный. Потеряв часа три драгоценного времени в
лабиринтах улиц, он так и не сумел отыскать нужной и впервые за всю дорогу
обратился за помощью. Какой-то мужик на остановке посадил его в троллейбус
и назвал место, где сойти.

В пятом часу, когда в здании училища было пусто и гулко, Шабанов предстал
перед дежурным офицером.

- Разрешите обратиться, товарищ лейтенант? - переводя дух, спросил он.

- Обращайся, - разрешил дежурный.

- Где приемная комиссия?

Тот внимательно осмотрел подростка, спросил фамилию и глянул на часы.
"Сейчас скажет - опоздал, - подумал Герман. - Прием закончился".

- Прием закончился, - сообщил дежурный. - Ты зачислен вне конкурса личным
приказом начальника училища. Занятия с первого сентября. Надо прибыть без
опозданий коротко подстриженным и с комплектом учебников для девятого
класса. Я буду твоим начальником курса. Ну, или классным руководителем,
понял?

- Понял! Тогда я побежал домой! - сказал Герман и ломанулся в двери.

- Отставить! - рявкнул лейтенант. - В армии на все спрашивается разрешение
старшего. Отработаем азы устава - подход к начальнику ты знаешь, отработаем
отход. Должен сказать - "Разрешите идти, товарищ лейтенант?" Если разрешу -
пойдешь. Ясно?

- Так точно! Разрешите идти, товарищ лейтенант?

- Отставить! Смотреть при этом нужно браво и весело! Тебе что, военные
порядки не нравятся?

- Нравятся, товарищ лейтенант!

- Тогда смотри весело и браво!

- Разрешите идти, товарищ лейтенант?! - Герман вытаращил глаза и скривил
улыбку.

- Не разрешаю! Размер головного убора, одежды и обуви?

- Не знаю...

- Почему не знаешь? Обязан знать! Кто тебе личные вещи покупает? Мама?

- Так точно!

- Ты что, маменькин сынок?

- Никак нет!

- А почему тогда тебя зачислили личным приказом начальника училища?

- Не знаю, товарищ лейтенант!

- Кто твой отец? Где работает? В обкоме?

- Никак нет, учителем труда и физкультуры.

- Почему тебя по всей области ищут, розыск объявили? Странный ты какой-то
парень... На поезде приехал?

- Нет, бегом прибежал.

Дежурный что-то понял, однако не поверил.

- Двести километров и все бегом? За сутки?.. Ты что, чокнутый?

- Учиться хочу, товарищ лейтенант! А разнарядки нет и времени не
оставалось, дрова колол...

- Потом я с тобой разберусь... Ну, иди сюда, мерку сниму!

Дежурный долго и бестолково обмерял его, потом придирчиво разглядывал
документы, попутно объясняя положения устава, и наконец отпустил,
окончательно обескураженный и невеселый.

В то время Шабанов был настолько счастлив, что не придавал значения
назойливости офицеров - капитана из военкомата и дежурного по училищу. Все,
что они делали, казалось правильным и не подвергалось сомнению, поскольку
он вступал в совершенно иную жизнь и жаждал ее. А заряд выносливости и
терпения был настолько велик, что он готов был вынести даже откровенные
издевательства, относясь к ним с детской философией и непосредственностью.
И лишь потом, спустя несколько месяцев, когда он всецело вкусил армейской
жизни и навсегда распрощался с детством, пришло взрослое осмысление
уставной жизни и понятия военной карьеры. Эти первые офицеры, с которыми
свела судьба, были явными неудачниками, однако доставали мальчишек вовсе не
из желания покуражиться или показать свою власть; они завидовали их
будущему, точнее, даже возможности будущего, или состоянию детства, куда
они уже никогда не могли вернуться, обремененные прожитым и не удавшейся
службой. Они слишком рано натянули на себя одеяло взрослого мироощущения и
неожиданно для себя не согрелись под ним, а задохнулись от недостатка
вольного воздуха.

Тогда Шабанов прощал их от незнания предмета; потом - из детской жалости к
судьбе обделенных, которым всегда хочется кинуть в шапку копеечку.

Домой он прибежал через двое суток, застал лишь сестру, выпил кружку молока
и рванул в лес, где мать с отцом готовили дрова. Ни слова не говоря взял
колун и принялся крушить чурки.

Мать в летние каникулы успокаивалась, от обыкновенной крестьянской работы у
нее приходили в норму издерганные нервы и она становилась необычно
ласковой, сердобольной и чуткой. Поглядев, с какой веселой и звонкой силой
отскакивают поленья, она все поняла и, улучив минуту, тихо порадовалась за
сына.

- Как же тебе удалось. Германка?.. У нас из военкомата были, сначала
ругались, потом сказали, как начальник училища узнал, что ты в Калинин
побежал за двести верст - сразу зачислил. Этот парень, говорит, должен
учиться! Десяток блатных выгоню - его возьму одного! Так уж радостно за
тебя стало!.. Жалко отпускать из дому, но иди, коль сам все сделал. Только
отцу ничего не говори, пока сам не спросит. Его тут по милициям затаскали,
переживает сильно... Пойди, поешь. Там, правда, один хлеб остался, но это.
зайчик послал...

В тот день отец и словом не обмолвился, хряпал березы на землю, распускал
на чурки и, выжав потную рубаху, жадно хватал ледяную, родниковую воду из
вђдра. В сторону сына даже глаз не поднял за весь день, и когда свечерело,
сунул мотопилу в телегу, подождал, когда сядет мать и понукнул школьного
мерина. Герман остался в лесу, и едва телега скрылась, отшвырнул колун и
повалился на кучу свежерасколотых дров. Березовый сок давно уже отшумел в
древесине, однако сохранился его сладковатый, чистейший запах, который
дразнил воображение и одновременно навевал безмятежный и такой же вкусный
сон. И под корой, сорванной с поленьев, еще оставалась хоть и жестковатая,
но еще сладкая кашица, которой, если сдирать зубами и глотать не жуя, можно
насытиться, не просыпаясь.

Эти же дрова были чужими, хвойными, смолистыми, пахли ярко и сильно, не
вызывая приятных ощущений, и долго спать на них становилось невозможно
из-за излучаемых в воздух угарных, эфирных масел. Кружилась голова, во рту
накапливался горький вкус сгоревшей взрывчатки и невыносимо хотелось пить.
Шабанов не проснулся - скорее, очнулся и обнаружил, что лежит на спине,
раскинув руки, словно распятье. Разодрав слипшиеся веки, попробовал
осмотреться: вокруг был лес, просвеченный восходящим солнцем, с оттенком
прошлогодней блеклой зелени мох на земле и огромная куча дров. Ворочать
головой он не мог, под черепом перекатывался тяжелый, чугунный шар - повел
глазами...

- Где я? - спросил вслух и не услышал своего голоса.

В какой-то момент почудилось, снова в детстве, на заготовке дров, и можно
закрыть глаза и поспать еще - отец все равно поднимет, когда надо.

"Как хорошо! - подумал он. - Всего лишь начало лета и впереди целая
жизнь..."

Он и в самом деле расслабился, готовый уснуть, однако желая изменить
положение, пошевелил руками и ощутил, что нет одной кисти. В левой, живой и
целой, что-то было зажато, а вот правой не существовало...

- Это я отлежал руку! - в следующее мгновение обрадовался он. - Сейчас
разомну, появится кровоток и все пройдет.

Однако в это время откуда-то взялся и вырос над ним военкоматовский
капитан.

- О! Здорово были! - засмеялся он. - Ты чего здесь разлегся? Вставай,
пошли! Труба зовет!

- Какая труба? - спросил Шабанов.

- Обыкновенная, боевая! Вставай!

Тут он вспомнил, что этот капитан давно умер, сгорел от вина. Лет десять
кряду, начиная с суворовских времен, Герман, приезжал в отпуск и приходил к
нему становиться на временный учет, а эта тыловая крыса всякий раз над ним
потешалась.

- А! Спринтер! Ну ты как, на поезде приехал, или бегом прибежал? - и
смеялся откровенно, нагло, при этом обращаясь к кому-либо из гражданских -
шоферу или уборщице. - Вот этот пацан чуть ли не за сутки до Калинина
добежал! Умора! Говорит, летать хочу, пустите в полет!

Шабанов дважды получал звания досрочно, можно сказать, на глазах рос, а
капитан словно не замечал этого и продолжал над ним подсмеиваться, находя в
этом развлечение. Герман стоически терпел, не в силах преодолеть некий
"сыновий" комплекс: этот сельский, омужиченный офицер годился ему в отцы, и
язык не поворачивался послать подальше, по физиономии врезать рука не
поднималась - будто держал кто-то! Для него, наверное, Шабанов
действительно на всю жизнь оставался пацаном, невзирая на воинские уставы и
порядок, и ничего нельзя было с этим поделать. Мало того, этот капитан стал
неким стимулятором роста: все время хотелось доказать ему свою
состоятельность, и хоть вспоминался он редко, обычно перед отпуском, однако
Герман с удовольствием отмечал, что едет домой с новым результатом, который
наконец-то будет на родине оценен по достоинству.

Но не тут-то было! Ни капитан и ни отец, не замечали его успехов, относясь
ко всему с каким-то странным спокойствием. И вот когда в двадцать шесть
Шабанов стал майором, поступил в академию и приехал в отпуск, готовый и за
грудки взять, и послать, внезапно узнал, что капитан уж год как служит в
подземных войсках.

Теперь стоял, посмеивался и звал:

- Хватит валяться-то! Встать! К воротам шагом марш!

- Я где, капитан? - спросил Герман.

- Как где? Теперь на том свете! Все, отбегался, отлетался, парнишка! -
засмеялся и, обращаясь к кому-то невидимому, добавил. - Этот пацан кольцо
на "Принцессе" рванул. Совершил героический подвиг, жизнью пожертвовал. Так
куда прикажете отвести?

- Да пошел ты в звезду! - заорал на него Шабанов. - Отвечай, когда
спрашивают! Что у меня с правой рукой?

- Оторвало! - с удовольствием сообщил тот. - Как ножиком отрезало!.. Рука -
ладно, ты себе на грудь посмотри и на живот. Все разворотило...

- Почему?

- Кольцо дернул! А инструктор обманул, никаких тридцати секунд, взрывается
мгновенно. Ты сейчас электроникой напичканный, как робот. Глянь, всякие
диоды, триоды из брюха торчат. В "Принцессе" же не было замедлителя!

- Ну, сука!..

- Теперь поздно ругаться. Пошли к воротам.

- К каким воротам?

- В рай! За геройский подвиг автоматом влетаешь в рай, понял? Только брось
оружие.

- А ты теперь здесь служишь?

- Где ж еще? Вот такой молодняк, как ты, принимаю, развожу по командам,
кого в какие ворота... Беда с вами! Одна морока!

- Блин, и на том свете меня достал! - Шабанов выматерился.

- Отставить разговоры! - гаркнул капитан. - Встать! К воротам шагом марш!

- Слушай, крыса тыловая! - Герман привстал. - Отстань, а? Я сейчас полежу и
все пройдет. Чувствую же, пока живой, только рука... И ухо болит.

- Ты покойник, Шабанов!

- Не хочу...

- Знаешь, брат, на том свете, как в армии, хочешь - не хочешь...

Герман потянул к себе левую руку и обнаружил в ней пистолет-пулемет
"Бизон".

- Вот, наконец-то я с тобой расквитаюсь! За все насмешки и оскорбления! На,
держи!

Нажал спуск, однако из ствола вырвалась струя пара или дыма, отчего капитан
засмеялся, повертел пальцем у виска и преспокойно куда-то пошел:
пространство вокруг было странное, нереальное - земли под ногами не
существовало.

"Это же сон! - обрадовался Шабанов. - Так бывает только во сне".

Солнце пробивалось сквозь деревья и уже пригревало щеку, мир сквозь
прикрытые веки виделся радужным, изломанным, и все-таки настоящим. Правда,
гудело в голове, режущий, пронзительный скрип отдавался в ухе и палило
лодыжки ног, однако эти болезненные ощущения становились подтверждением
жизни. Разве что из сна пришло и утвердилось ощущение, будто нет кисти
правой руки.

Он с трудом склонил голову вправо, тотчас услышал знакомый командный голос:

- Отставить! Когда начальник находится перед строем, смотреть только на
него, вести глазами и не вертеть головой!

Это был курсовой офицер, тот самый дежурный лейтенант, встретивший его в
училище.

И тоже мертвец...

Перед выпуском в училище проводилось боевое гранатометание, и по приказу
начальника, подобного удовольствия удостоились лишь те, кому исполнилось
восемнадцать. Их обрядили в шинели, несмотря на жаркое лето, и каски, чтобы
упаси Бог не царапнуло осколком. Остальные стояли в строю на боевом рубеже
и смотрели. Лейтенант вызывал совершеннолетних, вел в окоп для стрельбы
стоя, давал наступательную гранату РГД с ввинченным запалом и командовал:

- Взял в правую руку! Зажал скобу! Левой разогнул усики, выдернул чеку!
Теперь бросок как можно дальше!

Все шло, как по маслу, пока на боевой рубеж не вышел кадет Олег Жуков - тот
самый, с которым они вместе учились в Саратовском летном и который теперь,
списанный на землю, сидел на КП