и сели по-семейному за стол и Герман набросился на домашний сыр с
перцем и ветчину, изготовленную лично отцом. Вообще-то эти продукты были не
типичные для тверской деревни, никто там ничего подобного не делал,
обходились пищей простой, без всякой переработки, но после войны в глухих
деревнях появились сосланные из западных областей прибалты и немцы.
Говорят, они и научили местных. Те же, как водится, превзошли учителей и
стали делать деликатесы со своими поправками, из экологически чистого
сырья, и батя гнал теперь свою продукцию колбасного цеха за рубеж.

Матушка вдруг спохватилась, достала из сумки термос с молоком и каравай
черного хлеба, испеченного в своей печи. Правда, молоко уже не было парным,
и хлеб за дорогу остудился, причерствел, но это был тот самый бальзам,
пролитый на душу...

А батин голос создавал полное ощущение, будто они сидят дома - не в
районном центре где-то в Забайкалье, чуть ли не во дворце, а в родной
деревне, в старой бревенчатой избе.

- Я тебя научу, как делать. Ты их не особенно-то слушай, сейчас в людях
правды не найти, врут, изгаляются. Были мы тут у врача твоего, толстый
такой человек... Говорит, ты под дурака закосил, чтоб пенсию тройную
получить...

- Да ведь не правда это, - вступилась мать, - придумал он...

- Погоди, мать! Если тебе положена тройная - не отступай, бери тройную!

- Он еще летать будет! - запротестовала и замахала руками матушка. - Что
городишь-то? Какая пенсия - молодой парень! Это он по себе судит, врач-то.
Он бы пошел, а Германке что на пенсию уходить? Пусть летает!

- Я ж не против! Но если признают болезнь - бери тройную, Герман! Говорят,
вы за один полет столько здоровья сжигаете, сколько топлива - одинаково.
Этот харю наел в госпитале, сидит на земле и дохнет от зависти - кто-то
больше его пенсии получит! Не отступайся, Герман, если что, дави! Суды все
продажные, но встанешь на своем - никуда не денутся.

- Чему ты учишь, Петя? Ему еще летать - не перелетать...

- Мам, там черемуха на Пожне цветет? - перебил их Шабанов. - Я же к вам
собрался, а Ужнин вызвал...

- Как же не цветет? Нынче особенно сильно цветет, аж голова кружится, как
выйдешь на берег.

- А вы где больше обитаете, дома или в райцентре?

- Сейчас больше дома, сынок. В прошлом году снова корову взяли, двух
поросят растим...

- Который час? - вдруг спохватился батя. - Я же договорился пойти на
склады, машины посмотреть... С этим, как его? Ну фамилия такая...

- Харин, - подсказал Герман.

- Ну, Харин! Я побежал, а вы тут сидите! Ужинайте без меня, не ждите. Я как
чуял - печать с собой взял. Если что, договор заключим...

Когда отец убежал, матушка помолчала немного, подняла отчего-то виноватые
глаза:

- Плохи дела у нашего отца, - проговорила тихо. - Хорохорится он, да что
толку?.. Маслозавод и впрямь вернул, но разграбили его, все оборудование
продали, одни стены стоят, все заново начинать. Это какие силы надо, чтоб
поднять?.. Итальянцы и правда были, посмотрели, кефиру попили, что я сама
дома сделала, и уехали. Там денег надо много, чтоб запустить, потому и
отдали назад... И автобазу тоже растранжирили, одни гаражи, машин-то нет.

Стройиндустрия в упадке, цеха стали разбирать, плиты развозят... Может, и
поднимет, да ведь сразу увидят и снова отнимут. Ты ему как-нибудь мягко
скажи, чтоб не мучился. Изба у нас есть, корова, свиньи... Посидели бы
тихо, пожили в удовольствие. А то ведь не жизнь - страх один. Стреляют,
бомбы взрывают, а деньги, какие появляются, на одни судебные издержки
уходят. А отцу нравится! Говорит, вот настоящая работа! Совсем стал как
больной...

- Это у нас наследственное, - вставил Герман.

- Нет, ты подумай-ка что делается! - вспомнила матушка. - Эти итальянцы
приглашают к себе! Хотят поставить самым главным специалистом над всей
молочной промышленностью. Ладно, грех говорить, ведь не образованный, дурак
дураком, но они-то куда смотрят? Нет, им подавай отца и все тут! Начнут
сами молоко квасить - не идет, все простокваша получается. Руки, говорят,
нужны его. Ведь что он делает с ними - да смеется! Он этих всяких
кисломолочных продуктов ведь сам напридумывал. И названия им дает - ряженка
"Шабаниха", или кефир "Махолет". Недавно еще один рецепт зарегистрировал
варенец "Подъемная сила". Дурит он их. Германка, стыд и сказать!
Ходит-ходит, и вдруг спрашивает, а чем, мол, наша бабка-покойница
ребятишкам пупочную грыжу лечила? Ага, щавель в молоке варила, кровохлебку
жгла и пепел сыпала, сушеную пергу добавляла... А ну-ка, мать, сделай-ка
пробный образец! Я сделаю, он покушает, сутки подождет, к организму
прислушается и говорит: подмешай еще укропного масла немного, и когда
закисать станет, подмолоди свежими сливками. Да чтоб сливки были
обязательно от красной коровы. Теперь я при нем, как лаборант... Итальянцы
эти пробуют - диву даются, а вроде умные люди.

- И надолго вы в Италию собрались?

- Говорит, пока на три года, там видно будет.

- Это уже окончательно решено, или как?

- Согласие дал, поеду, говорит, ума наберусь. Бумагу подписал, деньги
большие вперед взял, значит, окончательно... Мол, поправлю дела, назначу
хорошего директора и поедем... Ой, как не хочу! По мне так лучше бы
вернулись в деревню и жили... А отец язык не учит, говорит, раз пригласили,
пускай по-русски говорят со мной. Мне приходится учить, и тайно от него -
ругается... Ведь обманут! Станут за спиной шушукаться по-своему,
сговариваться, и обманут... Может, ты на него подействуешь? С этой надеждой
ехала. Убеди ты его итальянский выучить. Долгое ли дело? Я так через три
недели уже и разговаривать стала... Вот жизнь какая пошла, Германка! Мы тем
кефиром раньше больных телят отпаивали, а им не жить, не быть, производство
наладить надо, чтоб итальянцев отпаивать. Больные они там, или что, ты не
знаешь?

Говорила она, будто ручеек журчал, и успевала еще угощать, подкладывала,
подсовывала, как всегда, вместе с домашней пищей наполняя душу
умиротворением и радостью.

- Ты ешь, ешь! - между разговором вставляла она. - Знать бы, что поедем,
нового сыру сварила. А то собирались спешно, в один день, взяла, сколько
было. Но ничего, приедем домой, сварю, посылку соберу и пошлю.

- Да не надо, мам, - отнекивался Герман. - В такую даль посылать!
Обойдусь...

- Нет уж, обязательно пошлю. От своей коровы, из родных мест... Все не так
тосковать будешь. А то ведь уедем в Италию - кто пришлет?

Самое главное, на ее вопросы до поры, до времени не требовалось отвечать.
Конечно, родителям уже поведали о катастрофе его самолета и мать внутренне
была напугана, однако давно привыкшая к причудам своих мужчин в семье,
оказалась подготовленной и к такому обороту, и теперь никак не выдавала
своего страха. Она тут же рассказала страшную тайну, что командир части
вызвал их с одной целью - подействовать на сына, убедить его, чтоб не
оставлял службу и перестал бы нести вздор об иных мирах и прочих
несуразностях, которые ему помешают в жизни. И чувствовалась, что матушке
любопытно узнать, что же приключилось с Германом на самом деле, однако она
и этого чувства никак не выдавала, точно так же, как своего страха. А
Шабанов тоже не мог задавать прямых вопросов, чтоб не напугать еще больше,
хотя подмывало, и мать это почуяла, сама потянула ниточку разговора.

- А я почуяла, с тобой что-то не ладно, - осторожно промолвила она уже на
улице, когда так и не дождавшись отца, пошли гулять по парку. - То собака
завоет ночью, то сон приснится... Однажды не вытерпела, взяла у отца
телефон... Этот, без проводов?

- Мобильный...

- Ага. И стала звонить в часть. Праздники майские были, никого на месте
нет. Кое-как добилась, сказали, в командировке ты, будешь через неделю. Я
вроде поуспокоилась, а тут журналистка приехала...

- Журналистка? - боясь выдать любопытство, переспросил Герман.

- Ну!.. Отец итальянцев на охоту повез, уток пострелять. Какой-то катер
наняли и поплыли, а мне велел баню истопить и ждать. Я и жду сижу. Вышла на
крыльцо, смотрю - лодка по реке плывет, белая, красивая...

- Лодка? Белая? - он затаил дыхание.

- Больно уж непривычная, - подтвердила матушка. - У нас таких сроду не
было... Думаю, охотники мои возвращаются, катера-то ихнего я не видела, что
они там наняли... Думаю, замерзли и плывут назад. Черемуха только зацвела,
и холод такой!.. Подворачивает к нашей пристани, где мы лодку свою
привязывали, помнишь? Гляжу, она и выходит, журналистка, и к нашему дому
прямиком идет. Молодая такая, ласковая, говорит, из газеты, пишет очерки об
известных в нашем районе людях. Будто дали ей задание про тебя написать...

- А как ее звали? - осторожно поинтересовался Шабанов, чувствуя, как земля
под ногами почти не касается подошв.

- Да понимаешь, по виду не деревенская, городская, и одета хорошо, но имя -
Ганя. Так и сказала, зовите Ганей, мне нравится. Я еще гадала, как же будет
полное имя...

- Агнесса, мам...

- Отец потом сказал... Стала она про тебя все расспрашивать, про детство,
как учился, чем занимался, - она глянула виновато. - Я уж рассказала ей,
как ты с бани прыгал, взлететь хотел, как потом в Тверь побежал в
суворовское училище... Ну и как махолет строили с отцом. Она так
заинтересовалась, покажите, говорит, сфотографировать хочу. А у самой
фотоаппарата нету... Махолет-то отец как поднял на чердак, там он и стоит.
Залезли мы... Долго она вокруг ходила, все рассматривала. Уж больно ее
чугунное ваше колесо удивило, от трактора которое... Можно, говорит,
попробовать педали покрутить? Да крути, говорю, правда, сиденье все в пыли,
измажешься. Она тряпочкой протерла, села и раскрутила педали. Колесо-то
загудело, и тут случайно что-то включилось - крылья как замашут! Пыли
столько подняли - ничего не видать! А она смеется так весело!.. Нашла где
выключить, остановила крылья, колесо только крутится...

- Про мое любимое блюдо узнавала? - зажимая в себе восторг и улыбаясь в
сторону, спросил Герман.

- Ой, да она много чего спрашивала. Я ее домашним сыром угостила, как раз
для итальянцев сделала, с перчиком, чаю попили. Ей сыр понравился, так я в
дорогу ей кусок отрезала...

- А про мясо по-французски?

- И про мясо... Часа три мы с ней сидели, ходили. Я еще спросила, а что ты
ничего не записываешь? Журналисты обычно пишут, пишут в блокнот или теперь
магнитофоны подставляют... Она: я запоминаю все, мне писать не нужно.
Оставайся, говорю, ночуешь. В баню сходим на первый парок, а там отец
приедет с итальянцами... Спешу, говорит, ехать далеко. Что бы мне спросить,
куда?.. В предбаннике у нас мыло увидела, попросила кусок...

- И ты ей дала?

- Что не дать-то? Дала... Она так понюхала, подышала, хорошо, говорит,
пахнет. В карман спрятала.

- Земляничное мыло?

- Другого-то и не было... А что ты так спрашиваешь?

- Ничего, мам!.. Потом-то что было?

- Засобиралась она. И одета больно уж легко, в одном платье. А холод на
улице. Стала давать свою старую куртку, надень, говорю, на воде-то
замерзнешь. Она смеется, не взяла. Мол, и так много грузу с собой везу,
лодка не поднимет. Проводила на берег... Думала, там в лодке и правда
какой-нибудь груз, или хоть моторист есть, который ее возит - никого. И
весел нет, и мотора не видать, один руль. Может, где-то спрятан был
мотор-то, что ли... Сама встала к рулю, лодка отчалила и быстро так
поплыла. Рукой помахала и скрылась за поворотом...

- Она адрес какой-нибудь оставила?

- Да нет, я как-то не спросила...

- Из какой газеты тоже не сказала?

- Мне тогда и в голову не пришло. Из газеты так из газеты... А ты не читал
нигде очерка про себя?

- Не читал...

- И я тоже... Все газеты с неделю просматривала - нету. Значит, думаю, из
центральной какой...

- Тебе ничего не показалось странного в ней? - Шабанов все еще боялся
напугать матушку своим восторгом и признанием.

- Как же не показалось?.. Она у меня до сих пор из головы не выходит, -
мать что-то чувствовала, но не показывала виду. - Только уплыла она за
поворот, тут и наши оттуда выворачивают на катере, замерзли, как цупики...
Спросила, видели, девушка на белой лодке поплыла? Не видели!.. Говорю, вот
же за поворотом разминулись! Не было, говорят, ни лодки, ни девушки... И
мне так чудно сделалось, Германка. Что такое, думаю, уж не заболела ли я...

- Нет, мам, не заболела! - засмеялся Герман.

- И еще, знаешь... Сидим вечером за столом, мужики после бани выпили, я с
ними по-итальянски говорю, а отец все ходит по избе и слушает, слушает,
тревожный... Спать легли - уснуть не может, ворочается и слушает. Потом
спросил, дескать, что это все гудит у нас? Я вроде ничего не слышу... Часа
в три ночи встал, оделся, на чердак слазил и говорит - кто махолет трогал?
Кто педали крутил? Ну, я и сказала про Ганю. И ему чудно сделалось, места
не находит. Так веришь, нет, каждый день стал на чердак лазать, будто опять
вспомнил и летать захотел.

- Верю, - Герман приобнял мать. - Вот мне никто не верит...

- А ты и не старайся, коль не верят. Когда командир стал про тебя
рассказывать, да упомянул про навязчивую идею, будто ты в каком-то другом
мире побывал, я сразу смекнула, в чем дело. Но слушаю и помалкиваю. А то
скажет еще, и у матушки с головой не все в порядке, мол, наследственное...
Журналистка-то ведь оттуда приезжала! Лодка-то такая уж белая была, да
такая необычная! Как подумаю, мороз по коже бежит, чудно, да ведь так оно и
есть!

- Мам, а морковка твоя взошла? - хитровато спросил Герман.

Она остановилась, поглядела пристально.

- Только-только начала... Значит, и это мне не привиделось?.. Я уж решила,
от тоски мне грезится. Потом отца крикнула. Он прибежал, рассказываю - не
верит. Даже он не верит, а отец наш, человек чуткий... Потом твои следы
нашел у изгороди. На одном ботинке подошвы нет, протектора. Так поверил...
С кем прилетал-то?

- С Агнессой, мама... С той самой журналисткой из газеты, На самом деле она
не журналистка...

- Так я и подумала... Что же не объявились по-настоящему, не зашли?

- Напугать боялись. А потом... я и сам не верил. Как будто сон, как будто
не со мной все происходит. - Шабанов усадил мать на скамейку. - Это хорошо,
что ты видела и все помнишь. Здесь я не хочу никого убеждать... Мы поедем в
Пикулино! Мы поедем и ты все подтвердишь.

- Что я должна подтвердить-то, сынок? И перед кем?.. Вот, и сам не знаешь.
Посмеются над тобой, и надо мной заодно. Сам говоришь, не верят... И чем
больше станешь доказывать, тем громче смеяться будут и пальцами показывать.
Ты попробуй-ка наоборот, никому ни слова. И посмотришь, сами потянутся,
тихонько выпытывать будут, интересоваться. Потому что самая черствая
человеческая душа всегда ищет чуда и радости...

На следующий день Шабанов провожал родителей в аэропорту и через час сам
улетал в Пикулино на попутном военном транспортнике. Отец уезжал в
невеселом настроении, ворчал, ругался, но никак не хотел говорить причины.
Лишь много позже Герман узнал, что Харин принял его за "лоха" и попытался
"кинуть" с КАМАЗами. Договор был почти готов, оставалось подписать, однако
зам по тылу никак не хотел показывать технику, стоящую где-то на военных
складах. И тогда отец сам через какого-то прапорщика забрался в них и
увидел, что от грузовиков остались одни рамы и прицепы с бочками. Все
остальное давно было продано по частям. Но батя почему-то об этом
помалкивал и лишь часто повторял одну фразу:

- Нет, придется учить итальянский, а то говорят, там мафия не хуже нашей.

Мать поддакивала ему, тихо улыбалась Герману и держалась за его руку до
самой двери спецконтроля.

- Приеду - посылку соберу, - напомнила она. - Чтоб не тосковал по детству.

Они уже прошли проверку и влились в толпу пассажиров, когда отец вдруг
пошел назад, пробиваясь сквозь встречный поток, объяснил что-то милиционеру
и вырвался наружу.

- Я ведь совсем забыл тебе сказать! - зашептал торопливо. - Всю дорогу
помнил, а тут сбили с толку, так и вылетело... К нам тут одна журналистка
приходила, с матерью про тебя разговаривали.

- Это я знаю, батя...

- Зато главного не знаешь. Забралась на чердак, села в махолет и давай
крутить педали.

- И об этом знаю...

- А знаешь, что маховик-то до сих пор крутится? Э, то-то! - и светясь от
радости, вновь пошел буравить толпу.

В Пикулино Шабанов прилетел под вечер, когда бетон аэродрома хорошо
прогрелся солнцем и теперь щедро отдавал тепло. Над взлетными полосами
колыхалось легкое марево, по дорожкам, будто неоперившиеся птенцы,
разгуливала пара МИГарей: отрабатывалась рулежка - единственное упражнение,
на которое хватало топлива. Знакомо выли двигатели, светились огненные
сопла, пахло сгоревшим топливом, и ветер трепал, вздувал чехлы в длинном
ряду машин на стоянке, так напоминающих печальную и мудрую вереницу монахов
в длинных одеждах.

Этот мир никак не изменился, и в подчеркнутом его постоянстве угадывалась
претензия на вечность...

От транспортника Герман завернул на КП, чтоб забрать свою одежду из
кабинки, и только вошел в двери, как услышал приказ по громкоговорящей
связи:

- Майору Шабанову трехминутная готовность! Машина номер шестьдесят один.
Доложить исполнение!

Он решил, что это розыгрыш, возможно, товарища Жукова, торчащего на КП,
откуда уже разошлось все начальство, и потому преспокойно направился к
своей кабинке, однако увидел сквозь стеклянную стену, как техники в
тревожном порядке расчехляют МИГ с указанным бортовым номером. То есть
команда прошла по службам, а это уже не шутки!

Испытывая внутреннее противление и одновременно повинуясь обязанности,
доведенной до инстинкта, он загнал себя в высотный комбинезон, тот самый,
обношенный, прошедший огни и воды, сунул ноги в ботинки - опять шнуровать
некогда! - выхватил из своего узла гермошлем и побежал к машине. Время
потерял много, будто молодой, и техник, стоя на стремянке перед открытым
фонарем, показывал на пальцах количество оставшихся секунд. Шабанов
запрыгнул в кресло, с его помощью запрягся в ремни, кислородную маску,
подсоединил радио и стал включать бортовые системы, ожидая, когда техник
опустит колпак и уберет стремянки, но тот заметил надпись на стекле
гермошлема и, заботливый, поплевал и принялся оттирать ее рукавом. Герман
отпихнул его, дернул фонарь и запросил запуск.

Все-таки он рассчитывал, что Ужнин просто решил встряхнуть его, кинуть с
корабля на бал (или наоборот), чтоб почувствовал армейские будни, чтоб
служба медом не казалась, и дело до запуска не дойдет. Однако услышал
отчетливое:

- Запуск разрешаю. Четвертая дорожка. Старт со второй полосы.

Это был "короткий" вариант взлета, как на перехват цели. После запуска и
быстрого прогрева он вырулил к старту, все еще надеясь, что прозвучит
обычный отбой, однако, едва поставил машину на "зебру", как последовало
добро на взлет. Шабанов плотнее угнездился в кресле, включил форсаж и через
несколько секунд был в воздухе, земля ушла вниз, замедлила бег и на высоте
тысячи метров начала отставать. Он сбросил газ и пошел на разворот: теперь
Ужнин должен был поставить задачу.

Полный круг он сделал в полном молчании земли.

- Слушай, Герман Петрович, - наконец-то позвал Ужнин совершенно не
командирским голосом. - Сегодня двадцать пятое мая, в нашей школе был
последний звонок, всех сюда привели, на аэродроме стоят, войди в зону, так
увидишь... Накануне у них опрос был, анкетирование, и вот какие результаты.
Три процента хотят выучиться на экономистов, еще три - на юристов. Сорок
четыре процента мальчиков желают стать бандитами и сорок один -
милиционерами. Остальные не знают, что делать. Шестьдесят восемь процентов
девочек идут в проститутки, двадцать четыре в фотомодели, семь в модельерши
и один процент затрудняются ответить. И ни один не пожелал стать летчиком.
Я их вижу в окно, Петрович. Они стоят такие же, как мы когда то с тобой.
Они еще совсем дети, но уже не хотят летать... Думаю, потому что еще ни
разу не видели самолета в небе, а тем более, высшего пилотажа. Будь добр,
покрутис