Голгофу Сын Мой. Он тебе не по силам".
     "Это верно, - согласился Томас. - Он  никому не по силам. Только Твоему
Сыну".
     "Есть  крест,  какой нес  польский  учитель  Януш  Корчак.  Он  вошел в
душегубку Треблинки  со  своими  учениками, чтобы  они  не  боялись.  Хочешь
такой?"
     "Не потяну, Господи. Нет, не потяну. Я трезво оцениваю свои силы".
     "Есть крест, который  несет  Симон Везенталь,  охотник  за  нацистскими
преступниками. Имя его под запретом в Эстонии".
     "Боюсь, Господи, что и этот крест не по мне".
     "Ну, тогда я не знаю. Какой же крест тебе дать?"
     "Самый маленький", - попросил Томас.
     "Томас Ребане! - строго сказал Он. - Но ведь это и есть твой крест!"
     А потом Он сказал:
     "Можешь бросить. Не ты первый, не ты последний".
     "Да нет  уж, - сказал Томас. -  Ладно, как-нибудь дотащу. Только Ты мне
немножко помоги. Договорились?"

     Из  холла  донесся звонок,  послышались мужские  голоса.  Говорил  дядя
Костя. Второй голос был голос доктора  Гамберга. Стукнула массивная  входная
дверь, потом двустворчатая дверь гостиной. Голоса стихли.
     Томас нажал ручку спальни. Дверь была заперта. Но была не заперта дверь
в ванную. И  та, что из  ванной вела в  холл. Она тоже была не заперта. Дядя
Костя  не успел  вникнуть в  архитектурный  ребус министерских  апартаментов
гостиницы "Виру".
     Томас осторожно выглянул,  а потом  вышел в  холл.  Стараясь не шуметь,
извлек из стенного шкафа темный просторный плащ и очень бережно, сморщившись
от старания,  открыл и потом  тихо  закрыл за  собой тяжелую  входную дверь.
Язычок  замка щелкнул, как выстрел. Томас  замер.  Но  в номере  выстрела не
услышали. Он облегченно вздохнул.
     В  коридоре никого не было.  Томас двинулся к  грузовому  лифту, но тут
вспомнил, что не сделал одного важного дела. Он спустился в холл  гостиницы,
взял  у портье  листок  бумаги  и  фирменный конверт.  На конверте  написал:
"Госпоже Рите Лоо". Вложил в конверт ключ от ячейки гостиничного сейфа,  где
оставил  черный  кейс  с бабками,  которые выдоил  у  Краба, мир  праху его,
развеянному вдоль Пярнуского шоссе.
     На листке написал:
     "Это  тебе.  На  год хватит.  Больше у меня  нет ничего.  Я тебя люблю.
Томас".
     Величественный,  как  адмирал, швейцар пожелал господину Ребане доброго
вечера  и приятных  развлечений и предупредительно  открыл перед ним дубовую
дверь.  Томас вознаградил его горстью дойчемарок, завалявшихся в кармане еще
с поездки в Аугсбург, и подумал, что  сейчас его популярность ему ни к чему.
Он надел плащ, поднял воротник и  бочком, по стеночке, выскользнул в темноту
задворок из праздничных огней фасада гостиницы. Из-за угла выглянул и понял,
что  успел  вовремя. К  подъезду подкатил черный джип "Мицубиси  Монтеро". С
водительского сиденья выпрыгнул прапор, помощник Янсена,  и  поспешно открыл
заднюю дверь.
     Появился  Юрген Янсен в черном  кожаном реглане с поднятым  воротником,
приказал прапору, судя по жесту, ждать и скрылся в гостинице.
     Главное было  сделано. Теперь можно не спешить. Куда спешить? Некуда. У
него осталось только одно дело. И в запасе была целая ночь.
     Томас  пешком  дошел  до  своего  дома,  стащил  с  белого  "жигуленка"
"ВАЗ-2102" прорезиненный  тент  и  сунул его в багажник. Двигатель  завелся,
бензина в баке было литров десять. Хватит. Томас не собирался  ехать далеко.
Он собирался ехать недалеко.
     Какое-то ощущение незаконченности  заставило его подняться  в квартиру.
Студия  встретила  его  запахом  пыли и  тишиной.  На  большом мольберте был
укреплен  тусклый  от пыли холст  с его  последней, а если говорить честно -
всего второй в его жизни картиной, которую он  назвал для  понта "Композиция
номер  семь". Томас смахнул  полотенцем пыль, но картина от  этого  ярче  не
стала.  Он скептически оглядел холст, хотел махнуть на него рукой, но то  же
неясное чувство несделанности  того, что  сделать можно, остановило его.  Он
выбрал  из ящика  тюбик  с кармином и  выдавил из  него  краску в то  место,
которое было самым мертвым.
     Красный. Как закат. Так-то лучше.
     Потом зеленый. Как глаза Риты Лоо.
     Потом белила с охрой. Как ее волосы.
     Потом черный.
     Томас  увлекся. Сначала он писал картину так, как чешутся. Где чешется,
там и чесал.  В каком  месте холста чувствовал зуд  недосказанности, туда  и
лепил краски, размазывал  их мастихином, снова лепил. Потом стал писать так,
как накладывают целебную мазь на изорванное ранами тело.
     Краски кончились. Раны еще болели, но лечить их было уже нечем.
     Ну и ладно.
     Томас окинул  холст  критическим  взглядом. По  крайней  мере, хоть  на
что-то  похоже. Он не знал на что, но  это  уже не имело значения. Остатками
кармина   добавил   к  старому  названию   картины:   "Любовь".  Получилось:
"Композиция номер  семь. Любовь". Он не  понял,  почему ему  захотелось  так
сделать. Так захотелось. Поэтому и написал.

     Когда он вышел из дома, была уже ночь. За окнами "жигуленка" проплывали
утихающие  кварталы.  На  центральных   улицах   еще  бурлила,  переливалась
рекламными огнями жизнь,  а  окраины уже медленно отходили ко сну. На выезде
из города Томас тормознул возле палатки и долго рассматривал выставленные на
витрине бутылки. Богатый  был выбор. Была  даже  водка  "Смирновъ,  столовое
белое вино номер  21".  Раньше он  остановился бы  на  ней  без раздумий. Но
сейчас  "Смирновъ" не  годился.  Сейчас  нужно  было  что-то попроще. Что-то
бесхитростное, как вся его жизнь. Он купил бутылку "Виру  валге". Продавщица
услужливо   предложила   стакан.  Простой,  граненый.  Стакан  Томасу   тоже
понравился. Своей бесхитростностью. Он купил и стакан.
     На окраине Пирита он свернул к морю. Он хорошо знал эти места. Когда-то
здесь  был  пионерлагерь,  в  последние  годы  его  превратили  в  недорогой
пансионат. Сейчас пансионат пустовал, не  сезон. Тут был  небольшой  пляжик,
окруженный огромными каменными валунами, хороший подъезд к берегу.
     Томас  подогнал "жигуленка" к  солярию.  К нему примыкала кладовая, где
хранили  лежаки  и  шезлонги.  Томас потыкался в запертые двери.  Сторожа не
было. Он  принес из  машины монтировку,  сковырнул висячий  замок кладовки и
вытащил из  нее  деревянный  шезлонг  с  парусиновым  полотнищем.  Установил
шезлонг  на  берегу,  набросил  на  него  захваченный  из  дома  шотландский
шерстяной плед, подарок  какой-то милой дамы,  о которой Томас помнил только
то,  что  она  подарила  ему  этот  шотландский  шерстяной плед. Выложил  из
карманов бутылку и стакан, пристроил их  на крупном песке рядом с шезлонгом.
Потом  натаскал сухого  плавника,  разжег костерчик  и наконец погрузился  в
шезлонг, прикрылся пушистым пледом.
     Вот этого ему и не хватало. У ног его шелестели тихие балтийские волны.
Лицо его овевал тихий  балтийский ветер.  Над черным заливом висели  блеклые
балтийские звезды. Горьковатый дымок костерчика ласкал его ноздри.
     Какая-то  небольшая  яхта  очень медленно шла  вдоль цепочки  береговых
огней. Какой-то теплоход,  весь в иллюминации, прошел к Таллину. Может быть,
это был круизный теплоход. Может быть, на нем был праздник.  Томас  проводил
его  доброжелательным  взглядом.  Пусть люди  празднуют. Пусть  у них  будет
праздник.
     Ему  было очень грустно.  Но хорошо. Ему  никогда не  было так  хорошо.
Потому что никогда им так безраздельно не владела Любовь. Он любил эту ночь.
Он любил эту легкую балтийскую  воду,  эти мирные огни в далеких домах, всех
людей в  них. Он любил свою маленькую  Эстонию  с  ее зелеными  озерами, как
зеленые глаза Риты Лоо, с  ее  ржаными  полями,  как волосы Риты  Лоо, с  ее
лебедями над озерами и осенним жнивьем. Он любил и себя за то, что не бросил
свой крест и все-таки доволок его до конца демонстрации. Все-таки доволок.
     Береговые огни  становились все реже. Потом на дальней дуге залива, где
были правительственные санатории  и самые престижные дачные поселки,  возник
какой-то огонь. Какой-то очень  густой черный дым закрывал и открывал огонь.
Маленькая  яхта, почти неподвижно  лежавшая на воде, пошла к тому месту, где
был огонь. На его фоне прорисовался ее силуэт. Томасу он показался знакомым.
Может быть, эта яхта  была  "Сириус". Может быть, люди на ней увидели огонь,
решили, что там пожар, и поспешили на помощь.
     Томас понял,  что  нужно закругляться, если  он  не хочет, чтобы мелкие
подробности жизни испортили ему это счастливое состояние мира в  нем. Мира в
нем и Любви.
     Да, Любви.
     Он  нащупал бутылку, отвернул пробку и  набулькал в стакан сто двадцать
пять граммчиков. Потом добавил до ста сорока. Не мало и не много. Нормально.
Должно хватить.
     Мимолетно подумал, увидит ли он райские кущи и ангелов. И еще почему-то
подумал, какая на том свете погода и есть ли там погода вообще.
     "Может быть, Господи, я делаю что-то не то, - обратился он к Нему. - Но
Ты знаешь,  почему я делаю это. А  если Ты  не  хочешь в это вникать,  будем
считать, что я просто решил немножко выпить. Договорились?"
     Томас прислушался, ожидая, не будет ли явлен ему какой-нибудь знак.
     Молчали небеса.  Молчали звезды. Успокаивающе шелестели, гасли в  песке
легкие балтийские волны.

     Томас понял: это и есть знак.

     Он быстро выпил, закурил и стал ожидать смерти.






     ГЛАВА ВОСЬМАЯ



     Смерть генерала Мюйра подействовала на Томаса Ребане крайне угнетающе и
вызвала  много мыслей, по большей части тревожных и от  этого неприятных. Но
пришли они не в тот момент, когда из квартиры Мюйра с душераздирающим стоном
вырвалась исстрадавшаяся душа старого генерала в виде его кота по имени Карл
Вольдемар  Пятый  и  вознеслась сначала  на крышу дома, а  с нее  на низкие,
слезящиеся  дождем  небеса. Все  мысли  пришли позже. А в  тот  момент Томас
нетерпеливо  ждал окончания  формальностей,  связанных  с  документированием
происшествия в квартире старого дома, где проживал отставной генерал Мюйр, и
хотел только одного -  поскорей вернуться в гостиницу, в  белую спальню, где
он  вынужден был оставить Риту Лоо. Он бы не оставил ее,  но Сергей Пастухов
как-то непривычно  для него грубо бросил: "Не сдохнет", и приказал одеваться
и ехать  к Мюйру. Томасу пришлось  подчиниться, хотя он  считал,  что помощь
нужна живым людям, а мертвым никакая помощь уже не нужна.
     Только к половине первого ночи были наконец-то подписаны все протоколы.
Вернувшись в гостиницу, Томас  первым  делом заглянул  в белую  спальню  и с
облегчением убедился, что  Рита никуда не  исчезла. На прикроватной тумбочке
горела лампа под кремовым абажуром,  наполняла спальню  уютным светом.  Рита
спала  в  прежней позе,  свернувшись  калачиком.  Раньше  глаза  у нее  были
полуоткрыты,  теперь  они  были  закрыты.  Лицо утратило  беломраморную, так
испугавшую  Томаса бледность,  стало  почти  спокойным.  Лишь  в изгибе  губ
чувствовалась  напряженность,  предвестник  муки.  Но  она  была  еще  очень
далекой,  легкой. Как облачко на  горизонте,  за  которым копились свинцовые
тучи ломки.
     Томас укрыл Риту белым, с тканым узором  покрывалом, загнув его с конца
необъятной кровати,  и  прошел в  свою  спальню, прихватив ее сумочку. Когда
Рита  только  появилась,  он  уже  проверял   сумочку.  Но  тогда  он  искал
подтверждения  мелькнувшему у  него  подозрению, что  Рита  не  датая, а под
кайфом. И нашел шприц. Теперь он искал другое.
     Целлофановый  пакетик  с  героином  обнаружился  на  дне  сумочки,  под
надрезанной сбоку подкладкой.  Сам Томас  никогда не  кололся, но видел, как
ширяются другие.  Содержимого пакетика  хватило бы, по его прикидке,  доз на
пять.
     Томас задумался. Что такое ломка, он  знал, слава пресвятой Деве Марии,
только  теоретически. К  наркоте он не прикасался,  даже к травке, посмотрев
однажды на страшную  ломку, когда его приятельница выпрыгнула с двенадцатого
этажа из своей квартиры, где проходил  вполне  рядовой, хоть и  многодневный
загул. Позже, вспоминая тот  случай, Томас понял, что больше всего  поразило
его. На безумном ее лице была радость. Радость скорого избавления.
     Нет, наркота - это от Дьявола. Вино - от  Бога. Когда человек пьет вино
сухое  или  крепленое, виноградное  или  даже плодововыгодное, когда он пьет
портвейн, херес, мадеру, кагор, малагу, марсалу, пино гри, токай, мускат или
мускатель,  когда  он пьет  коньяк,  арманьяк,  ром,  джин,  бренди,  виски,
самогон,  водку  простую  или высшее достижение  человеческой цивилизации  -
водку "Смирновъ, столовое белое вино номер 21", - он как бы берет в долг под
не слишком большие проценты. Под проценты, посильные для расплаты. Похмелюга
- это  и есть расплата.  Удовольствие, конечно,  маленькое,  но  соразмерное
возможностям человеческого организма.  А  вот  наркота  - это совсем другое.
Здесь сразу включается счетчик, долг удваивается с каждой дозой. Поэтому нет
людей, которые сумели бы сами соскочить с иглы.
     Из справки, на  которую Томас случайно  наткнулся в  ноутбуке, он знал,
что Рита вернулась из Чечни в апреле 96-го года и после попытки самоубийства
на  почве всех этих  наркошных дел отец отправил  ее лечиться  в  Швейцарию.
Значит, она провела в клинике  доктора Феллера  около  трех лет.  И  если не
долечилась, то совсем немного.
     Что из  этого  вытекало?  Из этого вытекало,  что ее срыв можно считать
случайным,  а всего две  красные  точки на  ее вене  означают,  что  ее долг
Дьяволу  еще  не  достиг  критического  предела.  И Томасу предстояло сейчас
решить, сможет ли она с его помощью соскочить с иглы или не сможет. А чем он
мог ей помочь? Только своим человеческим участием.
     От  мысли  вызвать  нарколога Томас отказался  сразу. Это не выход, это
всего лишь отсрочка. Он был хорошо наслышан про то, как это бывает. Начинали
ширяться сразу после выхода из лечебницы. А  то и в самой лечебнице. Человек
должен сам  выстрадать свое  освобождение. Тогда каждый  день, прожитый  без
дури, будет  наполнять его гордостью и укреплять его волю. А воспоминания  о
перенесенных мучениях будут  способствовать его решимости и впредь держаться
подальше от всех этих дел.
     А если снять ломку какой-нибудь  химией? Ну, снимут. И что потом? Потом
человек вмажется при первом удобном случае. И никакие ужастики не остановят.
Когда человек отказывается от удовольствия не по  своей воле, а под страхом,
а  тем  более  под  страхом  смерти,  он  сажает  себя  в  тюрьму.  Вот   он
смалодушничал и позволил себя зашить. И чего хорошего? Сидит за  решеткой  в
темнице сырой вскормленный на воле орел молодой.
     Томас всегда сам платил  свои долги. Хорошо,  конечно,  когда в смурное
похмельное утро  забредал приятель с бутылкой. Но Томас никогда не обижался,
если  не  забредал   никто.  Такова  жизнь.   Пьянка  объединяет,   похмелье
разъединяет. В похмелье человек остается один на один с собой. Как и в беде.
У радости много друзей, беда всегда одинока. Так  что раздумья Томаса о том,
как  ему быть  с  Ритой  Лоо,  были вызваны  не  попытками  найти  моральное
оправдание для того, чтобы уклониться от выполнения общечеловеческого  долга
ринуться на помощь гибнущему
     человеку, а сомнениями более практическими. Достаточно ли
     будет его человеческого участия? Сумеет ли он помочь ей
     выкарабкаться? Не получится ли так, что он обречет
     Риту на ломку, а все это окажется напрасным? А тогда зачем
     добавлять человеку лишних два или три дня страданий?
     Так и  не придя ни к  какому решению, Томас спрятал пакетик с  героином
под ковер,  а сумочку отнес в спальню Риты. Потом вымылся под горячим душем,
чтобы избавиться  от тошнотворного запаха человеческой гнили,  который налип
на его одежду и  кожу, хотя он даже не заходил в квартиру Мюйра, а только на
секунду сунулся на  порог и  посмотрел на генерала. Но лучше  бы не смотрел,
лучше бы не смотрел.
     Надев свою любимую красную шелковую пижаму, подарок одной милой дамы, о
которой  Томас помнил  только  то,  что  она  подарила  ему эту  пижаму,  он
устроился с сигаретой в гостиной, чтобы спокойно обдумать те  мысли, которые
вызвали у него смерть старого генерала и все события минувшего дня.
     Но  сосредоточиться не  получилось.  В  гостиной сидели  Артист и Муха,
внимательно и даже  будто бы напряженно смотрели телевизор, по  которому шло
какое-то старое мыло, да еще и на эстонском языке. Время от времени то один,
то другой  вставали,  подходили  к  окну  и  смотрели  вниз на площадь перед
гостиницей.  Томас понял, что они ждут уехавшего куда-то Сержа  Пастухова, и
его отсутствие почему-то их напрягает.
     Серж появился  в  третьем  часу  ночи,  и  не один,  а  с человеком лет
пятидесяти довольно невзрачного  вида, но с лицом добродушным  и  вызывающим
доверие. Он  назвал  его дядей Костей, сказал,  что  дядя  Костя прилетел из
Москвы, и спросил,  не  возражает ли Томас,  если  он  поживет  в их комнате
несколько дней.  Томас не возражал. Он  был даже  рад появлению  дяди Кости,
потому  что при виде его Артист и Муха  словно бы  слегка расслабились,  как
расслабляются  люди, когда появляется человек, который может  избавить их от
забот. Пусть даже не от всех забот, но от многих.
     Томас ожидал,  что дядя  Костя  с дороги уляжется спать, но он  проявил
несвойственную  его  возрасту и  неуместную в  это время  суток  активность.
Сначала он дал  Сержу какую-то компьютерную  дискету. Серж почему-то перенес
ноутбук из кабинета в  комнату за музыкальным салоном, которую Томас называл
про себя комнатой охраны,  и уединился там  с  Артистом и Мухой.  Дядя Костя
остался  в  гостиной,  охотно  принял  предложение  Томаса  выпить  капельку
"Мартеля"  из  стоявшего без всякого полезного употребления  бара, закурил и
попросил Томаса, как-то естественно перейдя на "ты":
     - А теперь расскажи-ка мне, как ты обул Краба.
     Он  слушал  с  веселым сочувствием  и  даже,  как показалось  Томасу, с
восхищением ловкостью, с которой Томас сумел выдоить у  Краба пятьдесят штук
"зеленых",  при этом  ни разу  ни в  чем  ему не соврав, то  есть  оставшись
порядочным  человеком.  Потом  попросил  принести  из  кабинета   заверенные
нотариусом  документы  и  с  дотошностью  бухгалтера  принялся вникать в  их
содержание.  Все эти бумаги  Томас подписал,  не  читая,  а прочитал  только
сейчас,  переводя   их   содержание   этому  благожелательному  человеку   с
добродушным  лицом и коротко постриженными седыми волосами. Но и теперь, все
прочитав, он почти ничего не понял и спросил:
     - Я не лажанулся, что подписался на это дело?
     - Да нет, все нормально, - успокаивающе проговорил дядя Костя. - Только
одну  бумагу ты  подмахнул  зря.  Вот  эту  -  генеральную  доверенность  на
имущество твоего деда.
     - Но ведь купчих нет, - возразил Томас. - Значит, нет и имущества.
     - Верно, - весело сказал дядя Костя. - Тоже верно.
     Потом он  ушел  в  комнату  охраны и внимательно прочитал  там с экрана
ноутбука сделанную Томасом  расшифровку разговоров на магнитофонной кассете,
повествующих  о  последних днях и часах жизни генерала Мюйра. О  том, что он
читал именно эту расшифровку  и читал  внимательно, Томас понял, когда  Серж
позвал его  в  комнату  и дядя  Костя указал на фразы в  разговоре  Мюйра  с
Янсеном и попросил уточнить, каким тоном они были сказаны. Речь  шла  о том,
что   лицо,  которому  Альфонс  Ребане   завещал  свою  недвижимость,  может
отказаться от наследства в пользу России.
     Томас сказал:
     - Он говорил это насмешливо.
     Второе место  в расшифровке, которое почему-то привлекло внимание  дяди
Кости, были  фразы Мюйра с проклятьями Альфонсу Ребане и показавшейся Томасу
странной  и даже какой-то метафизической  убежденностью старого  генерала  в
том, что Ребане  убьет свою дочь. Как он может  ее убить, если  сам он давно
умер? Томас хорошо помнил, как произнес эти фразы Мюйр, и уверенно сказал: