с
     золотой монограммой.
     - Частный нотариус Пегельман, - представился  он и предъявил документы,
из  которых следовало,  что  он  действительно частный  нотариус Пегельман и
имеет
     государственную лицензию на совершение всех сделок. -
     Господин Ребане, не соблаговолите ли вы дать мне свой паспорт?
     Томас  соблаговолил.  Расположившись  за письменным  столом,  Пегельман
извлек из портфеля стопку отпечатанных  на  лазерном  принтере  документов и
начал подробно объяснять Томасу их содержание.
     Сертификат на пять процентов голосующих акций компании "Foodline-Balt".
Договор между советом директоров и господином Ребане о зачислении в качестве
его взноса всего наследства его деда как в тех объемах,  которые известны на
момент  подписания  договора,  так  и  в  тех,  которые  станут  известны  в
дальнейшем. Генеральная  доверенность, которой господин Ребане  передает все
права на  наследство  своего деда господину Анвельту. Понимает  ли уважаемый
господин Ребане, о чем идет речь?
     - Продолжайте, я вас внимательно слушаю, - заверил Томас.
     На самом деле он слушал не очень  внимательно. Лишь машинально отметил,
что  все  цифры в документах  были проставлены  заранее,  точно  бы Краб был
уверен, что сумеет удавить Томаса на пять процентов акций вместо пятнадцати,
с которых он начал торг. Но и это не задержало внимания Томаса. Со злорадным
и  даже мстительным чувством он ждал главного момента этой дешевой комедии и
прикидывал, достаточно ли будет просто швырнуть в морду Краба его так
     называемые баксы или стоит еще и врезать кейсом по его
     крабьей лысине. Шарахнуть. Сверху. Со всего размаха.
     Пожалуй, стоит, решил Томас. Да, стоит. Он это
     заслужил. Это же надо так не уважать партнера!
     - Господин Анвельт, прошу поставить вашу подпись,
     предложил нотариус, уступая Крабу место за письменным столом и
     кладя на стопку документов "паркер" с золотым пером.
     Краб бегло просматривал бумаги и старательно выводил
     "S.Anwelt", украшая подпись завитушками таким образом, что
     первая буква напоминала $.
     -  Господин Ребане,  ваша очередь, - церемонно известил нотариус, когда
Краб выбрался из кресла.
     - Минутку, - сказал Томас и повернулся к Крабу. - Бонус.
     Краб молча положил на журнальный стол кейс и  открыл его. Томас высыпал
содержимое  кейса  на  столешницу   и  с  садистским   удовольствием  сорвал
банковскую бандероль с первой пачки.
     Как  ни  странно,  это  была не "кукла". Да,  не  "кукла".  Что ж,  это
говорило о том, что Краб все же  не считает Томаса совсем уж тупым бакланом,
раз озаботился запастись фальшивыми баксами.  Полусотенные купюры выглядели,
как  настоящие,  но Томас  знал  двенадцать  основных признаков,  по которым
настоящую купюру можно отличить от фальшивой не хуже банковского детектора.
     Все полтинники были настоящие. Во второй пачке были  двадцатидолларовые
купюры. И тоже настоящие. И в третьей настоящие. И в четвертой.
     И в десятой.
     Все баксы были настоящие. Все.
     Томас даже растерялся. Что же все это значит?
     - Нормалек? - спросил Краб.
     Томас молча кивнул.
     - Тогда подписывай.
     Все еще находясь  в состоянии  полной растерянности  и  даже  некоторой
прострации, Томас  сел за стол и расписался  на  документах в тех местах, на
которые деликатно, полированным ногтем мизинца, указывал ему нотариус. Потом
нотариус  сел  за  стол сам,  извлек из портфеля набор печатей и  штампов  и
заверил все подписи Краба и  Томаса. Рассортировав документы  на три стопки,
одну  из  них  вручил Крабу, вторую  оставил на столе  для Томаса,  а третью
вместе  с  печатями  и  штампами  убрал  в  портфель.  После  чего  встал  и
торжественно произнес:
     - Господин  Ребане.  Господин Анвельт.  Мои поздравления.  Надеюсь,  вы
совершили удачную сделку и никогда о ней не пожалеете.
     Краб стиснул своими мощными клешнями худые плечи Томаса.
     -  Фитиль!  Мы снова партнеры, бляха-муха!  Как в молодости! Нам всегда
везло! Повезет, блин, и на этот раз!
     Томас хотел напомнить,  что  Крабу-то везло,  а вот  Томасу один раз не
повезло, за что он и загремел в лагерь на целых полгода. Но Краб бросил:
     - Буду держать тебя в курсе!
     И  поспешил за  нотариусом. Томас запер  за  ними  дверь  и вернулся  в
кабинет.  На кресле  лежал пустой кейс, а весь  журнальный  стол был завален
пятидесятидолларовыми и двадцатидоларовыми купюрами.
     И все купюры были настоящие.

     Так кто же кого обул?

     Томас выкурил две сигареты подряд, тупо разглядывая засыпанный деньгами
стол.  А потом  засмеялся.  Да  что  он голову  себе  ломает? Бабки  -  вот.
Пятьдесят штук, как огурчик. А все остальное не имеет значения.
     Он сунул документы  в ящик  письменного стола,  баксы уложил в  кейс  и
спустился  к  главному  администратору  гостиницы,  в  ведении  которого был
стальной  сейф с  ячейками. В  них  состоятельные  постояльцы  хранили  свои
драгоценности. В
     одну из ячеек Томас и загрузил кейс.
     Порядок.
     Жаль только, что нельзя врезать по этому поводу хорошего стопаря.
     Он  вернулся  в  номер,  основательно устроился  за письменным  столом,
вставил в ухо черную таблетку наушника и включил диктофон.

     Через минуту на экране ноутбука появилась первая фраза:
     "Жизнь идет медленно, но проходит быстро".





        "ГЛАВА ПЯТАЯ"



     "Жизнь идет медленно, но проходит быстро.
     Да, Карл Вольдемар, да. Жизнь идет медленно, но проходит быстро.

     Отстань. Ты уже  получил  своего  голубя.  Второго  получишь завтра.  Я
понимаю,  тебе не  нравится  голубь  из холодильника. Тебе  нравится голубь,
которому только что свернули шею. А мне  не нравится, когда ты обжираешься и
начинаешь гадить. И не  три  своей мордой о мои брюки.  Как  я сказал, так и
будет.  Убирать за  тобой я не собираюсь,  а дворничиха придет  только через
неделю.  Она  хочет  отпраздновать  свой день рождения  в кругу  семьи. День
рождения у нее шестого марта. Для нее это еще праздник. Брысь".

     Серж, этот разговор, выходит, был еще до нашего отлета в Аугсбург?

     "Жизнь непрерывна, Карл  Вольдемар. Это в ней главное. Ты спишь, а  она
идет. Ты что-то делаешь, а она идет. Ты  празднуешь свои дни рождения, а она
идет. Ты уже не празднуешь свои дни рождения, а она все равно идет.
     Ты  когда-нибудь плавал  на пароходе  по длинной реке?  Не плавал. А  я
плавал. По длинной сибирской реке Енисей.  Длинной, как жизнь. Утром баланду
дали - тайга.  Вечером баланду дали  -  тайга.  А  утром баланду дали  - уже
лесотундра,  чахлые  лиственницы  на  болотах. А  где  же  тайга? А  она уже
далеко-далеко.  В прошлом.  И будто  не  было никакой  тайги,  а всегда была
лесотундра.
     Карл Вольдемар Пятый!  Если  ты будешь  приставать, я  выкину  тебя  на
улицу".

     Серж, про кота я больше писать не буду. Он так его и не выкинул. Потому
что не  с кем  было  бы  разговаривать.  И все время идут  щелчки.  Это Мюйр
замолкает, и  маг останавливается. А  потом  снова включается.  Про щелчки я
тоже писать не буду, а буду делать отступ. Понял, да?

     "Но  и  она  кончается. И  она.  Еще баланда - и  уже тундра. А где  же
лесотундра? В прошлом, в прошлом.  Все в прошлом.  А  что впереди? А впереди
Дудинка и Норильлаг. Счастливое время, Карл Вольдемар, счастливое время!
     Потому что если ты просидел год и восемь месяцев в камере смертников  в
ожидании, когда за тобой придут, Норильлаг покажется раем.

     Да, непрерывность жизни.  Жизнь  - это очень медленный пароход, который
идет быстро. Только понимаешь это уже в конце пути".

     По-моему,  это  неглупо.  Мне и самому иногда приходила в  голову такая
мысль.

     "Чем измеряется жизнь, Карл Вольдемар Пятый? Временем? Нет. Время - это
вода,  по  которой  плывет пароход. А  если не  временем -  чем? Количеством
баланд,  которых тебе спустили  в вонючий трюм? Количеством голубей, которых
ты сожрал?
     Раньше по  радио  часто передавали  арию  нашего знаменитого эстонского
певца Георга Отса из оперетты "Мистер Икс". "Как они от меня далеки, далеки,
никогда  не дадут руки". Передавали  не каждый  день. Нет,  не каждый. Но  с
какой-то  пугающей  регулярностью. И я однажды подумал: вот  это и есть мера
жизни. Человек рождается,  чтобы прослушать эту арию определенное количество
раз.
     Так она и осталась для меня знаком времени. Знаком тех лет.
     Лет? Нет, Карл Вольдемар. Не лет. Целых десятилетий.
     Застывшее время. Полярный паковый  лед.  Он  казался вечным. Слабенькая
жизнь билась  где-то там, в глубине. И  единственной мерой времени была ария
мистера Икс из оперетты "Мистер Икс" в исполнении Георга Отса".

     Тут я чего-то  не  врубаюсь. При чем  тут ария? У  него  уже, видно,  в
мозгах слегка коротит. Все-таки семьдесят девять лет, не баран накашлял.

     "Сегодня у нас большой день, Карл Вольдемар. Сегодня у нас будут гости.
Много  гостей. Двое. Кто будет первым? Пари  на  голубя. Ты  говоришь: Томас
Ребане. А я говорю: Генрих Вайно.
     Да,  Карл  Вольдемар,  начальник  секретариата   правительства  Эстонии
господин Генрих  Вайно. Рита  Лоо уже сообщила ему  о  завещании.  Или  даже
принесла ксерокопию. Он думает. Он понимает,  что придется идти ко мне.  Ах,
как ему это неприятно, как неприятно! Он-то был уверен,  что  с Матти Мюйром
покончено
     навсегда.
     Почему люди так не  любят тех,  кто  делает им  добро? А ведь  я оказал
Генриху  Вайно очень большую  услугу. Так. Очень. Он просил меня о  ней. И я
выполнил его просьбу. Я вывел Риту Лоо из-под  статьи. Года два она получила
бы по 70-й точно. И вместо того,  чтобы испытывать ко мне глубокую сердечную
благодарность,  Генрих Вайно  при  первом удобном  случае вышвырнул меня  на
пенсию в самом зрелом и
     плодотворном возрасте. Мне было шестьдесят девять лет. Всего
     шестьдесят девять.
     Я понимаю, о чем он думал. Да, понимаю. Он думал, что я пристегнул Риту
Лоо к  процессу  над  националистами,  чтобы  торпедировать  его  назначение
секретарем ЦК компартии Эстонии. А к тому шло. Но у меня и в мыслях этого не
было. Я даже не знал тогда, кто  такая Рита Лоо.  Молоденькая сикушка.  Одна
из. Она
     связалась с диссидентами из-за своего мужа. А Вайно представил
     себе все это так, будто весь этот процесс я затеял только для того,
     чтобы помешать его карьере".

     Серж, ты что-нибудь понимаешь? При чем тут Вайно? С  какого боку к нему
Рита  Лоо? Генрих  Вайно  -  большая шишка в кабинете министров.  Почему  он
должен думать над завещанием моего дедули, а потом бежать к Мюйру? Ничего не
понятно.

     "Глупость, Карл Вольдемар. Глупость.  Если быть откровенным,  весь этот
процесс над молодыми эстонскими националистами я инициировал только по одной
причине. Было, конечно, указание из Москвы. Но это не главное. Главное было
     в том, что очень уж они меня раздражали. Так. Очень.
     Полупьяные, патлатые, грязные, они собирались в котельных и на
     баржах и болтали. Пили, еблись вповалку (Серж, это он так
     выразился, а не я), обкуривались травкой и болтали, болтали,
     болтали. Болтали о том, о чем я всю жизнь даже думать боялся.
     Они были свободными. Они хотели быть свободными, ничем за
     это не заплатив. Я заставил их узнать цену свободы.
     И чем это кончилось? Тоже глупостью. Она взяла  банку с бензином, вышла
на площадь перед ратушей  и  вылила  на  себя  бензин.  Хотела устроить  акт
самосожжения.  В  знак протеста  против преследования  инакомыслящих.  Но не
смогла зажечь спичку. Мокрые были спички. В бензине. Не зажглись".

     Это он про Риту  Лоо?  Ну  и дела.  Действительно,  глупо.  Кто же  так
делает? Нужно было сначала зажечь спичку, а потом лить на себя бензин.

     "Как давно это было, Карл Вольдемар, как  давно. Кажется, только вчера,
а на самом деле - давно-давно. Где-то там, между лесотундрой и тундрой.

     Сколько  у меня  было  жен,  Карл Вольдемар?  Три  или  четыре?  Три  с
половиной. Они не приживались.  Им некуда было  пустить  корни. На выжженной
напалмом земле ничего не может расти.
     А сколько  у меня было любовниц? Много.  Любовниц у меня было много. Не
меньше десяти".

     Я тащусь! За всю-то жизнь?!

     "Что остается от жизни, Карл Вольдемар Пятый?
     Время,  потраченное  на  быт, вычеркивается. Время, потраченное на сон,
вычеркивается. Время, потраченное на карьеру, тоже вычеркивается.
     А что остается?

     Остаются летние сумерки над  Тоомпарком.  Чайки на тихой воде. Остается
скамейка на берегу и мальчик  на ней. В вельветовой курточке  с обтрепанными
обшлагами и в парусиновых туфлях, начищенных зубным порошком. Курточка ему
     маловата, руки торчат из рукавов. Его это мучит. Только что по
     аллее ушла тоненькая еврейская девушка. Гражданка Агния
     Штейн. Ускользнула, как солнечная тень в листве. И ему кажется,
     что он умер.
     Да, Карл Вольдемар, он умер. Но не тогда, нет. Он умер через год, когда
он проводил  ее на  маяк и у начала мола она поцеловала его. Она  поцеловала
его в лоб. Как покойника.
     Он  умер. Дальше  жил  уже совсем  другой человек. Потом он  умирал еще
много раз. И скоро умрет совсем.

     Остается время, потраченное на любовь.
     Ты жил ровно столько, сколько любил".

     А вот это правильно. Под этим я подпишусь.

     "Вздор.  Все  вздор. Нет  любви.  Нет  Бога. Нет  ничего.  Есть  только
изъеденное  временем  тело. Есть только лестница в спальню, которая с каждым
годом становится все  круче и круче. Однажды у меня не  хватит сил подняться
по ней. Я скачусь по ступенькам на коврик, и меня сметут метелкой, как пыль.
Вот это и остается: пыль.

     Я  уже ничего  не  могу  остановить.  Ничего.  Все  свершится.  Все.  Я
всего-навсего инструмент в руках судьбы. Так я и скажу на Страшном суде.

     Знаешь ли ты, Карл Вольдемар, что такое Страшный суд?
     Страшный суд - это бессонница".

     Звонят в дверь.

     "Ну, Карл Вольдемар? Пари остается в силе? Ты говоришь: Томас Ребане. Я
говорю: Генрих Вайно.
     Кто там? Назовите, пожалуйста, свое имя.

     Мы оба ошиблись, Карл Вольдемар. Оба. Ничья.

     Входите, господин Янсен".

     Серж, про погоду и все вступления я  пропущу. Мюйр предлагает ему  свою
фирменную настойку, Янсен  отказывается.  И зря.  Настойка у  него классная.
Кожица грецких орехов  на спирту. Только пить ее нужно из наперсточков. А не
из фужера,  как я.  Но я же не знал, что  она на  спирту. Он сказал: крепкий
напиток. А я подумал, что в его возрасте для него все крепкое.

     "МЮЙР.  Откровенно говоря, Юрген, вас я не  ждал.  Ждал, но не сегодня.
Сегодня я ждал Генриха Вайно.
     ЯНСЕН. Не нужно лукавить, генерал Мюйр. Вы ждали Томаса Ребане.
     МЮЙР. Разумеется. Его тоже. Но его визит предопределен.  А  ваш -  нет.
Это  заставляет меня  внести коррективы в мои  представления о ситуации. Я с
самого начала предполагал, что вы не обойдетесь без Вайно.  Но не думал, что
он задействован так плотно. Значит, вы уже получили ксерокопию завещания
     национального героя Эстонии? И у вас возникли ко мне вопросы.
     Задавайте. Не обещаю ответить на них. Нет, не обещаю. Но с
     интересом послушаю.
     ЯНСЕН.  Вы  предложили  Томасу купить у  вас купчие Альфонса  Ребане за
пятьдесят тысяч долларов. Я предлагаю вам шестьдесят тысяч.
     МЮЙР. Нет.
     ЯНСЕН. Восемьдесят.
     МЮЙР. Нет.
     ЯНСЕН. Сто.
     МЮЙР. Вы напрасно теряете время.
     ЯНСЕН. Сто тысяч долларов, генерал.
     МЮЙР.  Нет.  Я обещал  эти  бумаги Томасу.  Я выполню  обещание. В моем
возрасте  нужно   выполнять   обещания.   Это,   знаете   ли,   способствует
самоуважению.  А  самоуважение,  Юрген Янсен,  это  непременное условие  для
спокойного сна.
     ЯНСЕН. Мы все равно их получим.
     МЮЙР. Не сомневаюсь. Не сомневаюсь и в том, что вы
     затеяли этот торг с единственной целью - отвлечь мое внимание
     от главного вопроса, который вас волнует. От самого главного. Так
     что хватит темнить. Спрашивайте.
     ЯНСЕН. Кому Альфонс Ребане завещал свою недвижимость?
     МЮЙР. Да, это очень интересный вопрос.
     ЯНСЕН. Как к вам попало это завещание?
     МЮЙР. Замечательно, Юрген. Вы бьете в цель с точностью снайпера. Пуля в
пулю. Просто великолепно.
     ЯНСЕН. Когда к вам попало это завещание?
     МЮЙР. Очень умные вопросы. Но я на них не отвечу.
     ЯНСЕН. Генерал, я  ваш ученик. Я всегда с большим уважением относился к
вам. Смею надеяться, я был хорошим учеником.
     МЮЙР.  По-моему,  вы  мне  угрожаете.  Нехорошо,  Юрген  Янсен.   Очень
нехорошо. Да, я считал  вас своим лучшим учеником. Но  сейчас начинаю в этом
сомневаться. У вас нет никаких  рычагов давления на меня. У меня нет близких
людей, беспокойство за судьбу которых заставило бы меня говорить. У меня нет
имущества, которое  у  меня можно отнять. Да мне  оно  и не нужно. Зачем мне
оно?"

     Серж, что он несет? Оно ему не нужно! А кто потребовал у меня  половину
наследства дедули? Пушкин потребовал?

     "ЯНСЕН. Ваша бескорыстность трогательна. И я бы вам поверил. Если бы не
знал,  что вы потребовали у  Томаса  Ребане половину  всей недвижимости  его
деда. И пригрозили, что  иначе отдадите  завещание законному  наследнику,  и
Томасу не
     достанется вообще ничего".

     Да! Вот именно!

     "МЮЙР. Ах, Юрген, Юрген! Вы меня разочаровали. Уж  лучше бы вы молчали.
Я же должен был  как-то  мотивировать свою заинтересованность  в  этом деле.
Этот довод убедителен для Томаса Ребане. Но неужели он убедителен и для вас?
Вы меня очень разочаровали. Так. Очень.
     ЯНСЕН. Кроме моральных рычагов давления на человека, есть и другие.
     МЮЙР.  Боже  милостивый! Вы  собираетесь меня  пытать?  Но я не выдержу
пыток.  Скополамин, пентанол, амфетамин?  Юрген Янсен, мне семьдесят  девять
лет.  Мне нельзя волноваться. Вы  даже голоса на меня  повысить не можете. А
вдруг я умру?
     ЯНСЕН. Вы не  умрете. Хотел  бы  я иметь такое  же здоровье в семьдесят
девять лет.
     МЮЙР. А вдруг? И что будет? А будет вот что.  Завещание Альфонса Ребане
окажется у  его  законного наследника,  имя которого вы так страстно  хотите
узнать. У того лица, которому он свое имущество завещал. И это будет для вас
крахом. Это будет для вас, как говорят русские, полный пиздец. (Серж, он так
и  сказал,  а  я ни при  чем. Я не  могу  брать  на  себя роль  цензора, это
недемократично.)
     ЯНСЕН. Вы преувеличиваете,  генерал. Вы сами сказали Томасу Ребане, что
это лицо не примет наследства. Откажется от него в пользу государства.
     МЮЙР. Сказал. Правильно. Так оно, вероятно, и будет. Но в пользу какого
государства это  лицо откажется от наследства? Может быть, в пользу Эстонии.
Да, это может  быть. Но я в этом совсем не уверен. А если в пользу Германии?
Или в пользу Израиля? Или  даже в пользу России? А? Как вам  это понравится,
Юрген Янсен?  Сотни гектаров земли,  на которой построены  жилые кварталы  с
русскоязычным    населением,    оказываются    собственностью   России.   Вы
представляете, что  будет? После этого вы не  сумеете выдавить из Эстонии ни
одного русского!
     ЯНСЕН. Не понимаю, генерал, почему это вас так радует.
     МЮЙР.  Это  меня не радует. Меня давно  уже ничего не радует.  Это меня
слегка  развлекает. Я знаю, что вы  этого не понимаете. И не поймете. Потому
что  вы были плохим учеником, Юрген Янсен. Вас всегда интересовал результат.
А в любом
     искусстве важен процесс. Политика - это искусство.
     Результат в ней всегда является итогом процесса. Политик,
     который насилует процесс ради быстрого достижения
     результата, уподобляется двоечнику, который подгоняет решение
     под ответ. Чем это кончается? Ничем хорошим. Скажите, Юрген,
     зачем вы так стремитесь стать президентом Эстонии?
     ЯНСЕН. С чего вы взяли, генерал, что я к этому стремлюсь?