ын.
     Ученик органиста. В 1924 году семья эмигрировала в Англию. Не
     тот ли это Альгирис Паальман?
     РОЗА МАРКОВНА. Не знаю. Может быть. Я знаю, что он эстонец и  родился в
Таллине
     МЮЙР.  Я  так  и  не узнал,  кто  он.  Это при  моих-то  информационных
возможностях. Я решил, что  он какой-то очень секретный ученый, который ушел
на пенсию и вернулся  на родину. Но думаю, что ошибся. Кто  он, Роза? Он вам
об этом
     сказал?
     РОЗА  МАРКОВНА.  Да,  он рассказывал  о себе. Не  слишком много.  Как я
поняла, он дипломат. В войну был  военным переводчиком,  работал в советской
миссии в Лондоне. Организовывал и сопровождал транспорты,  которые шли к нам
по
     ленд-лизу. Его семья погибла. После войны он еще некоторое
     время работал в Англии, потом вернулся в Москву. Преподавал в
     дипломатической академии. А когда вышел на пенсию, переехал в
     Таллин.
     МЮЙР. Как вы с ним познакомились?
     РОЗА  МАРКОВНА.  Случайно.  На  органном  концерте  Гарри  Гродберга. В
Москве, в Большом зале консерватории. У него оказался лишний билет. Потом он
пригласил меня послушать, как играет на органе  он. Это было  рано утром.  В
зале Чайковского. Он с кем-то договаривался, и ему разрешали играть.
     МЮЙР. Он хорошо играл?
     РОЗА МАРКОВНА. Мне нравилось. Сидишь одна в  огромном темном зале и для
тебя играет орган. Потом он играл для меня уже в Таллине, в Домском  соборе.
Он и  сейчас иногда играет. Когда в соборе никого  нет. Но  теперь уже очень
редко.
     МЮЙР. Он был вашим любовником?
     РОЗА МАРКОВНА. Нет, Матти.  Он  не был моим любовником. Он бы стал  им,
если бы  захотел. Но, по-моему, он никогда  об этом  не думал. Он сразу стал
мне отцом. Таким, о каком мечтает каждая  девушка. Он помогал мне. Деньгами,
когда я училась. И тем,  что он  был. Не знаю, как  бы я выдержала  все это,
если бы не он. Он
     был мне очень нужен. А теперь ему нужна я. Ему восемьдесят
     семь лет. Он часто болеет. Мне нравится ухаживать за ним. Мне
     нравится ухаживать за тетей Хильдой. Мне нравится возиться с
     внуками и внучками ее дочерей. Мне есть о ком заботиться,
     Матти. Какое это счастье, когда ты кому-то нужен.
     МЮЙР. Альгирис Паальман не дипломат, Роза. Он никогда
     не был дипломатом. Он преподавал в академии, но это была не
     дипломатическая академия. Хотите знать, кем он был?
     РОЗА МАРКОВНА. Нет. Молчите,  Матти. Ради  всего святого,  молчите! Это
единственное, что у меня есть. Не отнимайте этого у меня!"

     Тут они снова молчат.

     "РОЗА МАРКОВНА. Господи, за что Ты наслал на нас это проклятье? Я росла
счастливым ребенком. Я знала, что моя  мать погибла в гетто. Как у многих. Я
знала, что мой отец сгинул в войну. Как у  многих.  Я росла очень счастливым
ребенком. Матти Мюйр, почему вы не похоронили в себе это проклятое прошлое?
     МЮЙР. Да,  почему. Это непростой вопрос, Роза. Очень непростой. Я хотел
это сделать. Я это почти сделал. Я вычеркнул из жизни год и восемь месяцев в
камере  смертников. Я вычеркнул из жизни  три полярных норильских зимы и три
страшных полярных лета. Я разделил в своем сознании Агнию и Альфонса Ребане.
Ее я помнил всегда. Его постарался забыть.  Но он не дал  мне забыть о себе,
не дал.
     РОЗА МАРКОВНА. Причиной была я?
     МЮЙР. Нет, Роза. Не вы. Вы знаете, как погибла ваша мать?
     РОЗА МАРКОВНА. Да. Вы мне об этом рассказывали. Она работала медсестрой
в английском военном госпитале. Виллис, на котором она ехала, подорвался  на
мине.  Недалеко от Аугсбурга. Поэтому там ее и похоронили. Разве это было не
так? Матти Мюйр, я спрашиваю вас: это было не так?
     МЮЙР. Когда я вам об этом рассказывал, я думал, что так. Потом я узнал,
как  было  на  самом  деле.  Она  действительно  всю   войну   была  старшей
хирургической медсестрой в  военном госпитале.  К концу  войны  ей присвоили
звание лейтенанта. В
     начале сорок пятого года ее включили в состав международной
     комиссии, которая обследовала немецкие концлагеря. Она
     работала в Освенциме. В том самом, где были уничтожены четыре
     миллиона человек. Из них евреев...
     РОЗА  МАРКОВНА. Я  знаю,  что  такое  Освенцим.  И сколько  там погибло
евреев, я тоже знаю. Но Освенцим в Польше. Как она оказалась в Аугсбурге?
     МЮЙР. В начале  мая  сорок пятого года  она  получила  письмо,  ей  его
переслали  из  Лондона.  Письмо было  от  Альфонса  Ребане.  Он  писал,  что
находится в  плену в  лагере под  Аугсбургом.  Она  ничего не знала  о  нем.
Командование выделило ей виллис с водителем. Она приехала в лагерь прямо  из
Освенцима. Прямо  оттуда. И только там узнала, кем был  Альфонс Ребане.  Кем
был ее возлюбленный. Ее любимый".

     Серж, дальше весь разговор идет через щелчки, через паузы.

     "РОЗА МАРКОВНА. Не продолжайте. Я уже знаю, что вы скажете.

     МЮЙР. Да, Роза. Она застрелилась.

     РОЗА МАРКОВНА. Когда вы об этом узнали?
     МЮЙР. Давно. Когда стал начальником Управления. У меня  появились новые
информационные возможности. Я их использовал.

     РОЗА МАРКОВНА. Спасибо, что не сказали об этом раньше.

     Спасибо, что сказали сейчас.

     Для этого вы и попросили меня приехать?
     МЮЙР. Нет, Роза. Я хочу попрощаться с вами. Поцелуйте меня.

     Вы поцеловали меня так же, как когда-то поцеловала меня Агния. В лоб.

     Прощайте, Роза. Больше мы не увидимся никогда.
     РОЗА МАРКОВНА. Мы еще увидимся, Матти.
     МЮЙР. Может  быть. Но  уже не в этой жизни. А теперь уходите.  Не нужно
больше ничего говорить.

     Вот и все, Карл Вольдемар Пятый. Вот и все.

     Что-то мне нехорошо. Пойду прилягу.

     Какие крутые ступеньки. Какие крутые.

     Альфонс   Ребане.  Грязный  подлый  убийца.  Ты  убивал  всех,   с  кем
пересекались  твои  пути.  Ты  убил  всех солдат  и офицеров, с которыми  ты
воевал. Ты  убил всех "лесных братьев". Ты  убил всех своих потомков, не дав
им родиться. Ты убьешь даже своего несуразного внука!"

     Серж, про какого это он внука? Про меня, что ли? Мне это  совершенно не
нравится.  Как  он  может  меня  убить?  Нет,  я  не  согласен,  мы  так  не
договаривались. С какой это стати он будет меня убивать?

     "Ублюдок. Проклятый ублюдок.  Ты убил моего отца. Ты убил свою жену. Ты
убил неродившихся детей своей дочери. А теперь ты убьешь ее.  Ты убьешь свою
дочь, проклятый ублюдок! Это сделаешь ты, ты!

     Будь ты проклят, ублюдок!

     Будь ты проклят!

     Будь ты..."

     Серж,  тут  я  чего-то не  понимаю.  У  меня  такое  ощущение,  что  он
навернулся с лестницы.

     А теперь орет кот.

     Снова орет.

     Серж, он все время орет. Все время щелчки. Он орет уже вторые сутки!

     Серж, что происходит? Это какой-то мрак.  Бред. Освенцим. Я-то при чем?
Я не хочу об этом ничего знать! Я  хочу проснуться в своей студии и чтобы от
похмелюги раскалывалась башка! Чтобы все это оказалось пьяным бредом!

     Серж, кот продолжает орать. Если я все правильно понимаю,  он орет  уже
третьи сутки.

     А теперь урчит.

     Серж! По-моему, он его грызет!"


     Пленка  кончилась.  Диктофон   выключился.  Томас   выковырял  из   уха
наушничек, как клеща, и отбросил его. С  омерзением. Как клеща. Неровно,  со
сбоями, колотилось сердце.
     На улице было уже  темно. Настольная лампа освещала письменный стол. На
экране ноутбука  застыл текст.  Черточка курсора стояла  в  конце  последней
фразы.  Как  граница  между   прошлым   и  настоящим.  Слабенькая  преграда.
Ненадежная.  Прошлое  было  огромным,  как  переполненное  зимними   дождями
водохранилище. Оно напирало.  Черточка  курсора  не  могла удержать  напора.
Тысячи тонн тяжелой мутной воды. Тысячи тонн крови.
     Ну и дела. Вот это он  влип. Роза Марковна предупреждала: "Вы  влипли в
историю, от  которой  тянет смрадом  могильного склепа". Ничего себе склепа.
Если  бы  склепа.  А  печами  Освенцима  не  хо-хо?  А  всей  этой  пещерной
доисторической жутью
     с десятками тысяч голых тел во рвах?
     Зазвонил  телефон. Он  звонил уже несколько  раз. Секретарь  посольства
России жаждал  видеть  господина Пастухова.  Томас  не  стал  брать  трубку.
Телефон умолк, зазвонил снова. Томас понял, что проще ответить, что господин
Пастухов еще не
     вернулся, чем слушать эти назойливые звонки. Он взял трубку. Но
     звонил не секретарь российского посольства. Звонил дежурный
     портье. Он сказал, что знает, что господин Ребане в номере, но на
     звонки в дверь почему-то не отвечает. Не случилось ли чего-
     нибудь с уважаемым господином Ребане? Не нужна ли ему
     помощь или любая услуга, широкий выбор которых предоставляет
     своим гостям отель "Виру"? К господину Ребане пришли, не будет
     ли он любезен открыть входную дверь?
     Томас  прислушался.  Издалека,  через  пространство  гостиной,  донесся
дверной  звонок.  Томас  открыл.  Перед  дверью  стояла  Рита  Лоо.  В свете
настенных  бра насмешливо,  с каким-то вызовом, зеленели  ее глаза на  белом
лице, точеном лице музы истории Клио.  Волосы волной  спелой ржи стекали  на
черную лайку пальто. Длинный красный шарф свисал до пола.
     Позади  ее стоял  мальчишка-посыльный  в фирменном  сюртучке  гостиницы
"Виру", обеими руками держал ее чемодан с  бирками швейцарской  авиакомпании
"Swisair", с которым она появилась в апартаментах Томаса неделю назад.
     - Рита Лоо,  - сказал  Томас. - Рита Лоо! Если бы ты  знала, как я  рад
тебя видеть! А я почему-то думал, что ты пропала. Куда ты делась?
     Она  царственным жестом  велела  посыльному внести чемодан и  таким  же
жестом бросила  ему смятую купюру.  И лишь после  того, как посыльный исчез,
вошла в холл и ответила - почему-то насмешливо, с вызовом:
     - Куда же я от тебя  денусь, Томас Ребане? Я от  тебя никуда не денусь.
Мы  с тобой будем замечательной эстонской семьей. И все будут завидовать нам
и  говорить:  ах,  какая   замечательная  эстонская  семья!  У   нас   будут
замечательные эстонские дети. И все будут  говорить: ах, какие замечательные
эстонские дети! Я устала, Томас Ребане. Господи, как я устала. Я устала, как
сука после собачьей свадьбы!
     - Не  говори ничего,  - поспешно перебил ее  Томас. - Не нужно.  Все  в
порядке, ты  дома.  Заходи,  раздевайся. А  я сейчас.  Мне  нужно  закончить
работу. Я сейчас вернусь, я быстро.
     Он  прошел  в  кабинет и  опустился  в  кресло.  Почему-то  по-прежнему
неровно, со  сбоями, колотилось сердце. Что-то происходило. Что-то странное,
страшное. Да, страшное. Он не понимал что. И от этого было еще страшней.

     Томас постарался успокоиться. А что, собственно, случилось? Ну, поддала
его  пресс-секретарь  Рита  Лоо.  Крепко.  Даже очень  крепко. До некоторого
остекленения. Ну и  что?  Дело  житейское.  Ну, скакали вокруг  нее  кобели.
Почему нет? Красивая
     женщина для того и существует, чтобы вокруг нее скакали и
     грызлись кобели. Примет душ, выспится и снова будет все
     хорошо.
     Экран ноутбука продолжал светиться. По нему плавали
     какие-то цветные геометрические фигуры. Томас обеспокоился. А
     куда делся текст, над которым он просидел сегодня весь день?
     Клавиша "Enter" вернула текст на экран. Томас припомнил
     инструкции Мухи о том, что текст нужно сохранить. С командой
     "сохранить" разобрался. А про "паркинг", с помощью которого
     нужно выключать эту хитрую машинку, забыл. Ткнул наугад какую-
     то клавишу. Возникла непонятная таблица. Потыкал другие
     клавиши. Появилась надпись: "Введите подстроку для
     поиска". Томас немного подумал и ввел: "Рита Лоо". Потому что он
     о ней думал.
     На экране возникло:

     "Центр - Пастуху. На Ваш запрос от 27.02.99:
     Рита Лоо,  1969  года  рождения,  эстонка,  в  девичестве  Вайно. Мать:
актриса,  солистка театра оперы  и  балета "Эстония", в 1989  году покончила
самоубийством.  Отец:  начальник  секретариата  кабинета  министров  Эстонии
Генрих Вайно.
     В   1986   году   поступила   на   факультет  журналистики  Таллинского
университета, в том  же году  вышла замуж  за  журналиста Александра Лоо. Со
второго  курса была отчислена в связи  с возбуждением  против нее уголовного
дела  по ст. 70 (антисоветская агитация).  Благодаря  вмешательству  Генриха
Вайно уголовное дело против нее было прекращено.
     В 1987 году  во  время так называемого большого  процесса над  молодыми
эстонскими националистами  предприняла попытку самосожжения перед таллинской
ратушей в знак протеста против  преследования инакомыслящих. Была помещена в
психиатрическую  лечебницу  закрытого  типа,  затем  прошла курс лечения  от
наркомании   под  Москвой  в  наркологическом  центре   Четвертого  главного
управления  Минздрава СССР.  Вернувшись  в  Таллин,  продолжила обучение  на
факультете журналистики.
     В  1991  году,  через  год  после  возвращения из  заключения,  ее  муж
Александр  Лоо  умер   от  передозировки  наркотиков.   Рита  Лоо  закончила
университет,  сотрудничала  в  еженедельнике   "Ээсти  курьер"  и  в  других
националистических изданиях, активно занималась биатлоном, занимала призовые
места на региональных соревнованиях.
     С ноября 1995 года  до апреля 1996 года находилась на территории Чечни,
принимала участие  в  боевых  действиях  чеченских боевиков против России  в
составе женского батальона снайперов "Белые колготки".  После возвращения из
Чечни предприняла попытку самоубийства на почве наркомании и была отправлена
отцом в Швейцарию для стационарного лечения в клинике доктора Феллера, где и
находится по настоящее время".

     "Отец: начальник секретариата кабинета министров Эстонии Генрих Вайно".

     Вот,  значит,  в чем  дело.  Отец нашел ей богатого жениха.  Наследника
эсэсовских миллионов. Но и тут ей  не повезло. Поэтому она и  исчезла, когда
узнала, что никаких миллионов не будет. Бедная девочка. А  теперь вернулась.
Наверное,
     поняла, что не в деньгах счастье.
     Томас  выключил  ноутбук. Без всяких  "паркингов". Просто  выдернул  из
розетки шнур. Потом вышел  в холл. На  ковре валялись черное лайковое пальто
Риты и ее сумочка. Длинный красный шарф тянулся в приоткрытую дверь спальни.
Как
     кровавый след.
     Рита спала  на необъятной кровати, свернувшись в калачик. Глаза ее были
закрыты неплотно. Томас знал, почему  иногда люди  спят с закрытыми неплотно
глазами.  Он  осторожно снял с нее туфли. Потом взял ее левую руку и сдвинул
вверх широкий рукав черного  вязаного платья. Он  знал, что увидит на  вене.
Красную точку  - след укола. Вот что он  увидит. Он только  не знал, сколько
этих точек.
     Их было две.
     Томас вернулся в холл и вытряхнул на ковер содержимое сумочки Риты. Так
и есть. Изящный футлярчик. А в нем шприц.

     "Господи милосердный. Похоже на то, что Ты подбрасываешь мне испытание.
Я  не спрашиваю за  что.  Нет,  не  спрашиваю.  Испытания  Ты  подбрасываешь
человеку не за вину, а по силам его. Пусть так и будет. Воля Твоя. Другой бы
спорил. А  я  никогда  не  спорю.  Как  скажешь.  Но  если Ты даешь человеку
испытание,  то  дай же и сил, чтобы  его выдержать. Дашь, да?  Договорились?
Тогда все в порядке".




        "ГЛАВА ШЕСТАЯ"



     Сейфовый  замок  на  стальной двери Мюйра  пришлось вырезать автогеном.
Было  девять  вечера.  Шел  дождь.  Яркое  синее пламя горелки и полицейская
машина с включенными проблесковыми маячками в арке старого дома с лепниной и
кариатидами,  в  котором жил  Мюйр,  привлекали внимание  вечерних прохожих.
Стоявшие  возле  арки  белый  "линкольн"  и  красная спортивная  "мазератти"
сообщали    происходящему    некий    аристократизм     и     дополнительную
притягательность. В арке
     собралась вежливая эстонская толпа, проявлявшая к
     происшествию вежливое эстонское любопытство. Вежливые
     эстонские полицейские вежливо просили толпу разойтись. Толпа
     не расходилась, но и за символическое ограждение из красно-
     белой широкой ленты не перла.
     За  ограждением,  как почетные  гости,  возле невысокого крыльца стояли
внук национального героя Эстонии Томас Ребане и  три  его  телохранителя, то
есть мы, два патрульных полицейских во главе с молодым степенным лейтенантом
-  старшим наряда, присланного дежурным по городу, и  владелец дома, пожилой
меланхоличный эстонец,  меланхолично наблюдавший за  работой сварщика. Здесь
же волновалась молодая русская дворничиха, которая  вела хозяйство Мюйра,  в
десятый раз
     рассказывала, как она заподозрила неладное, когда обнаружила,
     что старый господин не отзывается ни на звонки в дверь, ни на
     звонки по телефону, а в его квартире ни днем, ни ночью не гаснет
     свет. Она несколько раз звонила в полицию, но на ее звонки не
     обращали внимания. И только когда господин Ребане потребовал
     принять срочные меры, господин дежурный по городу прислал
     господ полицейских.
     Как  и  любой нормальный  полицейский,  лейтенант вовсе  не склонен был
искать  приключений на  свою шею  и поначалу  не хотел предпринимать никаких
энергичных  действий. Смена  его заканчивалась, а  любые энергичные действия
всегда имеют
     своими последствиями то, что приходится торчать на месте
     происшествия неизвестно сколько. По моему настоянию он
     прислушался к звукам, которые неслись из окон Мюйра, и после
     некоторого раздумья согласился, что да, так, это орет кот. Но, по
     его мнению, это была еще не причина для взлома двери. Тем
     более что кот орет не все время, а иногда замолкает. И лишь когда
     я заставил его принюхаться к запаху, который сочился из квартиры
     даже сквозь плотно закрытую дверь, он распорядился вызвать
     сварщика.
     Стальная пластина вывалилась, открывая доступ в
     квартиру. К этому моменту я успел намочить под водосточной
     трубой носовой платок, выжал его, расправил и держал наготове.
     Сварщик выключил резак и потянул на себя дверь. Из щели с
     истошным ревом вылетел Карл Вольдемар Пятый, вскочил на
     голову домовладельца, оттуда на крышу полицейской машины, с
     нее на мокрую голую липу во дворе, а уже с липы на крышу дома.
     Я сунулся было в квартиру, но лейтенант решительно отстранил
     меня и бесстрашно перешагнул через порог, исполняя служебный
     долг. И тут же выкатился по ступенькам крыльца к патрульной
     машине и начал судорожно блевать на багажник. Это дало мне
     возможность беспрепятственно проникнуть в жилье старого
     кагэбэшника и сделать то, из-за чего я и заставил Томаса звонить
     дежурному по городу и вызывать полицейских. А именно: взять из
     узкой хрустальной вазы, стоявшей на столе в гостиной, увядшую
     розу и вынуть из бутона круглую жемчужно-серую виноградину на
     булавке.
     Это был чип, который в этой розе я переправил в жилище
     Мюйра после нашей прогулки по Тоомпарку. Он сделал свое дело,
     и его необходимо было изъять, чтобы не создавать
     дополнительных трудностей эстонской полиции. Если бы при
     осмотре места происшествия этот чип был обнаружен, это ввергло
     бы таллинскую полицию в ненужные размышления и отвлекло от
     охраны правопорядка.
     Только после  этого  я осмотрелся, по-прежнему прижимая  к  лицу мокрый
носовой платок  и стараясь дышать как можно  реже. Дух в квартире был такой,
какой  и  должен быть там, где  несколько  дней пролежал разлагающийся труп.
Знакомый запах. Запах войны. У  войны запах не порохового дыма.  У нее запах
тлена и стылой  гари пожарищ.  Во всяком случае, у  нашей  войны  был  такой
запах. И еще  баранья  вонь  от немытых тел  чеченских  полевых  командиров,
которых мы  неделями  отслеживали, а потом волокли к  своим. А иногда  и  не
волокли.
     Отставной генерал КГБ Матти Мюйр лежал возле крутой лестницы, ведущей в
его  спальню.  Ноги  были на  ступеньках,  а  голова  на  коврике.  Она была
вывернута таким образом, что причина смерти не вызывала