друга.  Но
инженерные  проблемы  отступали   перед   более   общими   соображениями   о
многофункциональности  здания.  Пространство   под   куполами,   где   могло
разместиться  более  тысячи  людей,  представляло   собой   одновременно   и
лекционный  зал,  и  аудиторию  для  антропософских   собраний   по   образу
теологических  конгрессов.  Были  предусмотрены   и   жилые   помещения,   и
пространные мастерские, и вскоре,  подобно  Пойнту-Лома,  Гетеанум  стал  не
только храмом, но и общественным, художественным и образовательным  центром.
Подобно Гурджиеву, Штейнер выступал одновременно и как терапевт, и как  маг.
Он поставил цель свести воедино все аспекты и проявления жизни, чтобы личная
духовная эволюция человека могла  способствовать  эволюции  всего  общества.
Таким образом, Гетеанум рассматривался буквально как космический проект.
   Страстью к грандиозным проектам Штейнер во многом обязан  Вагнеру.  Решив
поселиться в Швейцарии, после того как ему отказали власти Мюнхена,  Штейнер
говорил с землевладельцами о строительстве нового здания и  некоторое  время
спустя присутствовал на спектакле "Парцифаль" в собственном театре  Вагнера.
"Парцифаль" - это опера, в которой  воплощены  представления  композитора  о
"Gesamtkunstwerk", или синтетическом произведении искусства,  примененные  в
данном случае к легенде о святом Граале. Постановка  произвела  неизгладимое
впечатление на Штейнера, который к тому времени уже интересовался концепцией
драмы как способа переживания религиозного  опыта  и  сакрального  действия.
Нечто подобное он нашел в  попытке  Эдуарда  Шюре  преобразовать  орфические
ритуалы и приспособить их к современной сцене. Объединив идеи Вагнера и Шюре
с собственной  доктриной,  он  написал  пьесы-мистерии,  которым  предстояло
сфокусировать  всю  активность  Дорнаха  и  которые  до  сих  пор  входят  в
антропософский репертуар.
   Эти пьесы, изображающие духовную эволюцию одних и тех  же  персонажей  на
протяжении четырех сцен (пятая так и не была написана), объединяют искусство
речи, движения, цвета и декораций, дав новый толчок развитию эвритмики  {6}.
Эвритмия Штейнера (в отличие от эвритмики Далькроза) определяется как зримая
речь и песня и  основывается  на  идее  о  том,  что  воздействие  на  людей
оказывает не только смысл, но  и  звучание  слов.  Звуки  создают  невидимые
волны, движущиеся в воздухе, и их можно перевести в видимые  формы,  похожие
на те линии, что встречаются в живописи и скульптуре Штейнера. Но слова сами
по  себе  тоже  значимы,  поэтому  их  тоже  можно  использовать  наряду   с
движениями.
   Как  и  Гурджиев,  Штейнер  верил,  что   танцевальные   ритмы   созвучны
космическим ритмам и могут дать ключ к пониманию природы  последних,  и  что
древние храмовые танцы, которые ныне забыты, отображали именно эти  ритмы  и
их соотнесенность с человеком. Все во Вселенной пронизано невидимым  ритмом;
беда современной жизни заключается в том,  что  люди  утратили  естественное
чувство ритма - и в окружающем мире, и в собственных телах. Если  воссоздать
их в танце - искусстве, в котором  сходятся  все  способности  человека,  то
можно  узнать  истины  космологии  и  космогонии.  И  поскольку  это   такое
искусство, в котором воплощаются представления о пространстве и  времени  (и
их взаимодействии), танец является потенциальным средством  открыть  древнюю
формулу, поиски которой побудили мистера Фельта и его друзей за сорок лет до
того основать Теософское Общество. Таким  образом,  танец  стал  необходимым
средством приобщения к антропософии: средством, которое может  преобразовать
дискурсивную науку о духе в непосредственное восприятие Бытия.
 
 
   Обостренное ощущение Бытия как противоположности обыденного существования
было целью другой  знаменитой  школы  того  времени,  находившейся  в  замке
Шато-дю-Приере-де-Басс-Лож. Здесь  в  октябре  1922  г.  Гурджиев  открыл  в
очередной раз свой Институт Гармоничного Развития Человека, вступив, как  он
сам выразился в "один из самых безумных  периодов"  своей  жизни,  а  также,
добавим, и жизни других людей.
   Б отличие от плавных линий здания Штейнера с их перетеканием  форм,  этот
"замок" представляет собой крепкий, но в то  же  время  элегантный  особняк,
симметрично  расположенные  окна  и  тщательно  продуманный  декор  которого
отражает дух иерархии  и  склонности  к  земному,  характерные  для  Франции
середины XVII века. Гурджиеву предстояло превратить его в некое  собственное
подобие Гетеанума. Находившееся в сорока милях от Парижа, окруженное  парком
в Авоне, близ Фонтенбло, здание было окружено высокой  каменной  стеной;  за
воротами открывается двор с фонтаном. Поместье простирается  на  250  акров.
Сначала Гурджиев арендовал его, а позже купил за  семьсот  тысяч  франков  у
вдовы мэтра Лабори, юриста, прославившегося защитой Дрейфуса.
   Строения были довольно крепкими и  прочными,  с  прекрасными  салонами  и
оранжереей, но в поместье никто не жил с 1914 г., и комнаты были пыльными  и
грязными, сад зарос. Гурджиев снял дом в Отейле и сразу же приступил к делу,
приказав одним ученикам приводить в порядок замок,  а  другим  работать  над
священными  танцами  в  парижском  Далькрозианском  институте.  Впоследствии
репетиции перенесли в старый ангар, расположенный  на  территории  поместья,
который был разобран и вновь возведен, заново оснащен  печами,  резервуаром,
витражами и  подмостками,  накрытыми  изысканными  коврами.  Пол  помещения,
известного под именем Учебного Дома, представлял собой утрамбованную  землю,
а стены были украшены рисунками и различными изречениями. Всего в нем  могло
поместиться триста человек.
   Сразу же началось и обычное самовосхваление, и надувательство -  в  новом
проспекте утверждалось, что Институт Гармоничного Развития Человека известен
во всем мире, что число его членов достигает  пяти  тысяч  человек,  что  он
располагает   постоянным   штатом   преподавателей   практически   по   всем
дисциплинам, и великолепным медицинским отделением, в котором пациенты могут
пройти курсы  психотерапии,  гидротерапии,  магнитотерапии,  электротерапии,
диетотерапии и дулиотерапии {8}.  На  самом  деле  штат  состоял  из  самого
Гурджиева и его  старых  учеников:  Стьорнваля,  Гартманнов  и  Зальцманнов;
программа обучения представляла собой странную смесь теософии и  суфизма,  а
число учеников не превышало 150  человек.  Но  поскольку  расхождение  между
кажущимся и реальным было одним из основных пунктов  учения  Гурджиева,  то,
возможно, эти противоречия никого не должны были смущать.
   Из 150 учеников около 40 со временем поселились в Приере  (их  количество
постоянно колебалось), и они представляли собой занятное  сочетание  -  одна
половина представляла собой выходцев из России и стран Восточной  Европы,  а
другая - представляла высшие слои британского среднего  класса.  Выходцы  из
Восточной Европы были в основном славянами и армянами,  большинство  которых
не  знало  ни  французского,  ни  английского  языков.  В  1923  г.  к   ним
присоединились оставшиеся в живых члены семейства Гурджиева,  приехавшие  из
Грузии. Восточный  контингент,  помимо  всего  прочего,  придавал  институту
экзотический колорит. Предоставленные самим  себе,  немногие  из  них  учили
французский, и когда Учитель  периодически  выставлял  их,  они  оказывались
практически без средств к существованию. В более удачное время они  помогали
в постановках священных танцев и жили за счет его щедрости.
   Лет за тридцать до тою, большинство англичан  вступили  бы  в  Теософское
Общество. Сейчас же большинство из них разочаровалось в  теософии  и  искало
более радикальные доктрины, требующие строгой личной дисциплины.  Они  нашли
то, что искали  у  Гурджиева.  Он  предлагал  именно  то,  чего  недоставало
теософии: тяжелый труд, строгую дисциплину, психическое напряжение,  новизну
- и характерную смесь властного контроля с чарующей свободой,  проистекающей
из сознания отказа от привычного комфортного образа жизни и подчинения чужой
воле.
   Кроме того,  Гурджиев  предоставлял  то,  чего  многие  теософы,  любящие
дисциплину или нет, всегда страстно  желали:  контакт  с  реальным  Учителем
Мудрости; существом, если и  не  принадлежащим  кругу  Бессмертных,  то,  по
крайней мере, находящимся в непосредственном контакте с ними или с тем,  что
Успенский называл Источником. Но и это составляло  только  часть  авторитета
Гурджиева. Он сам по себе обладал  незаурядной  личностью,  даже  его  враги
признавали, что он представляет собой силу, с которой нельзя не считаться. И
подчинения он требовал беспрекословного.
   Жизнь в Приере шла по образцу, установленному в  Броктоне  и  Ессентуках;
обитатели как будто находились в постоянной осаде, да так в каком-то  смысле
и  было.  Врагом  был  сам  Гурджиев.  Он  навязывал  всем  свой  деспотизм,
перемежавшийся снисходительным покровительством, и настаивал на  том,  чтобы
обитатели подчинялись не только его капризам,  но  и  полутюремному  режиму,
учрежденному для учеников. Правила запрещали им  находиться  в  определенное
время в определенных местах или покидать помещение без  разрешения.  Правила
предписывали также работу по дому и саду. Несколько комнат  были  обставлены
роскошной мебелью, собранной со всего поместья,  но  они  предназначались  в
основном для богатых посетителей, новичков,  любимцев  и  самого  Гурджиева.
Остальные жители обитали в чердачных помещениях -  в  той  части  дома,  что
называлась "Монашеский коридор", где, разделенные по  полу,  они  обитали  в
чрезвычайно простой обстановке. Дети жили отдельно от родителей в  небольшом
домике в парке; взрослые присматривали за ними по очереди.
   Несмотря  на  периодические  прихоти  Учителя,  режим   дня   в   Приере,
определенный до мелочей, был спартанским {9}. Между шестью  и  семью  часами
утра - завтрак, состоявший из кофе и поджаренного хлеба, а затем  работа.  В
двенадцать часов перерыв на обед. Обычно он состоял из супа и  хлеба.  После
обеда снова работа, а  затем  ученикам  предоставлялось  немного  свободного
времени до ужина в семь  часов  вечера.  После  ужина  занятия  гимнастикой,
танцы, разговоры и дискуссии до девяти часов, а иногда и  до  поздней  ночи.
Спать тогда ложились в три или четыре часа утра.  Этот  режим  соблюдался  в
будние дни. В субботу он оживлялся баней и танцами - тогда на  смену  Спарте
приходила Азия. Посещения влиятельных и известных гостей отмечались  пышными
банкетами. С другой стороны, Гурджиев  устраивал  посты:  несколько  дней  -
только апельсины и простокваша, затем клизма и несколько дней вовсе без еды,
день с бульоном и день с бифштексом. В воскресенье все отдыхали.
   Ученики готовили пищу и  проводили  уборку.  Чтобы  приготовить  завтрак,
повар должен был встать в половине пятого, принести уголь,  растопить  печь,
поджарить хлеб и  сварить  кофе.  Сразу  после  завтрака  ставили  на  огонь
двадцатипятилитровые кастрюли с  супом  и  прибирали  на  кухне.  Пока  одни
ученики  готовили,  другие  обрабатывали  огород,   ухаживали   за   курами,
полировали мебель, натирали полы и следили за порядком в огромном доме.
   По разительному контрасту с одухотворенной теософией,  которая  презирает
человеческий быт, как помеху  на  Пути,  Работа  {10},  так  стали  называть
практику института Гурджиева, основное внимание уделяет физическому труду  и
общему распорядку. Пока  последователи  Кейзерлинга  вели  аристократические
беседы, а последователи Штейнера  искали  Бога  в  искусстве  и  окружающем,
ученики Гурджиева ежедневно занимались тяжелой работой, посещали собрания  и
выполняли  упражнения,  призванные  пробудить  душу  от  сна.  Именно   этот
распорядок - а не доктрина - привлекал ту  часть  учеников,  приезжавших  из
Англии и выросших в среде высшего и среднего классов. С детства  их  окружал
мир, который сатирически изображали в своих произведениях Олдос  Хаксли,  Л-
Г. Лоуренс и
   E. M.  Форстер:  мир,  где  лакеи  и  слуги  выполняли  за  своих  хозяев
практически все, за исключением непосредственных телесных функций, чтобы  те
могли предаваться размышлениям о духовном.
   А. Р. Орейдж одним из первых стал учеником в Приере. Он воспринимал  свою
поездку в героическом свете - сказал своему преданному  секретарю  в  "Литтл
ревью", что покидает Англию и едет в Приере "искать  Бога"  {11}.  Прибыв  в
замок практически без всего, с одним лишь желанием  в  сердце  и  "Алисой  в
стране чудес" в кармане, он удивился, узнав, что поиски Бога  заключаются  в
том, чтобы копать лопатой целый день никому не нужную яму.
   Когда  Орейдж  пожаловался  Учителю  на  плохое  настроение  и  усталость
вследствие  нескольких   недель   такого   бесплодного   занятия,   Гурджиев
посоветовал ему прекратить стонать и отослал обратно, велев  копать  глубже.
Находясь на грани срыва и бунта, Орейдж повиновался, и когда  ему  казалось,
что он уже не может продолжать работу, болевой барьер был  преодолен,  и  он
начал  получать  глубокое  удовлетворение  от  труда  -  теперь  не   такого
утомительного, от хорошо сделанной работы и от  того,  что  подчинился  воле
своего Учителя {12}.
   Непосильные задачи были одним из способов добиться духовного напряжения у
учеников. Гурджиев  настаивал  на  следовании  непосильному  режиму,  унижал
учеников публично и даже поощрял ссоры. Это, по всей  видимости,  входило  в
понятие "шоковой терапии", принимавшей  форму  умственных,  эмоциональных  и
духовных упражнений.
   Помимо работы по дому и саду, ученики выполняли разнообразные  задания  -
от копки ямы, как это было с Орейджем, до  совершенно  невероятных  заданий,
цель которых была неясна.  Дамам  из  общества,  которые  ранее  никогда  не
занимались физическим трудом, приходилось чистить картофель или  пропалывать
клумбы, попутно заучивая тибетские слова или  азбуку  Морзе.  Другие  должны
были   выполнять   физические   упражнения,   одновременно   решая   в   уме
арифметические задачи. Доктору поручалось поработать в котельной,  писателям
- приготовить пищу, а выдающимся психиатрам - убирать навоз или скоблить пол
на кухне.  Все  это  походило  на  строгий  интернат  во  главе  с  чересчур
гениальным, если не сказать, помешанным учителем,  но  большинству  учеников
это нравилось - по крайней мере, некоторое время.
   Гурджиев не делал различия между важным и  неважным,  между  серьезным  и
шуточным. Люди должны  были  делать  работу  сначала  за  половину  обычного
времени, потом за четверть - в качестве  индивидуального  испытания.  Другие
были вынуждены работать в группах с теми, кого они ненавидели. Интеллигентам
запрещалось читать, а впечатлительным назначалось убирать отходы или  резать
скот. Основным педагогическим принципом был принцип противоречия: делай  то,
что тебе не нравится, каким бы противным это ни казалось. Делай невозможное;
затем сделай это дважды или занимайся сразу двумя несовместимыми занятиями.
   Упражнения  основывались  на  двух   принципах.   Во-первых,   существует
необходимость добровольного и осознанного страдания,  которое,  как  говорил
Гурджиев, человек должен  испытать,  чтобы  проснуться  и  обрести  истинную
реальность.  Однако  немногие  люди   способны   самостоятельно   преодолеть
испытания. Отсюда следует второй  принцип:  страдание  должен  причинять  им
Учитель, которому они полностью подчиняются. Поэтому необходима "школа". Без
доверия к Учителю, подчеркивал Гурджиев, нечего и  говорить  о  добровольном
выборе страдания. Напомним, что Успенский  несколько  раз  восставал  именно
против этого принципа. Другие приходили  в  замешательство,  когда  Гурджиев
доказывал, что сам факт подчинения ему учеников, какими бы  своенравными  ни
были его приказы,  свидетельствует  о  необходимости  для  них  претерпевать
страдания. Иногда бунт заканчивался изгнанием ученика, а  иногда  признанием
того, что "наконец-то" виден прогресс - теперь ученик может стоять на  своих
ногах.
   Результаты  такого  обучения  были  различными.   Экзальтированные   дамы
находили, что они и в самом деле стали более самостоятельными,  это  длилось
на день-другой, но после возвращения в Париж или Лондон этот эффект исчезал,
на них нападала очередная блажь, они возвращались,  и  Учитель  их  всячески
оскорблял. Гурджиев стремился не только затруднить жизнь своим ученикам,  но
и из себя сделать загадку, трудную для понимания. Он говорил, что у него нет
времени на пустяки, принимал их деньги; "стричь овец" - так он это называл.
   Серьезным ученикам казалось, что они испытывают духовный рост  вследствие
всех этих испытаний, но это было всего лишь начало. Гурджиев всегда  находил
новые способы затруднить им жизнь и подчинить их своей  воле.  Об  отдыхе  и
речи   быть   не   могло.    Лозунгом    были    постоянная    бдительность,
целеустремленность  и  борьба.  Журналист  Карл  Беховер  Роберте,   коллега
Орейджа, познакомившийся с Успенским и Гурджиевым во время написания очерков
о Гражданской  войне,  вспоминает,  что  Учитель  постоянно  подгонял  своих
английских учеников возгласом "Быстрее!" {13}. Это в той же степени походило
на Четвертый Путь, как и на безумный духовный дарвинизм.
   Экстремальные формы обучения неизбежно должны были приводить к  серьезным
последствиям среди тех, кто не мог ни справиться с  постоянным  напряжением,
ни покинуть Учителя; среди его учеников случались  и  психические  срывы,  и
даже самоубийства {14}. Но они только усиливали его власть. Многие  считали,
что срывы и самоубийства произошли  бы  в  любом  случае,  что  это  признак
несостоятельности человека. Попав под влияние Гурджиева, некоторые из слабых
и доверчивых учеников, воспринимали его  как  Бога.  Все  происходившее  они
начинали объяснять как проявление его воли. Если, скажем, он  освобождал  их
от неприятных работ, это было  сродни  нисхождению  самого  Божества  до  их
низменных  интересов.  Некоторые  даже  склонны  были  объяснять   включение
остановившегося автомобильного  двигателя  проявлением  его  чудодейственной
силы.
 
 
   Смесь  серьезного  и  мистификаторского  является  отличительной   чертой
Гурджиева, и прессе это нравилось.  Журналисты  любили  описывать  Приере  в
период 1922-1925 гг. Как "Дейли миррор",  так  и  "Дейли  ньюс"  публиковали
обширные статьи о Гурджиеве, предлагая  самые  различные  интерпретации  его
учения -  от  сатанизма  до  нудизма.  В  "Нью  стейтсмен"  появилась  более
обстоятельная, хотя и непоследовательная статья, в которой обитатели  Приере
были названы "лесными философами" {15}.  Но  как  бы  ни  интересовалась  им
пресса, Гурджиев всегда был готов привлечь к себе еще большее внимание.  Как
и ЕПБ, ему нравилось смущать  публику  своими  рассказами.  Большинство  так
называемых "новостей" он придумывал сам; они касались не столько его учения,
сколько его известных  спонсоров  и  покровителей.  Одной  из  самых  важных
новостей в январе и феврале 1923 г. считался факт приезда леди Ротермер.
   Появление Гертруды Стайн и  Эптона  Синклера  в  Приере  также  привлекло
внимание прессы,  как  и  быстротечный  визит  Дягилева,  который  обдумывал
постановку священных танцев. Большинство остальных посетителей не были столь
известными. Дж. Г. Беннетт прибыл на пять недель летом 1923 г., и в  том  же
году Гурджиев принимал епископа Уэджвуда, ставшего не  таким  уж  уважаемым,
хотя и популярным после недавнего скандала. Многие приезжали  из  Парижа  на
день или вечер в дорогих автомобилях, чтобы посмотреть на танцы; Гурджиев  и
Приере стали модным  явлением  -  нечто  вроде  парижского  развлекательного
учреждения.
   Гостей угощали великолепными яствами и винами; а когда они оставались  на
ночь, то их размещали исключительно в Ритце. Но  щедрое  угощение  и  лесть,
которую расточал Гурджиев, нравились отнюдь не всем, и многие задавали  себе
вопрос, уж не скрывается за всем этим какая-то издевка. Н