по определению, но менее возвышенная человеческая мудрость, или мудрость
о человеке.
   Если новое общество отличалось от старого своими идеями, то  внешний  вид
поначалу оставался прежним. Большую  часть  "антуража"  Штейнер  получил  от
Теософского Общества: важные матроны, экзальтированные леди и  юные  девицы,
богатые идеалисты  и  чудаки  различных  сортов.  Однако  сама  атмосфера  в
Антропософском Обществе была более возвышенной, чем в теософском, и с самого
начала  Штейнера  окружали  почтение,  серьезность  и  оптимизм.   На   фоне
вульгарности  и   надменности   теософии   антропософия   была   подчеркнуто
естественна  и  склонна  к  простому  образу  жизни.  Многие  теософы   были
вегетарианцами, реформаторами  моды  или  защитниками  животных,  но  только
"штейнерианство" могло включить все эти идеалы  как  органичные.  Распорядок
жизни,  основанный  самим  Штейнером,  задавал  тон  каждому  аспекту  жизни
Общества - от цвета аур до цвета кухонных шкафов,  поскольку  он  сам  лично
заведовал всем - от духовной жизни своих последователей до их питания.
   Среди альтернативных духовных учителей Рудольф Штейнер представлял особый
тип: педантичный и весьма  образованный  западный  интеллектуал.  Еще  одним
претендентом на лидерство в построении философского базиса для теософии стал
в тот период Петр Демьянович  Успенский  {9}.  Как  утверждал  сам  Штейнер,
образование, полученное им, сделало его более восприимчивым к духу  Аримана,
который  пытался  убедить  его  принять   позитивистскую   науку.   Самоучку
Успенского же должен  был  соблазнять  дух  Люцисрера,  представляющего  ему
картины века будущего, когда человечество,-  благодаря  его  усилиям,  будет
воспринимать богов такими, какими он видел их сам.  Эти  два  человека  были
взаимодополняющими типами, отличаясь средствами достижения своих целей. Но в
конечном итоге цель  у  них  была  одна  -  опровержение  теософии.  Штейнер
действовал изнутри, Успенский снаружи - и  их  пути  положили  начало  новым
эзотерическим традициям, который с тех пор стали довольно влиятельными.
   Сейчас имя Успенского мало кому известно вне эзотерических кругов. Он  не
оставил после себя ни школ, ни  учреждений,  носящих  его  имя.  Он  не  был
аристократом, ведущим богемный образ жизни, или  экзотическим  медиумом,  а,
напротив,   довольно   серьезным   обывателем-горожанином,   не   основавшим
собственного общества и умершим, признав  свое  поражение.  И  все-таки  его
книги до сих  пор  издаются  на  одном  только  английском  языке  тысячными
тиражами каждый год и пользуются  хорошим  спросом.  Не  будучи  официальным
членом Теософского Общества (которое было разрешено в России только  в  1908
году), он тем не менее  с  огромным  вниманием  читал  теософские  работы  и
использовал многие его идеи при построении  собственного  странного  синтеза
кантианского идеализма, математики четырех измерений, суфизма и буддизма. Со
временем он тоже разочаровался в Обществе по тем же причинам, что и Штейнер,
находя его доктрину непоследовательной и педагогику неадекватной. Однако  он
предлагал решить эти проблемы совсем другими способами, нежели Штейнер.
   Успенский, выходец из высшего слоя среднего класса, родился в  Москве,  в
1878 г. Его родители, земельный инспектор и художница, умерли, когда он  был
еще ребенком, и его воспитывала бабушка.  Он  рос  ленивым,  мечтательным  и
своевольным. Из школы он был исключен и на этом закончилось его  официальное
образование. После он сам занимался  философией,  физикой  и  математикой  -
единственными  предметами,  которые  его  интересовали.   Возможно,   именно
недостаток  общего  образования  побудил  его  впоследствии  искать  законы,
управляющие человеческим существованием.
   Художественное описание его детства можно найти  в  сочинении  Успенского
"Странная жизнь Ивана Осокина", а воспоминание о годах молодости в  книге  -
"В поисках чудесного", герой которой раздираем противоречиями. Успенский был
не только ленивым, но и беспокойным; не только скептиком, но  и  доверчивым;
сильным духом и нуждавшимся в поддержке, волевым и подчиняющимся чужой воле,
логическим мыслителем и мечтателем,  общительным  и  одиноким,  не  терпящим
возражений и ищущим хороших собеседников, сибаритом и аскетом. Внешне он был
невысок, крепко сложен, с массивной головой, бычьей шеей, тонкими  губами  и
пронзительным взором. Он любил кошек и вино, одевался со  вкусом,  днем  вел
образ жизни профессора, а ночью - представителя богемы. Его  часто  посещали
ощущения "дежа вю" - "уже виденного" - и он в равной  степени  интересовался
математикой и мистицизмом. Обе эти области, как казалось, предоставляли ключ
к пониманию многих вещей: первая посредством  чисел,  а  вторая  посредством
видений. И язык они использовали схожий - недоступный для большинства.
   Математику четвертого  измерения  Успенский  изучал  в  надежде  выяснить
причины чувства "уже виденного". В то время в фантастической литературе  эта
идея была довольно распространенной  -  достаточно  упомянуть  роман  Е.  А.
Аббота "Флатландия" (1884) и популярные научные работы С. У.  Хинтона  {10}.
Флатландия - эта  некая  страна,  населенная  существами,  живущими  в  двух
измерениях и каждое проявление третьего измерения воспринимающими как  чудо.
По аналогии, существа, живущие в трех измерениях (люди), не могут не считать
чудесным любое появление существ из четвертого измерения. Успенский писал об
этом в своей первой книге "Четвертое  измерение",  постулируя  существование
четвертого, пятого и, возможно, большего количества недоступных  для  нашего
восприятия измерений.
   Четвертым измерением он называет собственно время,  об  истинной  природе
которого   люди   могут   догадываться   только   в    моменты    повышенной
чувствительности сознания. Но, как и его современников -  Пруста,  Бергсона,
Фрейда, Эйнштейна, Уэллса, Джойса и Элиота (на  последнего  он  впоследствии
оказал некоторое влияние), Успенского интересовало не столько время, сколько
вне- или сверхвременные явления, с ним связанные {11}. Успенский  исследовал
их на практике посредством анализа сновидений  и  использованием  изменяющих
сознание наркотических веществ, выяснив, что сновидения могут продолжаться и
в дневное время. Согласно Успенскому, мы спим все время, даже когда  думаем,
что бодрствуем: то, что мы принимаем за сознание, на самом деле есть  только
сон. Ощущения "уже виденного", моменты прозрения во сне, галлюцинации -  все
это знаки реальности, к  которой  мы  можем  приобщиться,  только  полностью
проснувшись. Так как же мы можем проснуться  по-настоящему?  На  что  похожа
истинная реальность? Чье сознание может ее воспринять?
   Математика не давала ответов на такие вопросы, и  Успенский  искал  их  в
модных тогда теориях Ницше о вечном круговращении и перерождении душ.  Ницше
говорит, что если мы хотим почувствовать хотя бы малое подобие  свободы,  мы
должны жить в  духе  веселого  приятия  всего,  как  если  бы  нам  хотелось
повторять даже самые болезненные моменты снова  и  снова.  Только  тогда  мы
победим самих себя и  сознательно  примем  необходимость,  станем  истинными
личностями {12}.
   Для  Ницше  образ  вечного  круговращения  -  это  необходимая  метафора.
Успенский же понимал ее буквально. Ссылаясь  на  восточные  представления  о
реинкарнации, карме и колесе судьбы, Успенский доказывал, что мы уже не  раз
жили и будем жить в будущем - бесконечно, если только не найдем способ выйти
из круга. Для этого мы должны повысить уровень сознания так, чтобы постоянно
знать, что на самом деле происходит с  нами,  и  увидеть  высшую  реальность
(такое представление Ницше  назвал  бы  абсурдным  и  противоречащим  самому
себе).
   Но и в этом случае оставались проблемы. Как и математика, ницшеанство  не
предлагало никаких  духовных  и  психологических  техник  достижения  такого
состояния. Тут на помощь Успенскому пришла  теософия.  Б  1907  г.,  работая
журналистом в московской газете "Утро", он  постепенно  заполнил  все  ящики
своего  рабочего  стола  теософскими  публикациями.  Среди  них  были  книги
Синнетта  ("  Оккультный  мир")  и   Штейнера   ("Атлантида   и   Лемурия").
Предполагалось, что он должен заниматься текущей европейской  политикой,  но
на деле он все больше интересовался оккультной литературой.
   Теософские идеи как нельзя лучше  подходили  российской  эсхатологической
атмосфере,  царившей  в  начале  XX  века,  и  ими   интересовались   многие
интеллектуалы и писатели, включая Блока,  Пастернака,  Бердяева,  Соловьева,
Розанова, Флоренского, Мережковского и более всех известных на Западе Белого
и Скрябина. Успенский принадлежит к поколению родившихся между 1870  и  1900
годами взросление и воспитание  которого  происходило  в  ожидании  грядущей
революции, приход которой предрекали еще  за  полстолетие  до  1917  г.  Эту
революцию совершили  ровесники  Успенского,  которому  на  тот  момент  было
тридцать три года. Многим  из  этого  поколения  пришлось  эмигрировать  или
погибнуть в сталинских лагерях.
   Не  все  считали  что  революция  должна  принимать  политическую  форму.
Наследие Гоголя и Достоевского было  велико:  оба  они  предвидели  грядущее
преобразование  страны  в  религиозную  общину  при  содействии  обновленной
Православной  Церкви.  Андрея  Белого   (1880-1934),   как   и   Успенского,
интересовала  взаимосвязь  науки  и  мистицизма,  но   в   качестве   исхода
революционной  ситуации  он  ожидал  скорее  не  прогрессивных  перемен,   а
появления варварских орд, что описано в его романе  "Петербург".  Композитор
Александр Скрябин (1872-1915)  был  ближе  к  традиции  Гоголя-Достоевского.
Пылкий  музыкант  ожидал  неизбежного  конца  привычного  мира  и   надеялся
сопроводить  это  событие  (и  по  возможности  ускорить  его)   грандиозной
"Мистерией", которая осталась незаконченной.
   По  сравнению  с  этой  позицией  Успенский  обладал   более   умеренными
взглядами. Для него все очарование теософии сводилось к  систематизированной
космологии,  позволявшей  применить  ряд  положений  математики   четвертого
измерения, ницшеанской теории вечного возвращения, символизма и психологии к
личному опыту и объяснить любой феномен бытия.  Для  человека,  вооруженного
лишь фрагментарными познаниями и одержимого жаждой систематизации, это  было
неким подобием философии, сохраняющей  картину  мира  целостной.  С  помощью
теософии можно было приобщиться к тайной традиции.
   Но даже этого было недостаточно.  Несмотря  на  свои  обещания,  теософия
оставалась чересчур абстрактным построением, и даже  интеллектуал  Успенский
желал чего-то  более  конкретного.  В  1908  г.  это  желание  побудило  его
отправиться на Восток,  чтобы  дать  журналистское  описание  этой  поездки.
Путешествие было мало чем вознаграждено, кроме мистических видений на  борту
корабля в Мраморном море. Этот момент был скоротечен, как и  впечатления  от
посещения Сфинкса, Тадж-Махала и Будды с изумрудными глазами на Цейлоне.  Но
это путешествие убедило его  в  существовании  некой  эзотерической  истины,
намеки на которую были даны в теософской литературе. Но если  тайное  знание
существует, то где его истоки и можно ли прикоснуться непосредственно к этим
истокам?
   Успенский был убежден, что в одиночку не добиться истины. Нужно примкнуть
к какой-то "школе", наподобие Братства Учителей. Таких школ много,  и  важно
найти "истинную". Это вопрос не только отделения "настоящего" от "подделки":
нужно отличать также и "настоящие", но не эзотерические школы  от  тех,  что
прямиком ведут к источнику космической мудрости.
   В Индии он посетил учеников  Рамакришны  и  других  йогов,  но  пришел  к
выводу,  что  медитация  и  почитание  богов  не  есть   истинный   источник
просвещения.  Оккультная  мудрость,  как  ему  казалось,  лежит  в  активной
деятельности, а не в простом созерцании. Дервиши  Костантинополя  и  Шкутари
казались ему находящимися  ближе  к  Истине,  и  то,  что  Штейнер  нашел  в
эзотерическом христианстве, Успенский  искал  в  мистических  сектах  ислама
Особенно его интересовали танцы дервишей, объединяющие математику и движения
в едином символическом языке, отображающем переживания Бытия -  если  только
этот язык вообще можно перевести.  Кроме  того,  загадочные  высказывания  и
трудная практика ученичества  исламских  мистиков  подозрительно  напоминали
следы настоящей школы. Но многие секты конкурировали  между  собой,  и  если
даже предположить, что все они обладают частичным доступом к  Источнику,  то
сами они этим Источником быть не могли. Таким образом,  оставался  вопрос  -
как распознать Источник и Истинную школу?
   В 1913 г. Успенский вновь отправился на Восток, на сей раз в  Адьяр,  где
был удостоен чести остановиться на первом этаже дома, в котором жили некогда
сама Блаватская и другие члены Эзотерической школы. Как и  все  в  Обществе,
личные комнаты  соответствовали  принципу  иерархии:  руководители  жили  на
верхних этажах, над школой, их ближайшие  помощники  во  флигелях,  а  слуги
обитали в обыкновенных  индийских  хижинах,  расположенных  вокруг  главного
дома. К 1913 г. поместье в Адьяре стало прототипом современной  процветающей
коммуны: смесью ашрама и воскресного отеля, где останавливались  проезжавшие
через Мадрас путешественники. В  Теософской  Эзотерической  школе  Успенский
увидел слабое отражение того, что искал.
   В  Адьяре  он  встретил   немецкого   философа-мистика,   графа   Германа
Кезерлинга,  который  занимался  точно  такими  же  поисками  {14}.  Встреча
оказалась знаменательным событием для обоих. Признав за Теософским Обществом
право  считаться  первопроходцем,  открывшим  восточную  духовную   мудрость
жителям Запада, они тем не менее пришли к выводу, что объект их  поисков  не
может быть найден внутри Общества.  Они  решили  объединиться  и  продолжить
поиски сообща. Однако этому союзу не суждено было быть долгим, поскольку тем
временем на родине каждого произошли политические события огромной важности.
Через несколько  месяцев  после  их  встречи  оказалось,  что  они  являются
подданными враждующих государств.
 
 
 
   Глава 9
   ВОЕННЫЕ ИГРЫ
 
   Война 1914  года  оказалась  неприятной  неожиданностью  для  теософии  и
доставила ей определенные затруднения. В то время  как  теософия  официально
провозглашала братство и религиозный универсализм, в Общество тем  не  менее
прокрался шовинизм и каждая группа теософов, как все прочие  люди,  считала,
что Бог находится именно на их стороне.
   Некоторые пошли еще дальше, извлекая личную выгоду из  самой  катастрофы.
Империалистически  -  до  фанатизма  -  настроенный   Ледбитер   не   только
отождествил немцев с  Темными  Силами,  но  совершенно  в  духе  вульгарного
дарвинизма заявил, что война является частью эволюционного процесса,  формой
диалектики, которая приведет к высшему синтезу  человечества  {1}.  Он  даже
цитировал мусульманскую книгу, чтобы доказать, что убить немецкого солдата -
это значит сделать ему благо, предоставляя ему возможность  перерождения  на
более высоком духовном уровне, тогда  как  быть  живым  "гунном"  совершенно
бесполезно. Победа Британии  таким  образом  способствовала  бы  претворению
божественного плана.
   На другом берегу Северного моря Р. Штейнер соглашался с  Ледбитером,  что
войну развязали Темные  Силы  вопреки  всем  стараниям  лучших  политических
деятелей {2}, но утверждал, что победить их суждено лишь великой  Тевтонской
культуре и что немецкий народ выполняет высшую духовную миссию {3}. Хотя сам
он  был  достаточно  благоразумен,  чтобы   не   восхвалять   милитаризм   и
национализм,  многие  его  последователи   с   готовностью   возлагали   всю
ответственность за  ужасное  кровопролитие  на  Британию.  В  антропософских
кругах было широко распространено мнение о том, что легкомыслие Эдуарда  VII
и его разлагающая франкофилия лежали в  корне  всех  европейских  проблем  -
вариация  общераспространенного  среди  немецкой  интеллигенции  взгляда  на
англичан как на нацию себялюбивых бакалейщиков, находящихся по моральному  и
духовному развитию ниже своих  двоюродных  саксонских  братьев.  (По  иронии
судьбы, сами англичане считали Эдуарда высокомерным германцем.)
   Что  бы  ни  говорили  апологеты   Штейнера,   его   личные   предвоенные
высказывания по поводу европейской политики дали все основания для появления
подобных  безумных  идей.  Мистическое  представление   о   некоем   заранее
предназначенном пути для наций, вписывающимся в  космическую  схему,  делало
почти невозможным различие между восхвалением тевтонской культуры  и  самыми
крайними формами национализма. Штейнер, например, разделял мнение Геккеля  и
Фихте о том, что немцы - самая философская нация, превосходящая в этом  всех
остальных  европейцев.  Это  мнение  основано,  в  свою  очередь,   на   том
представлении, что философия есть высший вид духовной деятельности и  потому
немцы более развиты, чем все другие народы.
   Штейнер также  развил  представления  своих  философских  наставников  об
"исторических задачах" каждой нации, добавив от себя  теорию  о  руководстве
каждой нацией свыше особым архангелом, отражающим в  некоторой  степени  дух
этой нации. Принц Макс  Баденский,  последний  канцлер  Германской  Империи,
особо просил предоставить ему копии лекций по этому  вопросу  {4}.  Согласно
этой теории другие европейцы должны развивать один  из  "аспектов"  развития
человечества в качестве вклада во всеобщую эволюцию - достаточно  интересное
предположение, умаляемое, однако, банальностью конкретных выводов Штейнера о
том, что итальянцы представляют  чувство,  французы  -  мысль,  англичане  -
сознание и тому подобное. Естественно, только немцы объединяют  в  себе  все
эти качества на самом высшем уровне.
   К началу войны Штейнер находился в  Швейцарии,  где  в  декабре  1914  г.
женился на Марии фон Сивере. Во  время  войны  он  придерживался  некоторого
нейтралитета, стараясь в своих лекциях придать войне космическое освещение и
подчеркнуть роль всех участвующих сторон;  но  читал  он  их  в  Германии  и
Австрии, и нейтралитет публики конечно же был весьма сомнителен. К  тому  же
он был советником  и  другом  семьи  главы  Германского  Генерального  Штаба
Гельмута фон Мольтке, и знакомство это  вряд  ли  способствовало  сохранению
отстраненного  взгляда  на  события.  Хотел  того  Штейнер   или   нет,   но
антропософия ассоциировалась с германскими военными действиями так  же,  как
теософия - с политикой  союзников.  Правда,  во  время  войны  среди  членов
Антропософского Общества насчитывалось несколько англичан,  но  они  хранили
глубокое молчание.
   Поначалу Штейнер, как  и  многие,  считал,  что  в  результате  конфликта
родится нечто новое, светлое и чистое в отношениях между нациями; но по мере
того  как  война  принимала  все  более  ужасные  формы,  его  инстинктивный
национализм переходил в размышления о более глобальных  перспективах.  После
войны он был готов поддержать Лигу  Наций  и  в  поздних  работах  он  особо
подчеркивает различие между политическим и духовным. Начиная с  1919  г.  он
меньше говорит о духовной миссии Германии и все больше о  политической  мощи
Германии, которой приходится удерживать равновесие между Англией и  Америкой
на Западе  и  Россией  на  Востоке  {6}.  Эта  идея  -  не  настолько  уж  и
оригинальная - возникла как результат увеличивавшегося интереса  Штейнера  к
социальной и политической организации общества.  Его  мышление  строится  на
традиционном сравнении политической системы с человеческим телом, в  котором
все члены и органы должны функционировать согласованно.
   Споры о национальном характере были частью более  старого  и  запутанного
спора об арийцах и подчеркивали расистскую сторону оккультизма. В  XIX  веке
исследователи доказали, что большинство  европейских