языков  и  народностей
родственны  между  собой,  и  потому  возникло  предположение  о  том,   что
существовал единый народ - арийцы, говорившие на  санскрите,  -  который  со
временем растворился  (или  "загрязнился",  как  считали  некоторые),  среди
другого  населения,  продвигаясь  через  всю  Европу  на  Запад.   Поскольку
различные теоретики, от Руссо до Гобино, утверждали,  что  чистота  означает
силу и энергию, все  нации  претендовали  на  то,  чтобы  считаться  прямыми
потомками арийских предков.
   Это соперничество привело к неожиданным последствиям. В  конце  XIX  века
немцы, разрываясь между тевтонской гордостью и завистью к более  преуспевшим
англичанам, кровь которых была загрязнена кельтскими и романскими примесями,
заявили, что самые великие англичане, например, Шекспир, на самом деле  были
германцами. Французы утверждали, что их франкские и  галльские  предки  тоже
были германцами. Но все при этом не сомневались в своем превосходстве  перед
евреями и славянами.
   Это презрение, приведшее к страшным последствиям в гитлеровской  Германии
и  сталинской  России,  очень  странным  образом  отражалось  в   оккультных
построениях. Стараясь каким-то образом отделить  Иисуса  Христа  от  евреев,
Штейнер, как и расистский теоретик Хьюстон  Стюарт  Чемберлен,  предполагал,
что Иисус сочетал в себе  еврейские  и  арийские  черты,  приближаясь  таким
образом к доброкачественному германскому  типу  {8}.  Следующим  шагом  было
полное отрицание еврейского происхождения Христа, и немалое количество людей
охотно согласились с этим. Даже гималайские  Учителя  теософии  обладали  не
только приятной индийской внешностью, но и светлой европейской кожей.
   Таким  образом,  война  имела  под  собой  не  только  политическую   или
экономическую подоплеку. Она была также и дарвинистской борьбой за  расовое,
моральное и  духовное  превосходство.  Подобные  идеи,  возможно,  вовсе  не
интересовали солдат в окопах, но тем  не  менее  они  были  популярны  среди
политиков, которые их туда посылали, а также поддерживали ура-патриотическую
публику, ратовшую за усиление военной мощи своих стран.
   Невзирая на свои дела  в  Либеральной  Католической  Церкви,  с  1915  г.
Ледбитер включился в военную полемику. Одним из  способов  оказать  заметное
влияние было знакомство с власть предержащими. Рудольф Штейнер знал генерала
фон Мольтке и принца Макса Баденского; Анни Безант  и  Эмили  Летьенс  имели
влиятельных друзей в  Британии.  Но  Ледбитер,  который  не  довольствовался
полумерами и всегда стремился опередить соперников, вовремя показав,  что  у
него имеется козырной туз оккультных карт, заявил, что имеет связи не только
с ныне живущими влиятельными лицами, но и с великим человеком из прошлого  -
он встречается на астральном плане с Отто фон  Бисмарком,  который  довольно
подробно обсуждает с ним военные проблемы.
   В результате оказалось, что бывший  правитель  Германии,  которого  можно
было сравнить разве с самой Блаватской по оккультным способностям, был одним
из Повелителей Темного Лика, пособников зла, которые  в  XX  веке  развязали
войну против Европы так же, как тринадцать тысяч  лет  назад  они  разрушили
Атлантиду. Эта борьба носила отнюдь не только духовный характер  -  согласно
Ледбитеру, Бисмарк установил  в  четырех  углах  Германии  особые  магнитные
талисманы, чтобы подавить возможное сопротивление "Фатерлянду", но  все  его
магические операции, как впоследствии оказалось, были  обречены  на  провал.
Ледбитер твердо знал, что никакие хитрости - ни в этом мире, ни в будущем  -
не помогут "гуннам" (хотя их махинации являются частью  Божественного  плана
Второго Пришествия).  Почему  Повелители  Темного  Лика  так  охотно  решили
открыть свои планы противнику, Ледбитер не объяснял.
   Что касается практической стороны дела, то  Ледбитер,  разумеется,  и  не
думал пойти на фронт, поскольку мог сделать нечто  более  полезное.  Епископ
великодушно согласился  наблюдать  с  помощью  своего  астрального  тела  за
событиями на фронтах из своей австралийской цитадели и вести души погибших в
загробное царство, подобно мифологическому Харону. К 1914 г. уже существовал
такой теософский  вид  деятельности  и  даже  была  организация,  специально
посвященная этому, - "Невидимые Помощники"  {9}.  Одной  из  самых  активных
помощниц  стала  Эмили  Летьенс,  хотя  из-за  своего  пацифизма  и   отказа
ненавидеть врагов она оказалась в затруднительном положении, когда  Ледбитер
потребовал, чтобы помощники в первую очередь  сопровождали  души  союзников.
Сам епископ терпеть не мог пацифизм и в конечном итоге сместил Эмили Летьенс
с поста редактора "Геральд оф зе стар" под тем предлогом,  что  она  слишком
симпатизирует немцам. Этот журнал, как считал его сотрудник  Джинараджадаса,
должен был "недвусмысленно выступать на стороне Братства", то есть союзников
{10}.
   Кришнамурти, который во время Второй мировой войны официально  заявлял  о
своем пацифизме и абсолютной незаинтересованности, в 1914 г. тоже оказался в
затруднительном положении. Он был готов сражаться,  да  и  возраст  ему  это
позволял, но Анни Безант  не  разрешила  ему  включаться  в  какой-либо  вид
военной деятельности - не  потому,  что  его  могли  убить,  а  потому,  что
армейский рацион предполагал потребление мяса, тогда как его  призвание  (не
говоря  уже  о  брахманских  запретах)   требовало,   чтобы   он   оставался
вегетарианцем. Однако его более расторопный брат Нитья успел какое-то  время
побыть мотоциклистом при Красном Кресте во Фландрии, пока Анни не остановила
и его. Большую часть войны братья провели в Лондоне,  готовясь  к  экзаменам
или гуляя по окрестностям.
   Впрочем, Анни Безант не была единственным  препятствием  готовности  юных
индийцев помочь фронту. Работать в "Эндслей  Палас-Отель",  превращенном  на
время  войны  в  госпиталь,  им  бы   не   позволили   из-за   цвета   кожи.
Предполагалось, что пациенты могут  возражать,  если  их  будет  обслуживать
индиец, да еще претендовавший на роль  Мессии.  То,  что  в  нем  привлекало
духовно настроенных аристократов, было бы отталкивающим  в  глазах  среднего
класса. Кришнамурти  и  Нитье  было  не  привыкать  к  насмешкам  и  расовой
дискриминации,  и  они   старались   относиться   к   некоторым   инцидентам
дипломатически. Труднее сдерживать свои чувства было леди Эмили, разделявшей
страсть королевы Виктории ко всему индийскому.
   Постоянное  вмешательство  Анни  Безант  вкупе  со  странным  окружением,
эксцентричное  поведение  его  английских  воспитателей   и   надсмотрщиков,
чрезмерное напряжение жизни  начинали  надоедать  и  досаждать  Кришнамурти.
Сражения шли своим чередом, а он пребывал в  стороне,  и  обыденная  частная
жизнь - если, конечно,  возможно  применить  такой  эпитет  к  его  жизни  -
становилась невыносимой. Как любого человека, его глубоко волновали  военные
события и соответствующие идеи времени. В те дни Пруст, например, писал, что
люди воспринимали войну как мистику, с помощью  которой  описывают  жизнь  в
Боге. Война захватывала все внимание людей, не оставляя энергии  ни  на  что
другое {11}.
   К  концу  войны  европейские  страны  оказались  в  еще   более   тяжелой
экономической и политической ситуации; ко  всему  прочему  добавился  еще  и
эмоциональный вакуум. Отдельные люди и  общественные  организации  настолько
привыкли направлять всю энергию на борьбу не на жизнь,  а  на  смерть,  что,
когда война кончилась, им просто нечем стало жить.  Возникла  потребность  в
реконструкции - социальной, политической, а также и личностной, но у всех на
уме был только один вопрос: насколько мы действительно  хотим  реформировать
систему, которая привела нас к такой катастрофе? Не лучше ли построить новый
мир? И каким он  должен  быть?  Новый  мир  по  определению  неизвестен.  Не
существовало еще никаких образцов его построения. Каждый искал его  во  тьме
по-своему.
   Теософия и антропософия выиграли от духовного голода  конца  войны  и  от
смутного  ощущения,  что  старые  религиозные   и   политические   институты
окончательно дискредитировали  себя.  Оба  общества  активно  развивались  в
1920-х годах и привлекали все новых членов. Но тот же духовный голод породил
и другое альтернативное направление  и  учителей,  хотя  и  более  обязанных
теософии, чем они это признавали, но угрожавших заменить ее  туманные  общие
места чем-то более конкретным и эффективным. Это направление вновь заявило о
"Востоке", но на этот раз вместо некоего  синтеза  религий  и  философий,  о
котором писала мадам Блаватская, это  был  воинствующий  ислам.  Это  учение
затронуло  больное  место  европейцев.  Казалось,   что   жестокости   войны
переместились с полей сражений в частную жизнь. Фрейд уже начал  исследовать
психическую подоплеку человеческой жестокости и ее подавления  {12}.  Война,
по его мнению,  была  следствием  не  военного  инцидента  или  политических
ошибок, а неосознанного массового стремления к жестокости, которое не  могли
усмирить моральные и социальные нормы. Теперь  религиозная  подоплека  этого
бессознательного желания масс  могла  быть  выявлена.  Эра  кроткого  Христа
подходила к концу.
 
 
   Ни одна страна не понесла таких чудовищных потерь  во  время  войны,  как
Россия, и они были отягощены жертвами последовавшей революции и войны  между
Белой и Красной Армиями. Удивительно, что чаще эту  страну  ассоциировали  с
варварским началом не  столько  из-за  солдат,  сколько  из-за  танцоров.  В
довоенной Европе одним из самых выдающихся культурных событий было появление
Русского балета, который вскоре стал ведущим направлением сцены и возглавлял
авангард - с момента появления в Париже в 1906 г. и до смерти  в  Венеции  в
1929 г. его основателя, Сергея Дягилева.
   Дягилев был несравненным импресарио. Ничего подобного Русскому балету  не
видели  со  времен  французской  оперы-балета,  созданной  для  прославления
Людовика XIV. В своих  работах  Дягилев  достиг  того  синтеза  искусств,  о
котором только мечтал Вагнер, одновременно преобразив вагнеровский серьезный
реализм XIX века в ослепительную смесь фантазии, комедии, сказки, варварской
пышности и зрелищности. Центральное место в его мистериях занимал  танец,  и
этот вид искусства иногда соотносили  с  побочной  ветвью  развития  оперных
интерлюдий  и  варьете.  Уже  Чайковский  обогатил  театральные  возможности
балета, но только Дягилев со своей труппой  произвел  революцию  в  танце  и
преобразовал его в новый вид искусства.
   Сам Дягилев обладал бурным  темпераментом  -  обаятельный,  вероломный  и
изысканный  дилетант-гомосексуалист,  завоевывавший  известность   благодаря
скандалам; без всяких усилий он приобретал расположение как своих  артистов,
так и богатых покровителей, в то  же  время  презирая  все  нормы  обыденной
морали и социального поведения. Наблюдая за его отношениями с его любовником
и главным  танцором,  несчастным  Нижинским,  некоторые  сравнивали  его  со
Свенгали, другие - с Распутиным.
   Дягилев был, однако, не единственным влиятельным русским импресарио  того
периода. Ныне известный как  духовный  учитель,  Георгий  Иванович  Гурджиев
любил называть себя учителем танцев, и, действительно, в  его  учении  танец
занимает важное  место.  Когда  Дягилев  с  триумфом  разъезжал  по  Европе,
Гурджиев безуспешно старался поставить свой балет, "Битва магов", в Москве и
Санкт-Петербурге.
   Ничего не  можеть  быть  более  далекого  от  теософских  добродетелей  и
братской  любви,  чем  учение  Гурджиева.  Несмотря  на  ряд  идеологических
разногласий, все теософские и антропософские группы продолжали проповедовать
мир и братство всего человечества! Несмотря на то, что во  время  войны  они
разделились  на  два  фронта,  к  1919  г.  эти  идеалы  вновь  вернулись  в
официальные программы. Гурджиев не примкнул ни к одной из этих  групп.  Если
теософия отражала идеалистические тенденции самого начала XX века, приведшие
к созданию Лиги  Наций,  организациям  социальной  демократии  и  молодежным
движениям, то Гурджиев развивал другую традицию  -  варварский  примитивизм,
положивший начало такому явлению,  как  фашизм,  и  отразившийся  во  многих
произведениях  искусства:  от  романов   Лоуренса   до   ранних   композиций
Стравинского. Центральное  место  в  доктрине  Гурджиева  занимала  война  и
основным методом обучения была продуктивная борьба, в которой  все  средства
хороши.
   Однако, несмотря на сознательный отход от теософии,  Гурджиев  разработал
внешне похожую на теософскую универсальную доктрину с детально разработанной
космологией и даже  с  Братством  Учителей.  Невозможно  сказать,  насколько
глубоко он черпал свои идеи из работ ЕПБ, но  первые  два  десятилетия  века
теософия процветала в России - как раз тогда,  когда  Гурджиев  формулировал
свое учение. Разница была в том, что  тайное  Братство,  которое  Блаватская
помещала в Египте и Гималаях,  Гурджиев  нашел  и  в  мистических  доктринах
Центральной Азии, где он и родился. Этот факт, возможно, даже укреплял  веру
в то, что все мировые религии происходят из одного  источника.  Принимая  во
внимание  большое  количество   оккультных   обществ   и   тайных   братств,
распространившихся в  конце  XIX  века,  было  бы  ошибкой  утверждать,  что
Гурджиев заимствовал идеи исключительно у Блаватской, тем более  что  методы
учительства у них были разные.
   Но вряд ли кто-то решится отрицать поразительное сходство их характеров и
некоторых фактов их жизней. Привлекают внимание параллели между забавным  (и
зачастую  дилетантстким)  мифологизированием   собственной   жизни   ЕПБ   и
мастерским изобретательством в этой области Гурджиева. То, что Гурджиев  был
хорошо знаком с трудами  ЕПБ  и  ее  репутацией,  известно  из  разрозненных
высказываний и замечаний ученикам. При случае он даже шутливо заявлял, что у
него были даже кое-какие личные отношения со Старой Леди.  Иногда  создается
впечатление, что он брал ее жизнь за образец, но в любом случае  каждое  его
изобретение оказывалось рангом выше. Если Блаватская  просто  путешествовала
по таинственной Азии, то Гурджиев там даже родился; если Блаватская основала
общество для изучения феноменов, то Гурджиев основал настоящую  практикующую
эти феномены эзотерическую школу;  если  она  встречалась  с  Учителями,  то
Гурджиев сам называл себя Учителем. Если в данном случае речь и  не  идет  о
прямом  наследстве,  то,  по  крайней  мере,  можно  сказать   о   некоторой
наследственности или о том, что философ Людвиг Виттгенштейн назвал  семейным
сходством:  набор  признаков,  предполагающих  родство,  но  не  обязательно
доказывающих его.
   Первые  сорок  лет  жизни  Гурджиева  скрыты  во  мраке  неизвестности  и
загадочности, который он рад был сгустить при каждом  удобном  случае  {15}.
Подобно Блаватской и Ледбитеру, он обладал  даром  рассказчика  и  ничто  не
давало такой превосходной возможности его проявить, как наличие белых  пятен
в его собственной жизни. Даже дата его рождения неизвестна. Один из недавних
исследователей называет 1873 год, другой - 1877, третий -  1866,  тогда  как
четвертый, указывая на 1874, все же считает наиболее достоверным  промежуток
между  1870  и  1886  гг.  Неопределенность,  которую  Гурджиев  никогда  не
стремился прояснить, способствовала  его  загадочной  ауре.  Как-то  раз  на
американской таможне обнаружили, что в его  паспорте  вместо  года  рождения
стоит отдаленная  будущая  дата.  "Это  не  ошибка,  -  сказал  таинственный
путешественник во времени, - исправляться придется вам" {16}.
   Что касается других дат жизни между рождением  и  встречей  с  Успенским,
случившейся  незадолго  до  революции,  то   мы   располагаем   только   его
собственными сообщениями, большинство из которых, кажется,  заимствовано  из
фольклора Центральной Азии и "Тысячи и  одной  ночи".  Однако,  видимо,  он,
действительно,  был  сыном  грека  и  армянки,  родился   в   Александрополе
(впоследствии Ленинакан в Советской Армении) и воспитывался в "отдаленном  и
очень скучном городке" Карее близ российско-турецкой границы.
   Хотя городок и мог казаться его обитателю скучным, но регион  был  весьма
неспокойным  и  опасным.  В  течение  многих  веков  на  него   претендовали
Российская и Османская империи, его пересекали кочевники и  торговцы,  здесь
часто  возникали  межэтнические  столкновения,  политические   конфликты   и
стихийные  бедствия.  Население  в  нем  очень  неоднородно  по  этническим,
религиозным и  языковым  признакам  -  возможно,  поэтому  Гурджиев  обладал
способностями к языкам, даром перевоплощения и  космополитическим  духом.  Б
маленьких городках, расположенных  между  долинами  и  горами,  жили  греки,
армяне, турки, русские, курды, кавказские татары и грузины; местные  религии
охватывали очень широкий спектр - от несторианства до суфизма,  от  буддизма
до шаманизма и даже почитания дьявола.
   Гурджиев описывал своего отца как потомка  некогда  богатого  и  древнего
рода, унаследовавшего огромное стадо, сильно  поредевшее  во  время  мора  и
разорившего своего владельца.  После  этого  он  занимался  различного  рода
деятельностью - в том числе был и плотником, но все его  затеи  оканчивались
неудачами, потому что Гурджиев-старший был слишком горд, чтобы наживаться на
обмане.   Сын   не   объяснял,   рассказывая   об   этом,   почему   удачное
предпринимательство обязательно  должно  основываться  на  махинациях  (что,
однако, делается понятным, если принять во внимание его собственный опыт).
   Более важно то,  что  его  отец  был  также  и  "ашугом",  или  поэтом  и
рассказчиком, знавшим наизусть большие куски эпических сочинений, включая  и
поэму о Гильгамеше. Ощутимая связь с прошлым  действительно  является  таким
наследством, с которым не  сравнятся  никакие  богатства.  Как  говорил  сам
Гурджиев,  он  приобрел  культурный  опыт,   который   интерпретировал   как
сохранение Древней Мудрости в формах  и  ритуалах,  значение  которых  давно
забыто. Мы не можем знать наверняка, на самом ли  деле  Гурджиев  в  детстве
слушал поэму о Гильгамеше - эта история вполне может  оказаться  плодом  его
богатого воображения. Но, как и в случае с  Блаватской,  это  не  так  уж  и
важно. Важнее та роль, которую Гурджиев отводил собственному  отцу  в  своей
мифологии: благородный  дикарь  в  духе  Руссо,  приобщенный  к  древнейшему
источнику жизни.
   Эта роль объясняет также и самый дорогой дар отца сыну:  строгие  правила
воспитания, научившие его выживать  в  любом,  даже  враждебном,  окружении.
Раннее  пробуждение  и  умывание  холодной  водой  сопровождались   суровыми
наказаниями за непослушание. Идеи старшего Гурджиева о воспитании  характера
порой напоминают шутки о том, как школьников заставляют встать, подсунув  им
жабу в кровать, или о том, как сын должен держать ядовитую змею в руке, пока
папа не закончит завтракать, -  жестокость,  за  которую  впоследствии  люди
благодарны своим воспитателям. Эти строгие методы позже ощутили  на  себе  и
его последователи.
   Таким образом, молодой Гурджиев должен  был  вырасти  человеком,  умевшим
постоять за себя. Как все  города  в  том  регионе,  Каре  и  Александрополь
делились на районы согласно социальному  положению  жителей,  их  обычаям  и
религиям, и мальчик, видимо, рано стал понимать эти  различия.  Несмотря  на
заявления о знатном происхождении, он вырос в  бедности  и  вскоре  научился
браться за любую подвернувшуюся  работу  -  от  починки  обуви  до  гипноза,
приобретая  по  ходу  дела  ловкость,  позже  поражавшую  интеллектуалов  из
среднего класса, собиравшихся вокруг него.
   Образование ему пришлось получать самому, из разных  источников.  Сам  он
говорил, что посещал церковную школу в  Карее,  пока  настоятель  собора  не
посоветовал отцу взять его из школы и давать ему  уроки  на  дому,  под  тем
предлогом, ч