- Обвиняю тебя, Свена изгнанника, в присутствии всего  Витана,  в  том,
что ты, движимый внушениями демона,  похитил  из  храма  богов  и  обольстил
Альгиву, леоминстерскую жрицу!
     - А я, - вмешался  граф  нортумбрийский,  -  обвиняю  тебя  перед  этим
собранием гордых и честных воинов в том, что ты  не  в  открытом  бою  и  не
равным оружием, а хитростью и предательством убил своего двоюродного  брата,
графа Беорна!
     Разразись неожиданно громовой удар, он не произвел бы  такого  сильного
впечатления на собрание, как это двойное  обвинение  со  стороны  двух  лиц,
пользовавшихся всеобщим уважением.  Враги  Годвина  с  презрением  и  гневом
взглянули на исхудалое, но благородное лицо его старшего  сына.  Даже  самые
преданные друзья графа не могли скрыть движения, выражавшего порицание. Одни
потупили головы в смущении и с прискорбием, другие смотрели  на  обвиненного
холодным, безжалостным взглядом. Только между сеорлями нашлось, может  быть,
несколько затуманившихся и взволнованных лиц, потому что до этого времени ни
один из сыновей Годвкна не пользовался таким уважением и такой любовью,  как
Свен. Мрачно было молчание, наступившее за этим обвинением. Годвин  закрылся
плащом, и только находившиеся вблизи него могли видеть его душевную тревогу.
Братья отступили от  обвиненного,  осужденного  своей  родной  семьей.  Один
только Гарольд, сильный своею славой и любовью народа, выступил гордо вперед
и стал около брата, устремив безмолвно на судей повелительный взгляд.
     Ободренный  этим  знаком  сочувствия  посреди  негодующего  враждебного
собрания, граф Свен проговорил:
     - Я мог бы отвечать, что эти обвинения  в  делах,  совершенных  уже  за
восемь  лет,  смыты  помилованием   короля"   снятием   с   меня   опалы   и
восстановлением моих прав и что Витаны, в которых я сам председательствовал,
никогда не судили человека два раза за  одно  и  тоже  преступление.  Законы
равносильны для больших и малых собраний Витана.
     - Да, да! - воскликнул граф, забывая  в  порыве  родительского  чувства
всякую осторожность и приличие. - Опирайся на закон, сын мой!
     - Нет, я не хочу опираться на  этот  закон,  -  возразил  Свен,  бросая
презрительные взгляды на смущенные лица разочаровавшегося  в  своей  надежде
собрания. - Мой закон здесь, -  добавил  он,  ударив  себя  в  грудь.  -  Он
осуждает меня не раз, а вечно... О, Альред, почтенный старец, у ног которого
я однажды сознался во всех своих проступках, не виню я тебя за  то,  что  ты
первый в Витане возвысил против меня голое, хотя  ты  знаешь,  что  я  любил
Альгиву с  самой  юности  и  был  любим  ею  взаимно.  Но  в  последний  год
царствования Гардиканута, в то время  как  сила  еще  считалась  правом,  ее
отдали против воли в жрицы. Я увидел ее снова, когда душа  моя  была  упоена
славой моих подвигов с валлонами, а  страсть  кипела  в  крови.  Я  повинен,
конечно, в тяжелом преступлении! Но чего же я  требовал?  Разрешения  ее  от
вынужденного обета и брачного союза с  нею,  давно  мной  избранной.  Прости
меня, если я еще  не  знал  в  то  время,  как  нерасторжимы  узы,  которыми
связываются все, произнесшие обет чистоты и целомудрия!
     Он замолк. Уста его злобно улыбнулись, а глаза засверкали диким  огнем.
В это мгновение в нем заговорила материнская кровь и он мыслил, как  датский
язычник. Но это продолжалось чрезвычайно недолго: огонь в глазах угас.  Свен
ударил себя с сокрушением в грудь и промолвил:
     - Не  смущай,  искуситель!  Да,  -  продолжал  он  громче,  -  да,  мое
преступление было очень велико, и оно обрушилось не на меня одного.  Альгива
опозорена, но  душа  ее  оставалась  чиста.  Она  бежала,  бедная  и...затем
умерла!.. Король был разгневан.  Первым  против  меня  восстал  мой  брат  -
Гарольд, который, в этот час моего покаяния,  один  не  оставляет  и  жалеет
меня. Он поступил со мной благородно, открыто, я не винил его. Но двоюродный
брат Беорн желал получить в свою власть мое графство и действовал лицемерно:
он льстил мне в глаза, но вредил мне заочно. Я открыл  эту  фальшь  и  хотел
удержать его, но не  желал  убить.  Он  лежал  связанным  на  моем  корабле,
оскорблял меня в то время, когда горе терзало мое сердце,  а  кровь  морских
королей текла во мне огнем... и я поднял секиру... а за  мной  и  дружина...
повторяю опять: я великий преступник!.. Не думайте, однако, чтобы  я  теперь
хотел смягчить свою вину, как в то былое время, когда я дорожил и  жизнью  и
властью. С тех пор я испытал и земные страдания и земные блаженства - и бурю
и сияние. Я рыскал по морям морским королем, бился храбро с датчанином в его
родной земле, едва не завладел царским венцом Канута, о  котором  я  некогда
мечтал,  и  скитался  потом  беглецом  и  изгнанником.  Наконец,   я   опять
возвратился в отечество, был графом всех  земель  от  Изиса  до  Вая.  Но  в
изгнании и в почестях - при войне и  при  мире  -  меня  везде  преследовали
бледный лик опозоренной, но дорогой мне женщины  и  труп  убитого  брата!  Я
пришел не оправдываться и не просить прощения, которое  теперь  меня  уж  не
порадует, я явился  для  того,  чтобы  отделить  торжественно,  перед  лицом
закона, деяния моих родичей от собственно моих, которые одни позорят  их!  Я
пришел объявить, что не хочу прощения и не страшусь суда, что я сам произнес
над собой приговор. Отныне и навеки снимаю шапку тана и слагаю меч витязя. Я
иду босиком на могилу Альгивы... иду смыть преступление и  вымолить  себе  у
богов то прощение, которого, конечно, люди не  властны  дать!  Ты,  Гарольд,
заступи место старшего брата! А вы, сановники и мужи Совета, произносите суд
над живыми людьми, а я отныне мертв и для вас и для Англии!
     Он запахнул свой плащ и прошел, не оглядываясь медленным шагом обширную
палату, а толпа расступалась перед ним с уважением  и  отчасти  со  страхом.
Собранию казалось, будто с  его  уходом  рассеялась  мгновенно  непроглядная
туча, застилавшая свет дня.
     Годвин стоял на месте неподвижно, как статуя, закрыв лицо плащом.
     Гарольд смотрел печально в глаза членам собрания:  их  лица  предвещали
суровый приговор.
     Гурт прижался к Гарольду.
     Всегда веселый и беспечный Леофвайн был на этот раз мрачен как ночь.
     Вольнот был страшно бледен. Только  Тостиг  играл  совершенно  спокойно
золотой цепочкой.
     Из одной лишь груди излетел тихий стон.  Один  только  Альред  проводил
добрым чувством обвиненного Свена.


ГЛАВА IV

     Достопамятный суд кончился повторением приговора над Свеном и возвратил
Годвину и его сыновьям все их прежние почести и  прежние  владения.  Вина  в
распре и смутах  пала  на  чужеземцев,  и  все  они  подверглись  немедленно
изгнанию,  за  исключением  маленького  числа  оруженосцев,  как,  например,
Гумфрея, петушья нога, и Ричарда, сына Скроба.
     Возвращение  в  Англию  даровитого  и  могущественного   дома   Годвина
немедленно оказало благотворное влияние  на  ослабленные  в  его  отсутствие
бразды правления. Макбет, услышав об этом, затрепетал  в  своих  болотах,  а
Гриффит валлийский зажег вестовые огни по горам и  скалам.  Граф  Рольф  был
изгнан только для виду, в угождение общественному  мнению.  Как  родственник
Эдуарда, он вскоре не только получил позволение возвратиться, но даже  снова
был назначен правителем марок и отправился туда  с  громадным  числом  войск
против валлонов, которые не переставали делать набеги на границы и почти уже
завоевали их. Саксонские рыцари заменили бежавших  норманнов.  Все  остались
довольны этим  переворотом, только король тосковал сердечно  о  норманнах  и
был, вдобавок, принужден возвратить нелюбимую супругу-англичанку.
     По  обычаю  того  времени  Годвина  обязали  представить  заложников  в
обеспечение своей верности. Они были избраны из его семейства, и  выбор  пал
на сына его Вольнота и Гакона, сына Свена.
     Но так как, вообще, Англия перешла в руки Годвина, залог не  достиг  бы
предположенной  цели,  оставаясь  в  хранении  Исповедника,  поэтому  решили
держать заложников при норманнском дворе, пока король, уверившись в верности
и преданности их родных, не позволит им возвратиться домой... Роковой  залог
и роковой хранитель.
     Через несколько дней после переворота, когда мир и порядок воцарились и
в городе и во всей стране, Хильда стояла на закате солнца, одна у  каменного
жертвенника Тора.
     Багряный, тусклый солнечный шар опускался все ниже за горизонт, посреди
золотистых прозрачных облаков. Кругом не видно было  ни  одной  человеческой
души,  кроме  высокой,  величественной  валы  у  рунического  жертвенника  и
друидского кромлеха. Она опиралась обеими руками на  свой  волшебный  посох.
Можно было подумать, судя по ее позе, что она ждет  кого-то  или  во  что-то
вслушивается. Никто не появлялся  на  пустынной  дороге,  а  она,  очевидно,
заслышала шаги:  ее  зрение  и  слух  были  великолепны.  Она  улыбнулась  и
прошептала: "Солнце еще не село!" Потом, изменив положение, она облокотилась
в раздумье на жертвенник, наклонила голову.
     Через некотороe время на дороге  явились  две  мужские  фигуры.  Увидев
Хильду издали, они пошли быстрее и взошли на пригорок. Один  был  облечен  в
одежду  пилигрима,  с  откинутым  назад  широким  покрывалом,  в   нем   еще
сохранились остатки красоты и  лицо  обличало  могучую  душу.  Его  спутник,
напротив, был одет чрезвычайно просто, без  запонки,  которую  носили  тогда
таны, но осанка его была очень величественна, а в его кротких  взорах  видна
была привычка к повелительности. Эти  люди  составляли  между  собой  резкую
противоположность, хотя в чертах их было очевидное  сходство.  Последний  из
них был чрезвычайно грустен, но  кроток  и  спокоен.  Страсти  не  помрачили
ясность его чела, не провели на нем своих  резких  следов.  Длинные,  густые
светлорусые волосы, которым заходящее солнце придавало прекрасный золотистый
отлив, были разделены пробором и ниспадали до  плеч.  Брови,  темнее  волос,
были густы и тонки - черты, такие же правильные, как у норманнов,  но  менее
резкие, на щеках, загорелых от труда и от воздуха, играл свежий румянец. Его
высокий рост, сила, проистекавшая не столько из крепкого  сложения,  сколько
из его соразмерности и воинского воспитания - все взятое вместе представляло
в нем тип саксонской красоты. Вообще, он отличался  тем  истинным  величием,
которого, кажется, не ослепит никакое великолепие и  не  поколеблет  никакая
опасность и которое проистекает от сознания собственной силы и  собственного
достоинства.
     Эти личности были Свен и брат его  Гарольд.  Хильда  устремила  на  них
пристальный взгляд, смягчившийся до нежности, когда он  приковался  к  особе
пилигрима.
     - В таком ли  положении,  -  произнесла  она,  -  ожидала  я  встретить
старшего сына великого Годвина? Для  кого  я  не  раз  вопрошала  светила  и
сторожила заходящее солнце? Для кого я чертила таинственные руны на ясеневой
коре и вызывала скинляку* в бледном ее сиянии из могил мертвецов.

     ------------------------------------------------------------
     *  Scin-lacca  -   сияющий   труп,   вызывание   мертвых   было   очень
употребительно у скандинавских гадателей.
     ------------------------------------------------------------

     - Хильда, - ответил Свен, - не хочу укорять тебя тем  семенем,  которым
ты посеяла ниву: жатва с нее снята, коса переломилась...  Отрекись  навсегда
от своей мрачной гальдры* и обратись, как я, к единственному свету,  который
не померкнет!
     Пророчица задумалась и сказала спокойно:
     - Вера уподобляется  вольному  ветру!  Дерево  не  может  сказать  ему:
"Остановись на моих ветвях!" и не может человек сказать  вере:  "Осени  меня
своею  благодатью!"...  Иди  с  миром  туда,  где  душа  твоя  найдет   себе
успокоение: твоя жизнь отцвела. Когда я пытаюсь узнать твою судьбу, то  руны
превращаются в бессмысленные знаки  и  волна  не  колышется.  Иди  же,  куда
Фюльгия** направляет стопы твои! Альфадер дает ее каждому  человеку  со  дня
его  рождения.  Ты  желал  любви,  которая  была  тебе  воспрещена.  Я  тебе
предсказала, что твоя любовь воскреснет из  недра  гроба,  в  который  жизнь
вколочена в самом ее расцвете. Ты жаждал прежде славы, и я благословила  меч
твой и соткала крепкие паруса для твоих кораблей.  Пока  человек  может  еще
желать, Хильде дается власть над всей  его  судьбой.  Но  когда  его  сердце
обратится в пепел, на зов  мой  восстает  только  безмолвный  труп,  который
возвращается опять в свою могилу по прекращении чар... Однако же, подойди ко
мне поближе, Свен. Я некогда убаюкивала тебя своими песнями,  в  дни  твоего
беспечного и счастливого детства!
     Хильда  с  глубоким  вздохом  взяла  руку  изгнанника  и  стала  в  нее
всматриваться. Уступая невольному порыву сострадания, она  вдруг  отодвинула
назад покрывало его и поцеловала его дружески в лоб.

     ------------------------------------------------------------
     * Гальдра - магия.
     ** Фюльгия  -  ангел-хранитель  скандинавов,  божество  женского  пола,
кроткое, любящее, преданное как женщина,  пока  его  почитали.  мстительное,
когда покидали. В скандинавской поэзии много легенд о Фюльгии; это  едва  ли
не самое поэтическое создание северной мифологии.
     -------------------------------------------------------------

     - Я размотала нить  твою,  -  продолжала  она,  -  ты  блаженнее  всех,
презирающих тебя и немногих сочувствующих.  Сталь  тебя  не  коснется,  буря
пройдет безвредно над твоею головой,  ты  достигнешь  убежища,  которого  ты
жаждешь... Полночная луна освещает развалины - мир развалинам витязя!
     Изгнанник  слушал  с  полнейшим  равнодушием,  но  когда  он   внезапно
обернулся к Гарольду, который не удержал душивших его слез, то и его  сухие,
горящие глаза наполнились слезами.
     - Прощай же теперь, брат, - проговорил он глухо. - Ты не должен идти за
мной ни шага дальше!
     Гарольд раскрыл объятия, и  Свен упал на грудь его. Глухой стон прервал
глубокое  безмолвие,  а  братья  так  крепко  прижимались  друг к другу, что
невозможно   было   узнать,   из  чьей  груди  вылетел  это  стон. Изгнанник
скоро вырвался из объятий Гарольда и сказал с тихой грустью:
     - А Гакон... милый сын мой!.. обречен быть заложником на чужой стороне!
Ты его не забудешь? Ты будешь защищать его, не правда ли, Гарольд? Да хранят
тебя боги!
     Он вздохнул и спустился торопливо с холма. Гарольд  пошел  за  ним,  но
Свен остановился и заметил внушительно:
     - А твое обещание? Или я пал так низко, что даже родной брат не считает
за нужное сдержать данное мне слово?
     Гарольд остановился.  Когда  Свен  уже  скрылся  за  поворотом  дороги,
вечерняя темнота рассеялась сиянием восходящей луны.
     Гарольд стоял как вкопанный, устремив глаза вдаль.
     - Смотри, - сказала Хильда, - точно так, как луна восходит  из  тумана,
возникает твоя слава, когда бледная тень несчастного изгнанника скроется  во
мраке ночи. Ты теперь старший сын знаменитого дома, в котором заключается  и
надежда саксонца и счастье датчанина.
     - Неужели ты думаешь, - возразил Гарольд с  неудовольствием,  -  что  я
способен радоваться горькой судьбине брата?
     - О, ты еще не слышишь голоса своего  истинного  призвания?!..  Ну  так
знай же, что солнце порождает грозу, а что слава и счастье идут  об  руку  с
бурей!
     - Тетка, - ответил Гарольд с улыбкой неверия, - ты знаешь  хорошо,  что
твои предсказания для меня безразличны и твои заклинания не пугают меня!  Не
просил я тебя благословить мое оружие и ткать мне паруса. На клинке моем нет
рунических стихов. Я подчинил свой жребий собственному рассудку и силе руки.
Между тобой и мной нет никакой таинственной нити.
     Пророчица улыбнулась надменно и презрительно.
     - Какой же это жребий приготовят тебе твой разум и рука? - спросила она
быстро.
     - А тот жребий, которого я уж теперь достиг... то  есть  именно  жребий
человека, поклявшегося защищать свою родину, любить искренно правду и всегда
руководствоваться голосов своей совести!
     Почти в эту минуту свет озарил лицо храброго  витязя  и  его  выражение
вполне согласовалось с этой пылкой речью. Но вала, тем не менее, шепнула ему
голосом, от которого кровь застыла в его жилах,  несмотря  на  его  глубокий
скептицизм.
     - Под спокойствием этих глаз, - сказала Хильда, -  таится  душа  твоего
отца; под этим гордым челом кроется гений,  давший  в  предки  твоей  матери
северных королей.
     - Молчи!  -  воскликнул  Гарольд,  но  потом,  стыдясь  своей  минутной
вспыльчивости, он продолжал с улыбкой. - Не говори об этом, когда сердце мое
чуждо всех мирских помыслов, когда оно стремится умчаться вслед  за  братом,
одиноким изгнанником... Наступила уже ночь, а дороги  не  безопасны,  потому
что в распущенных войсках короля было много людей, которые  в  мирное  время
промышляют разбоем. Я один и вооружен одним  ятаганом,  поэтому  прошу  тебя
позволить мне провести ночь под твоим кровом и...
     Он замялся и его щеки запылали румянцем. - К тому же, - продолжал он, -
я желал бы взглянуть, так ли еще хороша твоя  внучка,  как  она  была  в  то
время, когда я смотрел в ее  голубые  очи,  проливавшие  слезы  о  Гарольде,
осужденном на изгнание.
     - Она не властна над своими слезами, как не властна и  над  улыбкой,  -
ответила Хильда. - Слезы ее текут из родника твоей скорби, а улыбка ее - луч
твоей радости. Знай, Гарольд, что Юдифь - твоя земная Фюльгия.  Твоя  судьба
неразрывна с ее судьбой и не отторгнется душа  от  души,  к  судьбе  которой
Скульда приковала ее судьбу, как не отторгается человек от собственной тени.
     Гарольд не отвечал, но походка его, обыкновенно медленная, стала  вдвое
быстрее, и он не этот раз  желал  искренно  верить  предсказанию  Хильды  по
поводу Юдифи.


ГЛАВА V

     Когда Хильда вошла под кров  своего  дома,  многочисленные  посетители,
привыкнувшие  пользоваться  ее  хлебосольством,  собирались  отправиться   в
отведенные для них комнаты.
     Саксонские дворяне  разнились  от  норманнских  полнейшим  бескорыстием
своего гостеприимства и смотрели на гостей, как  на  почетную  дружину.  Они
были готовы принять радушно каждого. Дома людей богатых были с утра до  ночи
осаждены гостями.
     Когда Гарольд проходил вместе с Хильдой через  обширный  атриум,  толпа
гостей узнала его и встретила шумными восклицаниями. В этом шумном  восторге
не приняли участия только три жреца из соседнего  храма,  смотревшие  сквозь
пальцы на гадания Хильды, из чувства благодарности за ее приношения.
     - Это отродье той нечестивой семьи! - шепнул  один  из  них,  завидевши
Гарольда.
     - Да, надменные сыновья Годвина - ужасные безбожники! -  сказал  гневно
другой.
     Все три жреца вздохнули и провожали Хильду и ее  молодого  и  красивого
гостя неприязненным взглядом.
     Две массивные и красивые лампы освещали ту комнату, в которой мы видели
в первый раз Хильду. Девушки, как и  прежде,  работали  над  тканью.  Хильда
остановилась и взглянула сурово на их прилежный труд.
     - До сих пор еще изготовлено не больше как  три  четверти!  -  заметила
она. - Работайте проворнее и тките поплотнее!
     Гарольд, не обращая внимания на девушек, озирался тревожно, пока  Юдифь
не выскочила к нему с радостным криком.
     Гарольд затаил дыхание от восторга: та  девушка,  которую  он  любил  с
колыбели, переродилась в  женщину.  С  того  времени,  как  он  видел  ее  в
последний раз, она созрела так, как созревает плод под животворным  солнцем.
Щеки ее горели пылающим румянцем. Она была прелестна, как райское видение!
     Гарольд подошел к ней и протянул ей руку, первый раз  в  жизни  они  не
обменялись обычным поцелуем.
     - Ты уже не ребенок, - произнес он невольно, - но прошу тебя  сохранить
твою прежнюю привязанность - остаток своей детской любви ко мне.
     Девушка  улыбнулась  с  невыразимой  неж