л задумчиво, как пламя мелькало посреди клубов дыма, который  врывался
в высокий дымовик, отверстие, прорубленное  на  самом  потолке.  В  огромном
графском доме было их целых три; следовательно, три комнаты, в которых можно
было разводить огонь посреди пола; все балки потолка были  покрыты  копотью.
Но зато в то время, когда печи и трубы были мало  известны,  люди  не  знали
насморков, ревматизмов и кашля, а дым предохранял их от различных  болезней.
У ног Годвина лежала  его  старая  любимая  собака;  ей,  очевидно,  снилось
что-нибудь неприятное, потому что она по временам ворчала. На спинке  кресла
графа сидел его любимый сокол; его перья  от  старости  заметно  поредели  и
слегка ощетинились. Пол был плотно усеян мелкой осокой и душистыми  травами,
первенцами весны. Гита сидела молча, подпирая свое надменное лицо  маленькой
ручкой, отличительным признаком датского  племени,  и  думая  о  сыне  своем
Вольноте, заложнике при норманнском дворе.
     - Гита, - произнес граф, - ты была мне доброй, верной женой и дала  мне
крепких удалых сыновей, из которых одни приносили  нам  радость,  другие  же
скорбь; но горе и радость сблизили нас с тобой еще более,  несмотря  на  то,
что, когда нас венчали, ты была в цвете молодости, а я уже пережил ее лучшую
пору... и что ты  была  датчанка,  племянница,  а  ныне  доводишься  сестрой
короля; я ж, напротив, саксонец и считаю всего два поколения танов  в  своем
скромном роду.
     Гита, тронутая и удивленная этим порывом чувствительности,  чрезвычайно
редким в невозмутимом графе, очнулась из задумчивости и сказала тревожно:
     - Я боюсь, что супруг мой не совсем здоров, если говорит  со  мной  так
задушевно.
     Граф слегка улыбнулся.
     - Да, ты права, жена, - ответил он ей, - уж несколько недель, хотя я не
говорил об этом ни полслова, чтобы не  пугать  тебя,  у  меня  шумит  как-то
странно в ушах, и я иногда чувствую прилив крови к вискам.
     - О, Годвин, милый муж! - воскликнула Гита с непроизвольной  нежностью.
- А я, слепая женщина, и не могла угадать причины твоей странной,  внезапной
перемены  в  обращении  со  мной!  Но  я  завтра  же  схожу  к  Хильде:  она
заговаривает все людские недуги!
     - Оставь Хильду в покое, пускай она врачует болезни молодых,  а  против
старости нет лекарств и волшебниц... Выслушай меня, Гита,  я  чувствую,  что
нить моей жизни смоталась и, как сказала бы Хильда, "Фюльгия предвещает  мне
скорое расставание со всей моей  семьей"...  Итак,  молчи  и  слушай.  Много
великих дел совершил я в прошедшем: я венчал королей, я воздвигал престолы и
стоял выше в Англии, чем все графы и таны. Не хотелось бы мне,  Гита,  чтобы
дерево, посаженное под громом и под бурей, орошаемое кровью, увяло и засохло
после моей кончины.
     Граф умолк на минуту, но Гита подняла  свою  гордую  голову  и  сказала
торжественно:
     - Не бойся, что имя твое сотрется с лица земли  или  род  твой  утратит
величество и могущество. Ты стяжал себе славу, Бог  дал  тебе  детей,  ветви
посаженного тобой дерева будут все зеленеть, озаренные  солнцем,  когда  мы,
корни его, сделаемся достоянием тления.
     - Гита, ты говоришь, как дочь  королей  и  мать  отважных  витязей,  но
выслушай меня, потому что тоска рвет мне на части душу.  Из  наших  сыновей,
старший, увы!.. изгнанник, он, некогда прекрасный и отважный наш  Свен...  А
твой  любимец  Вольнот  -  заложник  при  дворе  врага  нашего  дома.   Гурт
чрезвычайно кроток, но я  смело  предсказываю,  что  он  будет  со  временем
знаменитым вождем: кто всех скромнее дома - смелее всех в боях; но  Гурт  не
отличается глубиной ума, а она необходима в это смутное  время;  Леофвайн  -
легкомыслен, а Тостиг, к сожалению, слишком зол и  свиреп.  Итак,  жена,  из
шести сыновей один Гарольд, твердый точно так, как Тостиг,  и  кроткий  так,
как Гурт, наследовал ум и способности отца. Если король  останется,  как  он
был до сих пор, не  совсем  благосклонным  к  своему  родственнику,  Эдуарду
Этелингу, кто же будет стоять...
     Граф не докончил фразы, осмотрелся кругом и потом продолжал:
     - Кто будет стоять ближе к саксонскому  престолу,  когда  меня  уже  не
станет, как Гарольд -  любовь  и  опора  сеорлей  и  гордость  наших  танов?
Гарольд, язык которого никогда не робел в собраниях Витана и оружие которого
не знало поражения?
     Сердце Гиты забилось, и щеки запылали самым ярким румянцем.
     - Но, - продолжал Годвин, - не столько я боюсь  наших  внешних  врагов,
сколько зависти родственников. При Гарольде стоит Тостиг, алчный  к  наживе,
но вовсе неспособный удержать захваченное...
     - Нет, Годвин, ты ..клевещешь на своего красивого и удалого сына.
     - Жена! - воскликнул граф с угрозой в глазах. - Слушай и повинуйся!  Не
много слов успею я произнести на земле! Когда ты прекословишь, то кровь бьет
мне в виски, и глаза застилаются непроглядным туманом...
     - Прости меня, мой муж! - проговорила Гита.
     - Я не раз упрекал себя, что в детстве наших сыновей я не  мог  уделить
хотя несколько времени на то,  чтобы  следить  за  их  образованием!  Ты  же
слишком гордилась их внешними достоинствами, чтобы наблюдать  за  внутренним
развитием их сил!.. Что было мягче воска, - стало твердо, как сталь! Все  те
стрелы, что мы роняем небрежно, судьба, наша противница, собирает в  колчан;
мы сами вооружили ее против  себя  и  поэтому  должны  поневоле  заслоняться
щитом! Потому, если ты переживешь меня и если,  как  я  предугадываю,  между
Гарольдом и Тостигом начнется тотчас распря... заклинаю тебя памятью прошлых
дней и твоим уважением к моей  темной  могиле,  считать  разумным  все,  что
порешит Гарольд. Когда не станет Годвина, то слава его  дома  будет  жить  в
этом сыне... Не забывай же слов моих. Теперь же, пока еще  не  смерклось,  я
пройдусь по рядам,  поговорю  с  торговцами  и  выборными  Лондона,  польщу,
кстати, их женам... Буду до конца  всегда  предусмотрительным  и  бдительным
Годвином.
     Он  тут  же  встал  и  вышел   привычной   твердой   поступью;   собака
встрепенулась и кинулась за ним, а его слепой сокол повернулся к дверям,  но
не тронулся с места.
     Гита склонила голову и смотрела задумчиво на  багровое  пламя,  которое
мелькало иногда сквозь голубой дым, размышляя о том, что ей высказал муж.
     Прошло с четверть часа после выхода Годвина,  когда  дверь  отворилась;
Гита подняла голову, думая, что идет кто-нибудь из  ее  сыновей,  но  вместо
того увидела Хильду; две девушки несли за ней небольшой  ящик.  Вала  велела
знаком опустить его  к  ногам  Гиты,  после  чего  служанки  с  почтительным
поклоном удалились из комнаты.
     В Гите жили еще суеверия ее предков, датчан; ею  овладел  испуг,  когда
она увидела перед собой валу и пламя озарило всегда холодное, спокойное лицо
Хильды и черную одежду. Однако же,  несмотря  на  свои  суеверия,  Гита,  не
получившая почти образования и вместе с ним и средств развлекать свою скуку,
любила  посещения  своей  почтенной  родственницы.  Она  любила   переживать
улетевшую молодость в беседах о диких нравах и мрачных обрядах датчан;  само
чувство  страха  имело  для  нее  особенную  прелесть,  которую  имеют   для
малолетних детей сказки о мертвецах.
     Оправившись от первого  испуга,  она  пошла  поспешно  навстречу  своей
гостье и сказала приветливо:
     - Приветствую тебя? Зноен нынешний день, и путь до нас  далек!  Прежде,
чем предложить тебе закуску и вино, позволь мне приготовить тебе  сейчас  же
ванну и освежить тебя: купание  полезно  для  пожилых  людей,  как  сон  для
молодых.
     Но Хильда отвечала отрицательным жестом.
     - Я сама дарю сон и готовлю купания в обителях  Валгаллы,  -  возразила
она. - Вале не нужны ванны, которыми смертные освежают себя; вели мне подать
пищу и вина... садись на свое место, королевская внучка, благодари богов  за
прожитое прошедшее, которое одно принадлежало тебе.  Настоящее  не  наше,  а
будущее не дается даже во сне;  прошедшее  -  наша  собственность,  и  целая
вечность не может отменить  ни  одной  радости,  которую  дало  нам  летящее
мгновение.
     Вала села в большое кресло  Годвина,  оперлась  на  волшебный  посох  и
молчала несколько минут, погрузясь в размышления.
     - Гита, - сказала она наконец, - где же теперь твой муж? Я пришла сюда,
чтобы пожать ему руку и взглянуть в глаза его.
     - Он ушел в торговые ряды, а сыновей нет дома; Гарольд должен  приехать
с наступлением вечера.
     Едва приметная улыбка мелькнула на губах валы, но сменилась  немедленно
выражением печали.
     - Гита, - сказала она, говоря с расстановками,  -  ты,  верно,  помнишь
Бельсту, страшную деву ада? Ты,  верно,  ее  видала  или  слыхала  о  ней  в
молодости?
     - Конечно, - ответила с содроганием Гита. - Я видела ее однажды,  когда
она во время сильной бури гнала перед собой свои мрачные стада... А отец мой
видел ее незадолго до  смерти;  она  мчалась  по  воздуху  верхом  на  седом
волке... К чему этот вопрос?
     - Не странно ли, -  продолжала  Хильда,  уклоняясь  от  ответа,  -  что
древние Бельста, Гейдра и Гулла,  волчьи  наездницы,  пожирательницы  людей,
успели проникнуть в самые тайники чародейства, хотя употребляли их на гибель
человечества? Я же старалась проникнуть в сокровенное будущее,  -  вопрошала
норн, отнюдь не для того, чтобы вредить врагам,  а  единственно  -  с  целью
узнать участь близких душ, и мои предвещания сбылись только  на  горе  и  на
погибель их!
     - Как же это,  сестра?  -  спросила  ее  Гита  с  ужасом,  смешанным  с
невольным восхищением, пододвигаясь к вале. - Ведь ты  же  предсказала  наше
победоносное возвращение в Англию, и все это сбылось!.. Потом  ты  предрекла
(и лицо Гиты засияло от гордости), что на челе Гарольда засияет со  временем
королевский венец!
     - Первое предсказание действительно сбылось, но... - и Хильда, взглянув
на принесенный ларчик, продолжала потом как будто про себя:  -  А  этот  сон
Гарольда? Что предвещает он?.. Руны не повинуются мне и  мертвые  молчат.  Я
вижу впереди только сумрачный день, в котором любимая им девушка  будет  уже
навеки принадлежать ему... А далее... все мрак, густой  и  непроглядный.  Не
говори же, Гита, время вдвое тяжелее надмогильного камня давит сердце мое.
     Настало гробовое молчание. Потом  вала,  указывая  на  багровое  пламя,
заговорила снова:
     - Всмотрись в эту борьбу между огнем и дымом! Дым взвивается  в  воздух
серыми  клубами  и  вырывается  на  волю,  чтобы   слиться   с   блуждающими
разорванными тучами. Мы можем проследить его от минуты  рождения  до  минуты
падения... С недр пламени  до  ниспадания  его  в  виде  дождя.  Все  то  же
совершается с  человеческим  разумом,  который  тот  же  дым;  он  стремится
отуманить наш взгляд  и  возносится  затем  только  для  того,  чтобы  потом
испариться! Пламя горит, пока не  истощится  топливо,  а  потом  исчезнет  -
неизвестно куда. Но хотя мы не видим его, оно живет в воздухе, скрывается  в
камнях, навертывается на иссохшие стебли, и одно прикосновение зажигает его;
оно играет на болотах, собирается  на  небе,  грозит  нам  везде  молнией...
согревает воздух... оно - жизнь нашей жизни, стихия всех стихий. Гита! Огонь
живет, когда наш взгляд не может уловить его жизни, он горит и исчезает,  но
не подвластен смерти.
     Вала снова замолкла, и опять  обе  женщины  стали  смотреть  на  пламя,
которое играло на мрачном лице Гиты и на ясном, величественном  и  спокойном
лице задумчивой пророчицы.


ГЛАВА II

     Гарольд въехал в Лондон  и,  отправив  дружину  впереди  себя  к  отцу,
своротил к римской вилле. Прошло  несколько  месяцев  после  его  последнего
свидания с Юдифью; он не имел о ней известий. Известия в то время  приходили
с трудом; они приносились нарочными  гонцами  или  через  прохожих,  или  же
переходили просто из уст в уста. Посреди своих сложных  непрерывных  занятий
Гарольд безуспешно старался забыть девушку, жизнь которой - он знал это  без
всяких предсказаний - была неразрывно связана  с  его  жизнью.  Препятствия,
которые он признавал в душе вполне несправедливыми, хотя и покорялся  им  из
видов честолюбия, развивали сильнее чувство этой единственной любви всей его
жизни,  страсти,  которая  нередко,  помимо  его  ведома,  вдохновляла   его
стремления к славе и сливалась со всеми его мечтаниями о могуществе.
     Как ни отдаленна, как ни темна была надежда его жизни, она  не  угасала
ни на  один  момент.  Законным  наследником  короля  Эдуарда  был  один  его
родственник, проживавший всегда при германском дворе, человек очень добрый и
уже давно женатый; слабое же здоровье короля Эдуарда не обещало ему  долгого
царствования. Гарольд сильно надеялся, что подобный преемник  его  верховной
власти,  дорожа  сыном  Годвина,  как  опорой  трона,  выпросит   у   жрецов
разрешение, которого не  желал  Эдуард  и  которое  могло  вызваться  только
царским ходатайством.
     Гарольд подъезжал к вилле с этой сладкой надеждой и в то  же  время  со
страхом, чтобы сама Юдифь не разбила ее своим вступлением  в  жрицы,  и  его
сердце билось то тревожно, то радостно.
     Он достиг здания виллы в ту минуту, как солнце, склоняясь уже к западу,
ярко освещало грубые и темные столбы друидского капища; у жертвенника, как и
несколько месяцев назад, сидела Юдифь.
     Он соскочил с коня, пустил его на траву, а сам взбежал  на  холм.  Тихо
прокрался он сзади к молодой девушке и споткнулся  нечаянно  о  надмогильный
камень саксонского героя. Но привидение рыцаря, созданное, быть  может,  его
воображением, и виденный им сон давно уже изгладились из памяти Гарольда;  в
сердце не оставалось суеверного страха, и все силы его после долгой  разлуки
излились в одном слове: "Дорогая Юдифь!"
     Девушка  вздрогнула,  обернулась  и  кинулась  стремительно  в  объятия
Гарольда.
     Через некоторое время Юдифь тихонько высвободилась из рук своего  друга
и прислонилась к жертвеннику.
     С тех пор, как Гарольд видел ее в  последний  раз  в  покоях  королевы,
Юдифь сильно изменилась: она стала бледна и сильно похудела. Сердце Гарольда
сжалось при взгляде на нее.
     - Ты тосковала, бедная, - произнес он печально, - а я,  всегда  готовый
пролить всю свою кровь, чтобы дать тебе счастье, был далеко отсюда!.. Я  был
даже, может быть, причиной твоих слез?
     - Нет, Гарольд, - отвечала очень кротко Юдифь.  -  Ты  не  был  никогда
причиной моей горести, но всегда утешением... Но я была больна...  и  Хильда
напрасно истощала свои руны и чары. Теперь мне стало лучше, с тех  пор,  как
возвратилась желанная весна, и я любуюсь по-прежнему свежими цветами, слушаю
пение птичек.
     - Она тебя не мучила своими увещаниями отказаться от света?
     - Она?.. О, нет, Гарольд... меня терзало горе... Гарольд, возврати  мне
данное мной  слово!  Наступило  уж  время,  о  котором  твердила  мне  тогда
королева... Я желала бы крыльев, чтобы улететь далеко и найти там покой.
     - Так ли это, Юдифь? Найдешь ли ты покой  там,  где  мысль  о  Гарольде
будет тяжким грехом?
     - Я никогда не буду считать ее грехом. Разве сестра твоя не  радовалась
за тех, кого она любила?
     - Не говори ты мне никогда о сестре!  -  сказал  он,  стиснув  зубы.  -
Смешно твердить о жертвах для того человека, чье сердце ты  сама  разрываешь
на части!.. Где Хильда?.. Я желал бы видеть ее немедленно.
     - Она пошла к отцу твоему с какими-то подарками, и  я  вышла  на  холм,
чтобы встретить ее при возвращении.
     Граф сел около девушки, схватил ее руку и  говорил  с  ней.  С  горечью
замечал он, что мысль об одинокой, уединенной жизни запала в  ее  сердце,  и
что его присутствие не могло разогнать ее глубокой грусти;  казалось,  будто
молодость оставила ее, и наступило время, когда она могла сказать  с  полным
сознанием: "На земле нет уж радостей!"
     Никогда не видел он ее в подобном настроении духа; ему было и  грустно,
и горько, и досадно! Он встал, чтобы  удалиться;  рука  ее  была  холодна  и
безжизненна, и по телу ее пробегала заметно нервная дрожь.
     - Прощай, Юдифь, - сказал он. - Когда я возвращусь наконец из Виндзора,
то буду жить опять в своем старом поместье; мы будем снова видеться.
     Юдифь склонила голову и прошептала какие-то неуловимые слова.
     Гарольд сел на коня и отправился в  город.  Удаляясь  от  пригорка,  он
несколько раз обернулся назад, но  Юдифь  сидела  неподвижно  на  месте,  не
поднимая глаз. Граф не видел тех жгучих неудержимых слез, которые  текли  по
лицу бедной девушки, не слыхал ее голоса, взывающего с чувством  невыразимой
скорби: "Воден! Пошли мне силу победить мое сердце!"
     Солнце давно зашло, когда Гарольд подъехал к  дому  отца.  Вокруг  были
рассеяны дома и шалаши мастеров и торговцев. Графский же дом тянулся  вплоть
до  берега  Темзы;  к  нему  прилегало  множество  очень  низких  деревянных
строений, грубых и  безобразных,  в  которых  помещалось  множество  храбрых
ратников и старых верных служителей.
     Гарольд был встречен радостными приветствиями нескольких  сотен  людей,
из которых каждый оспаривал честь поддержать ему  стремя.  Он  прошел  через
сени, где толпилось немалое количество народа, и вошел быстро в комнату, где
застал Хильду, Гиту и старика отца, только  что  возвратившегося  из  своего
обхода.
     Уважение к родителям было одним их самых выдающихся свойств саксонского
характера, как, напротив  того,  непочтение  к  ним  -  капитальным  пороком
характера норманнов. Гарольд подошел почтительно к отцу. Старый граф положил
ему руку на голову и благословил его, а потом поцеловал в щеку и в лоб.
     - Поцелуй же и ты меня, милая матушка! - проговорил Гарольд, подойдя  к
креслу Гиты.
     - Поклонись Хильде, сын, - сказал старый Годвин,  -  она  принесла  мне
сегодня подарок; но дождалась тебя, чтобы передать его на твое попечение. На
тебя возлагается обязанность хранить этот заветный ларчик и  открыть  его...
Где и когда, сестра?
     - Ровно на шестой день по прибытии твоем в палаты  короля,  -  ответила
пророчица. - Отворивши его, вынь из него одежду, сотканную для графа Годвина
по приказанию Хильды... Ну, Годвин, я пожала тебе искренно руку, взглянула в
глаза твои, и мне пора домой.
     - Нет, это невозможно, - возразил гостеприимный граф. - Самый смиренный
путник имеет всегда право провести у меня сутки и требовать себе  и  пищу  и
постель; неужели же ты способна оскорбить нас и  уйти,  не  присев  к  нашей
семейной трапезе и не принявши даже ночлега в моем доме?.. Мы старые друзья,
прожили вместе молодость, и твое лицо оживляет во мне воспоминание  прежних,
исчезнувших времен.
     Но  Хильда  покачала  отрицательно  головой  с   выражением   дружеской
нежности, тем более заметным, что оно проявлялось в ней чрезвычайно редко  и
было несовместимо с ее строгим характером. Слеза смягчила взор ее  и  резкое
очертание губ.
     - Сын Вольнота, - проговорила она ласково, - не под твоим кровом должен
обитать вещий ворон. Со вчерашнего вечера  я  не  вкушала  пищи,  и  сон  не
сомкнет моих глаз в эту ночь. Не бойся, мои люди прекрасно вооружены,  да  к
тому же не родился еще  тот  человек,  который  посягнул  бы  на  могущество
Хильды.
     Взяв за руку Гарольда, она отвела его несколько  в  сторону  и  шепнула
ему:
     - Я желала бы поговорить с тобой до моего ухода!
     Когда Хильда дошла до порога приемной, она три раза сряду обмахнула его
своим волшебным посохом, приговаривая на датском языке:

     Мотайся с клубка нитка,
     Мотайся без узлов,
     Наступит час отдыха от трудов
     И мир после волнений.

     - Погребальная песня! - проговорила Гита, побледнев от ужаса.
     Хильда и Гарольд прошли безмолвно сени, где служители валы с оружием  и
факелами вскочили быстро  с  лавок;  они  вышли  во  двор,  где  лихой  конь
пророчицы фыркал от нетерпения и бил копытом землю.
     Хильда остановилась посередине двора и сказала Гарольду:
     -