е, во  дворце  происходила  сцена
другого рода. Эдуард вышел из Совета и заперся со Стигандом, имевшим на него
громадное влияние именно потому, что  он  считался  ревностным  приверженцем
норманнов и  даже пострадал за слишком явную преданность к  норманнке  Эмме,
матери Эдуарда. Никогда еще Эдуард  не  выказывал  такой  твердости,  как  в
настоящем случае. Дело шло не только о его государстве, но и об его домашнем
спокойствии и счастье. Он уже предвидел, что будет принужден, по возвращении
могущественного  тестя,  вернуть  свою  супругу  и  отречься  от   прелестей
уединенной жизни. Кроме  того,  его  норманнские  любимцы  будут  тотчас  же
изгнаны, и он снова очутится в обществе ненавистных  его  сердцу  саксонцев.
Убеждения Стиганда разбивались о страшное  упрямство  Эдуарда,  когда  вошел
Сивард.
     - Король и господин, - сказал граф нортумбрийский, - я уступил в Совете
твоей воле не поддаваться требованиям Годвина, пока он не распустит войска и
не покорится суду Витана... Граф прислал мне сказать,  что  он  вверяет  мне
свою жизнь и честь и будет поступать по моему совету. Я ответил ему  словами
человека, который не способен обманывать врага или употреблять  во  зло  его
доверие.
     - Что же ты ответил ему? - спросил Эдуард.
     - Чтобы он подчинился законам Англии, как датчане  и  саксонцы  клялись
повиноваться им, при короле Кануте. Чтобы он и сыновья его не  требовали  ни
власти, ни земель, а покорились бы решению Витана.
     - Прекрасно! - произнес поспешно Эдуард. - Витан его осудит, как он  бы
осудил его за непокорность?
     - Витан будет судить его по правде и законам! - ответил старый воин.
     - А войска между тем...
     - А войска будут ждать, и  если  здравый  смысл  и  сила  убеждения  не
разрешат вопроса - его решит оружие.
     - Я не дозволю этого! - воскликнул король.  В  эту  минуту  в  коридоре
послышались тяжелые  шаги,  и  несколько  королевских  вождей,  норманнов  и
саксонцев, вбежали в кабинет в совершенном расстройстве.
     -  Войска  изменяют,  и  половина  ратников  кинула  оружие  при  имени
Гарольда! - воскликнул граф гирфордский. - Проклятие предателям!
     - Лондонская городская дружина - вся на его стороне, и она уже  выходит
из городских ворот! - добавил торопливо один саксонский тан.
     - Поудержи язык, - шепнул ему Стиганд.  -  Неизвестно  еще,  кто  будет
владеть завтра престолом - Эдуард или Годвин!
     Сивард, тронутый  бедственным  положением  короля,  подошел  к  нему  и
сказал, преклонив почтительно колени:
     - Сивард не посоветует королю ничего унизительного: щадить кровь  своих
подданных не  бесчестное  дело...  прояви  милосердие,  а  Годвин  покорится
всевластию закона.
     - Мне только остается удалиться от  света!  -  произнес  король.  -  О,
родная Нормандия! Я наказан за то, что покинул тебя!
     Эдуард снял с груди какой-то талисман, поглядел на  него,  и  лицо  его
стало совершенно спокойно.
     - Идите, - сказал он, бросаясь в свое кресло в  изнеможении,  -  идите,
Сивард и Стиганд, управляйте, как знаете, делами государства!
     Стиганд, довольный этим согласием, данным против  воли,  схватил  графа
Сиварда за руку и вышел с ним из кабинета. Вожди, между тем, оставались  еще
несколько  минут.  Саксонцы  молча  смотрели  на  государя,  а  норманны   в
недоумении  и  смущении  перешептывались  друг  с  другом,  бросая  горькие,
пронзительные взгляды на своего слабого покровителя. Потом  они  все  вместе
вышли по коридору в сени, где собрались все их земляки, и  воскликнули:  "На
лошадей... вот весь опор,  сломя  голову!..  Все  погибло  -  спасайте  хоть
жизнь!.. Спасемся - хорошо, а нет - делать нечего!"
     Как  при  пожарной  тревоге  или  при   первом   треске   землетрясения
расторгаются  все  узы  и  все  души  сосредоточиваются  в   одном   чувстве
самосохранения, так и тут все  собрание  в  беспорядке,  толкаясь,  ругаясь,
бросилось в ворота. Счастлив был  тот,  кому  попалась  лошадь,  ратная  или
ломовая, а то и лошак. Кто вправо, кто  влево,  бежали  надменные  норманны,
бароны, графы и рыцари, кто один, кто вдвоем, вдесятером и  больше.  Но  все
благоразумно  избегали  общества  тех  вождей,  около  которых  они   прежде
увивались и которые должны были теперь сделаться первым  предметом  народной
ярости. Только двое, даже в этот час общего эгоизма и страха, успели собрать
вокруг себя  самых  неустрашимых  своих  земляков.  Это  были  лондонский  и
кентерберийский правители. Вооруженные с головы до ног, они бежали во  главе
своей дружины. Много важных услуг оказал  им  в  тот  день  де-Гравиль,  как
проводник и как защитник. Он провел их  кругом,  в  тылу  обоих  войск,  но,
встретив новый отряд, спешивший на помощь Годвину с  гирфордских  полей,  он
принужден был на отчаянный подвит - войти в город. Ворота были открыты - для
того ли, чтобы впустить саксонских графов или чтобы выпустить их  союзников,
лондонских жителей. Беглецы кинулись в ворота и помчались по три  в  ряд  по
узким  улицам,  оправдывая  даже  в  бегстве  свою  громкую  славу,  рубя  и
ниспровергая все, что попадалось на пути. На каждом перекрестке встречали их
саксонцы  с  криками:  "Вон! Гони, руби заморцев!" Пиками и мечами пробивали
они себе путь. Пика лондонского правителя была обагрена  кровью,  между  тем
как сабля кентерберийского сломалась пополам.
     Так пробились они через весь  город  к  восточным  воротам  и  выехали,
потеряв из своей дружины только двух человек.
     Выехав в поле, они для большей безопасности  разделились.  Те,  которые
были знакомы с саксонским  языком,  бросили  кольчуги  и  стали  пробираться
лесами и пустырями к морскому берегу.  Прочие  же  остались  на  конях  и  в
доспехах, но также старались  избегать  больших  дорог.  В  числе  последних
находились и оба правителя. Они благополучно  достигли  Несса,  в  эссекском
графстве, сели в  рыбачью  лодку  и  отдались  на  произвол  ветра  и  волн,
подвергаясь опасности погибнуть в море или умереть от голода, пока, наконец,
не пристали к французскому берегу. Остальные члены этого  чужеземного  двора
частью нашли приют в крепостях, остававшихся еще в руках их земляков, частью
скрывались в ущельях и пещерах, пока не удалось им нанять или украсть лодку.
Так произошло в лето  1052  достопамятное  рассеяние  и  бесславное  бегство
графов и баронов Вильгельма норманнского!


ГЛАВА III

     Витан  собрался  во   всем   своем   великолепии   в   большой   палате
вестминстерского дворца.
     На этот раз король сидел на троне и держал в  правой  руке  меч.  Около
него  частью  стояли,  частью  сидели  несколько  придворных  чинов   пониже
британского базилейса*. Тут были  постельничий  и  кравчий,  стольник-тан  и
конюший-тан и множество  других  титулов,  заимствованных,  быть  может,  от
византийского двора. Это тем вероятнее,  что  в  старину  английский  король
величался наследником Константина. За ними  сидели  писцы,  имевшие  гораздо
больше значения, чем можно было предполагать, судя по их скромному названию.
Они заведовали государственной печатью  и  захватили  в  свои  руки  власть,
прежде неизвестную, но в это время  сделавшуюся  ненавистной  саксонцам.  Из
них-то возникло  впоследствии  могучее  и  грозное  судилище  -  королевская
канцелярия.
     Ниже их было порожнее пространство, за  которым  помещались  начальники
Витана.
     В  первом  ряду  находились  самые  замечательные  по  своему  сану   и
обширности владений лица. Места лондонского  и  кентерберийского  правителей
оставались незанятыми, да и без них  было  много  величественных  сановников
чисто саксонского происхождения.  Особенно  поражало  свирепое,  жадное,  но
умное  лицо  корыстолюбивого  Стиганда  и  кроткие,  но  мужественные  черты
Альреда,  этого  -  истинного  сына   отечества,   достойнейшего   из   всех
государственных сановников. Вокруг каждого сановника помещалась  его  свита,
как  звезды  вокруг  солнца.  Далее  сидели  вторые   гражданские   чины   и
короли-вассалы  верховного  сузерена.  Стул  шотландского  короля  оставался
порожним, потому что просьба Сиварда не была исполнена. Макбет сидел  еще  в
своих крепостях или вопрошал нечистых сестер  в  глухом  лесу,  а  Малькольм
скрывался у нортумбрийского графа. Не занят был также  стул  Гриффита,  сына
Левелина, грозы марок*, владельца  Гвайнеда,  покорителя  всего  кимрийского
края. Были тут и не особенно  важные  валлийские  короли-наместники,  верные
своим  незапамятным  междоусобиям,  истребившим   королевство   Амврозия   и
погубившим плод славных подвигов Артура. Они сидели с золотыми  обручами  на
голове, с остриженными вокруг лба и ушей волосами и как-то дико смотрели  на
происходившее.

     -------------------------------
     * Марка значит графство.
     -------------------------------

     В одном ряду с ними, отличаясь от них как высоким  ростом  и  спокойной
физиономией, так и своими почетными шапками  и  подбитыми  мехом  кафтанами,
сидели обыкновенно опоры сильных престолов того времени, а  гроза  слабых  -
графы, владевшие графствами и шайрами,  как  таны  низших  разрядов  владели
сорочинами и волостями. Но на этот раз их  было  только  трое  -  все  враги
Годвина: Сивард, граф нортумбрийский, Леофрик мерцийский,  тот  самый,  жена
которого - Гадива - еще и теперь воспевается в народных балладах и песнях, и
Рольф, гирфордский и ворчестерский. Он, в качестве родственника  короля,  не
счел нужным оставить двор вместе со своими норманнскими друзьями. В  том  же
ряду, но немного в стороне, находились второстепенные графы и высший  разряд
танов, называвшийся королевскими.
     Далее  помещались  выборные  граждане  от  города  Лондона,  имевшие  в
собрании такой вес, что нередко влияли на его решения; то  были  приверженцы
Годвина и его дома. В том же отделе палаты находилась главная масса собрания
и самый народный его элемент, не как представители народа, а потому что  тут
сосредоточивалось все, наиболее ценимое народом - мужество и богатство.
     Заседание открылось речью Эдуарда, видимо старавшегося склонить всех  к
миру и милосердию, но голос его дрожал и был так слаб, что слов  почти  было
не слышно.
     Когда король кончил, по всему собранию пронесся глухой говор,  и  вслед
за тем Годвин, сопровождаемый своими сыновьями, вышел на приготовленное  для
него место.
     - Если, - начал граф со скромным видом и  потупленным  взором  опытного
оратора, - если сердце мое ликует, что еще раз пришлось мне дышать  воздухом
Англии, на службу которой, на поле битвы и в Совете, я посвятил столько  лет
своей жизни - иногда предосудительной, быть может, по поступкам,  но  всегда
чистой по помыслам... - если сердце мое радуется, что  мне  остается  теперь
только выбрать тот уголок родной земли, где должны лечь  мои  кости  -  если
будет на то соизволение  государя  и  ваше,  сановники!..  Если  сердце  мое
радуется, что пришлось мне еще раз стоять в этом  собрании,  которое  прежде
неоднократно внимало  моим  словам,  когда  грозила  опасность  нашей  общей
родине. Кто осудит эту радость? Кто из врагов моих, если  у  меня  есть  еще
враги, отнесется без сочувствия к радости  старика?  Кто  из  вас  не  будет
сожалеть, если суровый долг заставит  вас  сказать  седому  изгнаннику:  "Не
дышать тебе родным воздухом при последней минуте жизни, не иметь тебе могилы
в родной земле!"... Кто из вас, благородные графы и земляки, скажет это  без
сожаления?
     Произнеся эти слова, граф остановился и,  подняв  голову,  устремил  на
слушателей зоркий, испытывающий взгляд.
     - В ком, - спрашиваю я, - продолжал Годвин после минутной  паузы,  -  в
ком хватит столько сил, чтобы без смущения сказать эти слова?!.. У  кого  из
вас станет силы сказать это?!.. Да, радуется сердце мое, что  мне  пришлось,
наконец, предстать перед собранием,  имеющим  право  осудить  мои  дела  или
провозгласить мою невинность! Каким преступлением заслужил я  наказание?  За
какое преступление  меня  с  шестью  сыновьями,  которых  я  дал  отечеству,
присудили к волчьему  наказанию,  отдали  на  травлю,  как  диких  зверей?..
Выслушайте меня и отвечайте тогда.  Евстафий,  граф  Булонский,  возвращаясь
домой от нашего короля, у которого был в гостях, вступил  в  доспехах  и  на
боевом коне в город Довер, дружина графа последовала его  примеру.  Не  зная
наших законов и обычаев, я хочу пролить свет на прежние обиды, но никого  не
желаю подозревать в злом умысле, - чужеземцы самовольно заняли дома  граждан
и расположились в них на житье.  Вы  все  знаете,  что  это  было  нарушение
саксонских прав, потому что, как вам известно, у  каждого  сеорля  на  устах
поговорка:  "каждый  человек  силен   в   своем   доме".   Один   гражданин,
руководствуясь этим понятием, по-моему совершенно справедливым,  прогнал  со
своего порога одного из служителей графа. Чужеземец обнажил меч и ранил его,
произошел поединок - и пришелец пал от руки, которую сам вынудил взяться  за
оружие. Доходит весть о том до графа Евстафия. Он летит на место  катастрофы
со своими родными, где они и убивают англичанина у его собственного дома!
     Тут сдавленный, гневный ропот послышался среди сеорлей,  толпившихся  в
конце залы. Годвин поднял руку, требуя, чтобы его не прерывали, и продолжал:
     - Совершив это злодейство, чужеземцы начали разъезжать по всем улицам с
обнаженными мечами, резать всех, кто ни попадался им на  дороге,  и  топтать
даже детей копытами  своих  бегунов.  Граждане  тоже  взялись  за  оружие...
Благодарю Бога, давшего мне в  соотечественники  этих  смелых  граждан!  Они
дрались, как мы, англичане, всегда деремся, убили девятнадцать или  двадцать
человек наглых пришельцев и принудили остальных  очистить  город  от  своего
присутствия. Граф Евстафий бежал. Он, как  вам  известно,  человек  умный  и
сообразительный; он не  сходил  с  коня,  не  брал  куска  в  рот,  пока  не
остановился у ворот Глостера, где наш монарх производил все то время  суд  и
расправу.  Он  жаловался  королю,  который,  выслушав  одного  истца,  очень
разгневался за оскорбление, нанесенное его знаменитому гостю и родственнику,
и послал за мной, потому что Довер находился в моем  управлении,  и  повелел
мне нарядить военный суд и наказать по военным законам тех, которые дерзнули
поднять оружие на иностранного графа... Обращаюсь к вам, мужественные графы,
заседающие здесь, - к  тебе,  знаменитый  Леофрик,  и  к  тебе,  благородный
Сивард! На что, скажите, вам графства, если у вас  не  хватит  смелости  или
силы охранять их права?..  Какой  же  образ  действий  предложил  я?  Вместо
военного суда, который распространил бы  свой  приговор  на  весь  город,  я
посоветовал государю вызвать городскую голову и старшин  для  объяснения  их
поступка. Король, потому ли, что я имел несчастье навлечь на себя его  гнев,
или же по внушению чужеземцев, отверг этот  образ  действий,  предписываемый
законами Эдгара и Канута. А так как я не желал и -  объявляю  в  присутствии
всех - потому что я Годвин, сын Вольнота, не смел, если б и желал,  войти  в
вольный город Довер в доспехах и на боевом коне, с палачом по правую руку, -
эти приишельцы убедили короля призвать меня в качестве подсудимого  в  совет
Витана, собранный в Глостере и наполненный чужеземцами... не затем  вызывали
меня, чтобы - как я предполагал - оказать правосудие мне  и  моим  доверским
подчиненным, а для того чтобы одобрить посягательства  графа  Булонского  на
льготы английского народа и предоставить ему право  безнаказанно  издеваться
над англичанами!.. Я колебался; мне стали грозить изгнанием; я поднял меч на
защиту себя и английских законов,  поднял  меч,  чтобы  не  дать  чужеземцам
резать наших братьев у собственных  их  очагов  и  давить  наших  детей  под
копытами лошадей. Король созвал свои войска. Благородные графы -  Леофрик  и
Сивард, не зная причин, заставивших меня  прибегнуть  к  оружию,  стали  под
знамя короля, как их обязывал долг к британскому  базилейсу.  Когда  же  они
узнали сущность дела и увидели, что  за  меня  весь  народ,  чтобы  наказать
заморских пришельцев, - графы Сивард и Леофрик вызвались  быть  посредниками
между мной и королем... Заключено перемирие; я  согласился  представить  все
дело на решение Витана, который должен был собраться на  этом  же  месте.  Я
распустил  своих  воинов,  однако,  чужеземцы  не  только  уговорили  короля
удержать свои полки, но  даже  посоветовали  призвать  к  оружию  ближние  и
дальние области и пригласить союзников из-за моря. Явился я в Лондон,  чтобы
предстать перед мирным Витаном, и что же я нашел? Самое  грозное  ополчение,
какое когда-либо собиралось в нашей стране!  Вождями  этого  ополчения  были
норманнские рыцари. В таком ли собрании мог  я  ожидать  правосудия  себе  и
своим? Несмотря на то, я соглашался явиться с сыновьями перед Витаном,  если
нам дадут охранные грамоты, в которых наши законы  отказывают  одним  только
грабителям. Два раза повторял я это предложение и оба раза  мне  отказали...
Таким образом, я и мои сыновья были осуждены на изгнание. Мы  покинули  было
отечество, но теперь воротились.
     - С оружием в  руках!  -  злобно  воскликнул  Рольф,  пасынок  Евстафия
Булонского, насилия которого были верно описаны Годвином.
     - С оружием в руках! - повторил  граф.  -  Да,  мы  подняли  оружие  на
пришельцев, отравлявших слух нашего доброго короля...  с  оружием  в  руках,
граф Рольф! При виде этого оружия бежали франки и чужеземцы... теперь же оно
бесполезно. Мы среди своих соотечественников, и франк не стоит  более  между
нами  и  кротким,  миролюбивым  сердцем  нашего   возлюбленного   монарха...
Сановники и рыцари, вожди этого Витана, величайшего  из  всех  Витанов!  Вам
теперь надлежит решить: я ли со своими приверженцами или заморские пришельцы
посеяли раздор в нашем отечестве? Заслужили ли мы  изгнание?  И,  возвратясь
назад, употребили ли мы во зло принадлежащую нам власть?  Я  готов  принести
очистительную клятву от всякого изменнического действия или  помысла.  Между
равными мне королевскими танами находятся такие, которые могут поручиться за
меня и подтвердить представленные мной  факты,  если  они  еще  не  довольно
ясны... Что касается моих сыновей, в чем можно винить их, кроме того, что  в
жилах их течет моя кровь? А эту кровь я научил их  проливать  в  защиту  той
возлюбленной страны, в которую они умоляют позволить им возвратиться?
     Граф замолк и удалился за  своих  сыновей.  Тем,  что  он  так  искусно
удержался от того бурного красноречия, в котором обвиняли его, как в  хитрой
уловке, он произвел сильное впечатление на  собрание,  уже  наперед  готовое
оправдать его.
     Но когда выступил вперед старший сын его, Свен, большая часть  собрания
как будто вздрогнула и со всех сторон раздался ропот ненависти и презрения.
     Молодой граф заметил это и сильно смутился. Дыхание сперлось  в  груди,
он поднял руку, хотел заговорить... но слова замерли на устах, а  глаза  его
дико озирались кругом - не с  гордостью  правоты,  а  с  мольбой  преступной
совести.
     Альред лондонский приподнялся со своего места и произнес  дрожащим,  но
кротким и отчетливым голосом:
     - Зачем выступает Свен, сын Годвина? Затем ли, чтобы доказать,  что  он
невиновен в измене королю? Если для этого, то он сделал это напрасно, потому
что, если Витан и оправдает Годвина, то это  оправдание  распространится  на
весь его дом. Но спрашиваю во имя собрания:  осмелится  ли  Свен  сказать  и
подтвердить клятвой, что он не виновен в измене против Одина? Не  повинен  в
святотатстве, которое губы мои страшатся произнести?.. Увы! Зачем выпал  мне
этот тяжкий жребий?.. Я любил тебя и люблю до сих пор  твоих  родственников.
Но я - слуга закона  и  обязанностям  своего  сана  должен  жертвовать  всем
остальным...
     Альред на мгновение остановился, чтобы  собраться  с  силами,  и  затем
продолжал твердым голосом: