вскакивая  со
своего места. - Он казался больным  и  слабым,  когда  я  видел  его,  но  я
надеялся, что воздух родины и радость подкрепят его.
     - Слушай внимательнее, - проговорила  вала.  -  Это  пение  друидов  за
упокой души сына Эдмунда Иронзида.
     Действительно, в это время по воздуху разнеслись какие-то унылые звуки.
Юдифь пробормотала молитву; потом она снова обратились к Гарольду.
     - Не печалься, Гарольд, и не теряй надежды! - сказала она тихо.
     - Еще бы не надеяться, - заметила Хильда,  гордо  выпрямляясь  во  весь
рост. - Один только  глухой  не  может  расслышать  и  понять,  что  в  этом
погребальном пении выражается и радостное приветствие будущему королю.
     Граф вздрогнул; глаза его засверкали как  уголья,  грудь  заволновалась
еще сильнее.
     - Оставь нас, Юдифь, - приказала Хильда вполголоса.
     Когда молодая девушка нехотя спустилась с холма,  Хильда  обратилась  к
Гарольду и, подведя его к надгробному  камню саксонского витязя, произнесла:
     - Я говорила тебе тогда, что не могу  понять  тайны  твоего  сна,  пока
скульда не просветит моего разума; говорила также, что погребенный под  этим
камнем является людям за тем только, чтобы возвестить определение рока  дому
Сердика; вот оно и исполнилось: не стало преемника Сердика. А кому же явился
великий Синлека как не тому, кто возведет новый род  королей  на  саксонский
престол?
     Дыхание Гарольда прерывалось  в  груди,  между  тем  как  яркая  краска
покрыла его щеки и лоб.
     - Я не могу отрицать твоих слов, вала, - ответил он.  -  Ты  ошибаешься
только в том случае, если боги пощадят жизнь Эдуарда до тех  пор,  пока  сын
Этелинга не достигнет тех лет, когда старики могут  признать  его  вождем...
иначе же я тщетно осматриваюсь кругом по всей Англии и ищу будущего  короля;
передо мной является только собственный образ.
     При этих словах он поднял голову, и царское величие осенило  его  чело,
как будто на нем уже сиял венец.
     - Если это исполнится, - продолжал он, - я принимаю  это  призвание,  и
Англия возвеличится в моем величии!
     - Пламя вспыхнуло, наконец, из  тлеющего  угля;  наступил  и  тот  час,
который я давно предвещала тебе, - проговорила Хильда.
     Гарольд не отвечал, потому что новые, сильные ощущения не позволяли ему
слышать ничего, кроме голоса пробудившегося честолюбия  и  радости  великого
сердца.
     - И тогда, Юдифь, жизнь, которую ты спасла от верной смерти, будет  вся
безраздельно принадлежать тебе! - воскликнул пылко граф. - Однако этот  сон,
все еще не забытый, - продолжал Гарольд, - из которого я  смутно  припоминаю
одни только опасности, борьбу и торжество... способна ли ты, вала, разгадать
его смысл, и указать, что в нем предвещает успех?
     Этот вопрос был началом перемены, которую  давно  приготовляло  в  этом
надменном сердце честолюбие, до сих пор подавляемое, но теперь разгулявшееся
словно бурный поток.
     - Гарольд, - ответила Хильда. -  Ты  слышал  в  заключение  своего  сна
песни, которые поются при венчании королей; ты будешь  венценосным  королем,
но страшные враги окружат тебя, и это предвещают в твоем сне  лев  и  ворон.
Две звезды на небе знаменуют, что день твоего рождения был  в  то  же  время
днем рождения врага, звезда  которого  сгубит  твою  звезду.  Я  не  провижу
далее... Не хочешь  ли  ты  сам  узнать  его  значение  из  уст  привидения,
пославшего сон?.. Стань возле меня на могиле саксонского  витязя:  я  вызову
Синлеку, заставлю его научить живого... чего мертвый, может быть, не захочет
открыть мне, то душа витязя откроет для витязя.
     Гарольд слушал ее  с  задумчивым  вниманием,  которым  его  гордость  и
рассудок не удостаивали предсказания Хильды.
     Впрочем, его рассудок привык считать их бреднями, и Гарольд  отвечал  с
привычной улыбкой:
     - Рука того, кто хочет схватить царский венец, должна держать оружие, а
человек, желающий охранять живых, не должен знаться с мертвыми.


ГЛАВА V

     В характере Гарольда стали с этого времени происходить довольно большие
перемены.
     Он действовал до этого без примеси расчета: природа и обстоятельства, а
не соображения ума возвели его на высоту; теперь он стал сознательно  класть
основание  будущности  и  расширять  пределы   своей   деятельности,   чтобы
удовлетворить стремление к честолюбию. Политика примешалась в нем к  чувству
справедливости,  доставлявшему  ему  всеобщее  уважение,  и  к  великодушию,
привлекшему к нему народную любовь. Прежде он, несмотря на  свое  миролюбие,
не заботился о вражде, которую мог вызвать, подчинялся слепо внушениям своей
совести; теперь же он начал заботиться о том, чтобы прекратить старую вражду
и соперничество. Он вступил в постоянные, дружественные  сношения  со  своим
дядей  Свеном,  королем  датским  и   искусно   пользовался   влиянием   над
англо-датчанами, которое давало ему  происхождение  матери.  Он  стал  также
благоразумно стараться загладить недоброжелательство, которое друиды  всегда
питали к дому Годвина; скрывал свое презрение к жрецам, являлся благодетелем
их и богато одаривал  храмы,  в  особенности  вельтемский  храм,  впавший  в
нищету. Но если в этом случае он действовал  не  совсем  согласно  со  своим
образом мыслей, то и тут политика не могла  побудить  его  к  тому,  что  он
считал  противным  совести  и  справедливости.  Храмы,  пользовавшиеся   его
расположением и  щедротами,  принадлежали  к  числу  тех,  которые  наиболее
славились чистой нравственностью  жрецов,  милосердием  к  бедным  и  смелым
оглашением злоупотреблений и пороков знатных людей. Он не задумывал, подобно
герцогу норманнскому, образовать коллегию учености и искусств; это еще  было
невозможно в невежественной грубой Англии; ему просто хотелось, чтобы  жрецы
были способны сочувствовать необразованному народу, помогать  ему  словом  и
делом.  Образцами  он  избрал  в  вельтемском  храме  двух  братьев  низкого
происхождения,  Осгода  и  Эйльреда.  Первый  из  них  был  замечателен  тем
мужеством, с каким проповедовал отшельникам и танам, что освобождение  рабов
- богоугодное дело; другой был женат, по обыкновению  саксонских  жрецов,  и
отстаивал этот обычай против норманнов: он даже отказался  от  звания  тана,
предложенного ему с условием бросить свою  жену.  По  смерти  же  жены,  он,
защищая по-прежнему  законность  брака  жрецов,  прославился  в  особенности
своими нападениями на людей, отличающихся пороком и цинизмом.
     Хотя в сердце Гарольда и в его образ действий  вкралось  много  такого,
чего в них прежде не было, политика его увенчалась успехом;  он  уже  достиг
той высоты, где малейшее усилие сделать свою власть угодной народу удваивает
ее силу. Мало-помалу все голоса сливались в  один  похвальный  хор  в  честь
него, и понемногу люди свыклись с вопросом: "Если Эдуард умрет  прежде,  чем
Эдгар, сын Этелинга, достигнет совершеннолетия,  где  тогда  искать  другого
короля, подобного Гарольду?"
     В это-то безоблачное время в его судьбе и  разразилась  буря,  которая,
казалось, должна была затмить всю его  будущность,  или  усилить  блеск  ее.
Альгар был единственным соперником его  могущества  и  единственным  врагом,
которого ничто не могло  бы  смягчить  и  которому  его  наследственное  имя
доставляло привязанность всего саксонского народа; беспокойный  же  дух  его
сделал его кумиром датчан восточной  Англии.  Сделавшись,  по  смерти  отца,
графом  Мерции,  Альгар  воспользовался  этим  приращением   власти,   чтобы
возбудить мятеж. Он, как и в первый раз, был осужден к  изгнанию  и  вступил
вновь в союз с беспокойным Гриффитом. Весь Валлис восстал; неприятели заняли
марки и опустошали их. В эту критическую  минуту  умер  Рольф,  слабый  граф
гирфордский, а бывшие под его начальством норманны и наемники  взбунтовались
против новых вождей; флот норвежских викингов стал грабить западные  берега,
вступил в устье Меная и  присоединился  к  флоту  Гриффита.  Англосаксонское
государство стало на край погибели, но  Эдуард  созвал  общее  ополчение,  и
Гарольд с королевскими полками вышел против мятежников.
     Гибельны были валлийские ущелья; в них были перебиты  почти  все  воины
Рольфа. По словам старожилов, саксонские полки  никогда  еще  не  одерживали
победы в кимрских горах, и никогда еще саксонский флот не мог  справиться  с
флотом грозных норвежских викингов. Первая неудача  Гарольда  могла  сгубить
все дело.


ГЛАВА VI

     В один жаркий августовский день по  живописной  местности  марок  ехало
двое всадников. Младший из них, очевидно, был норманном, что доказывали  его
коротко остриженные волосы, маленький бархатный  берет  и  красивая  одежда.
Золотые шпоры обличали в нем рыцаря. За ним следовал его оруженосец, ведя за
повод великолепного боевого коня, и  тихо  плелись  три  тяжело  нагруженных
лошака, сопровождаемых тремя же крепостными. На этих несчастных лошаках  был
навален не только целый арсенал, но и громадное количество вин, провианта  и
даже всевозможные платья. Все это принадлежало  молодому  рыцарю.  Арьергард
составлял небольшой отряд легковооруженных ратников.
     В спутнике же рыцаря при первом взгляде можно  было  узнать,  коренного
саксонца. Его короткое, четырехугольное  лицо,  составлявшее  весьма  резкую
противоположность с красивым, благородным профилем рыцаря,  было  наполовину
покрыто громадными усами и невероятно густой бородой.  Кожаная  туника  его,
ниспадавшая до колен, стягивалась в талии широким ремнем, а сверх этого  был
надет плащ без рукавов, прикрепленный к правому плечу большой пуговицей.  На
голове красовалось что-то вроде тюрбана. К довершению его  портрета  скажем,
что открытая грудь его  вся  была  испещрена  девизами,  а  некрасивое  лицо
свидетельствовало, что он тоже не лишен некоторой гордости  и  своеобразного
ума.
     - Сексвольф, милый друг, - начал рыцарь,  обращаясь  к  саксонцу,  -  я
прошу тебя смотреть на нас с меньшим пренебрежением, потому что  норманны  и
саксонцы происходят от одного и того же корня, и наши предки говорили  одним
языком.
     - Может быть, - ответил саксонец угрюмо. -  Язык  датчан  тоже  немного
отличается от нашего, но это не мешало же им жечь наши дома и резать нас как
кур.
     - Ну, что поминать о такой старине! - заметил рыцарь.  -  Ты,  впрочем,
очень кстати сравнил норманнов с датчанами... Видишь ли: последние сделались
очень мирными английскими  подданными,  так  что  вскоре  уже  трудно  будет
отличить их от саксонцев.
     - Не лучше ли оставить этот бесполезный разговор?  -  сказал  саксонец,
инстинктивно чувствовавший, что ему не переспорить ученого рыцаря, но вместе
с тем понимавший, что норманн недаром заговорил с ним таким дружеским тоном.
- Я никогда не поверю, мессир Малье или Гравель, что ли, не взыщи, если я не
так величаю тебя, - я ни за что  не  поверю,  чтобы  саксонцы  с  норманнами
когда-либо искренне полюбили друг друга... А вот и жилище жрецов, в  котором
ты желал остановиться.
     Саксонец указал на низкое, грубое, деревянное здание, стоявшее на самом
краю болота, кишащего улитками и разного рода гадами.
     - Хотелось бы, друг Сексвольф, чтобы  ты  видел  норманнские  храмы,  -
ответил Малье де-Гравиль, презрительно пожав плечами,  -  они  выстроены  из
камня и красуются в  самых  прелестных  местностях!  Наша  графиня  Матильда
понимает  толк  в  архитектуре  и  выписывает  техников  из  Ломбардии,  где
обретаются самые лучшие зодчие.
     - Ну, уж прошу тебя не рассказывать это королю  Эдуарду!  -  воскликнул
саксонец тревожно. - А то он, чего  доброго,  захочет  подражать  норманнам,
между тем как в казне и то уж почти пусто, - скоро хоть шаром покати.
     Норманн набожно перекрестился, как будто  Сексвольф  произнес  хулу  на
Бога.
     - Ты, однако, не очень то уважаешь  монастыри,  достойный  саксонец,  -
заметил он наконец.
     - Я воспитан в труде и терпеть не  могу  тунеядцев,  которые  поглощают
заработанное мной, -  пробурчал  Сексвольф.  -  Разве  тебе,  мессир  Малье,
неизвестно, что одна треть всех земель Англии принадлежит друидам?
     - Гм! - промычал норманн, который несмотря  на  все  свое  благочестие,
прекрасно умел пользоваться грубой откровенностью  своего  спутника.  -  Мне
кажется, что и ты имеешь причины быть не совсем  довольным  в  этой  веселой
Англии, мой друг!
     - Да, и я не скрываю этого...  Главное  различие  между  тобой  и  мной
состоит именно в том, что я смело могу высказать свои мнения, между тем  как
ты за откровенность в своей Нормандии можешь поплатиться жизнью.
     - Ну, уж замолчи лучше! -  воскликнул  Малье  де-Гравиль  презрительно,
причем глаза его засверкали гневом. - Каким  бы  строгим  судьей  и  славным
полководцем ни был герцог Вильгельм, но все-таки его бароны и рыцари никогда
не унижаются перед ним и не любят держать язык за зубами.
     - Может быть, - ответил саксонец. - Но это только таны... Ну, а  мещане
и сеорлы? Что скажешь о них, могут ли и они высказывать свое  неудовольствие
и открыто заявлять, что они думают о тане и начальниках, как мы это делаем?
     Норманн чуть было не ответил отрицательно,  но,  к  счастью,  опомнился
вовремя и произнес снисходительно:
     - Каждое сословие имеет свои обычаи, дорогой Сексвольф, а если б герцог
Вильгельм сделался королем английским, то тоже не стал бы стеснять сеорлей.
     - Что-о-о? - крикнул Сексвольф, покраснев до ушей. - Герцог Вильгельм -
король английский?.. Что ты за чушь болтаешь, мессир Малье?..  Да  может  ли
когда норманн сделаться королем английским?
     - Да я просто сказал это в виде примера,  -  ответил  рыцарь,  стараясь
сдержать душивший его гнев. - Ну, а почему  же  эта  мысль  показалась  тебе
такой оскорбительной? Твой король бездетен, Вильгельм же родственник  ему  и
любим им как брат; если бы Эдуард передал ему престол...
     - Престол вовсе не для того существует, чтобы его передавали из  рук  в
руки,  словно  вещь  какую!  -  бешено  заревел  Сексвольф.  -  Неужели   ты
воображаешь, что мы коровы или бараны... или домашний скарб  какой,  который
можно передавать по наследству, а?.. Воля короля хоть и уважается,  но  пока
это не вредит интересам народным... а то у нас есть и Витан,  который  имеет
полное право противоречить королю... Какими бы это судьбами мог твой  герцог
сделаться королем английским?!.. Ха-ха-ха!!
     - Скотина ты этакая! - пробормотал рыцарь и потом проговорил  вслух:  -
Почему ты так сочувственно выражаешься о сеорлях? Ты ведь вождь, чуть ли  не
тан?
     - Я сочувствую им потому, что сам родился сеорлем от сеорля, хотя внуки
мои, наверное, будут танами, а, может быть, даже - и графами.
     Сир де-Гравиль невольно отъехал немного в сторону  от  Сексвольфа,  как
будто ему уж чересчур было унизительно ехать рядом с сыном сеорля.
     - Я никак не могу понять,  как  это  ты,  будучи  рожден  сеорлем,  мог
сделаться начальником войска у графа Гарольда! - произнес он высокомерно.
     - Где ж тебе, норманну, понять это?! - огрызнулся саксонец. - Но я,  уж
так и быть, расскажу, как это случилось. Знай же, что  мы,  сеорли,  помогли
Клапе перекупить загородное имение графа Гарольда, которое было  отобрано  у
него, когда король приговорил весь род Годвина к изгнанию; кроме  этого,  мы
выручили еще и другой дом его, который попал  было  к  одному  норманну.  Мы
пахали землю, смотрели за  стадами  и  поддерживали  здания,  пока  граф  не
вернулся из изгнания.
     - Значит,  у  вас,  сеорлей,  были  собственные  деньги?  -  воскликнул
де-Гравиль с жадностью.
     - Чем же мы откупились бы от неволи, если  бы  у  нас  не  было  денег?
Каждый сеорль имеет право работать несколько часов в день лично  на  себя...
Ну, мы и употребили все наши заработки в пользу  графа  Гарольда.  Когда  он
вернулся, то пожаловал Клапе столько земли, что он сразу же сделался  таном,
а помогавшим Клапе дал волю и тоже земли, так что многие из них теперь имеют
свой плуг и порядочные стада. Я же, как человек неженатый, любя  графа  всем
сердцем, просил позволить мне служить в  его  войске.  Вот  я  и  повысился,
насколько это возможно сыну сеорля.
     -  Теперь-то  я  понял,  -  ответил  де-Гравиль  задумчиво  и   немного
сконфужен. - Но эти крепостные все-таки никогда  не  могут  достичь  высшего
положения, и поэтому для них должно быть совершенно безразлично, кто  у  них
королем - норманн или бородатый саксонец.
     -  В  этом  ты  прав,  мессир  Малье:  это  для   них,   действительно,
безразлично, потому что многие из их числа принадлежат к ворам и  грабителям
или, по крайней мере, происходит от них, а остальные имеют  своими  предками
варваров,  побежденных  когда-то  саксонцами.  Им  нет  никакого   дела   до
государства и его судьбы, но все же и они не совсем лишены  надежды,  потому
что о них заботятся друиды, и это, признаться, делает им  честь.  Каждый  из
них, -  продолжал  саксонец,  успокаиваясь  от  своего  волнения,  -  обязан
освободить трех крепостных в своих вотчинах, и редко кто из вельмож умирает,
не даровав нескольким из своих людей свободы, а сыновья  этих  освобожденных
уже могут быть танами, чему уже бывали примеры.
     - Непостижимо, - воскликнул норманн. - Но, верно, они еще носят на себе
признаки  своего  низкого  происхождения  и  должны   переносить   презрение
природных танов?
     - Вовсе нет, да я и не могу согласиться с тем; чтобы  их  было  за  что
презирать; ведь деньги - все деньги, а земля все остается той же  землей,  в
руках кого она ни была бы. Нам буквально все равно, кто был отцом  человека,
владеющего, например, десятью десятинами земли.
     - Вы придаете громадное значение деньгам и земле, но у нас  благородное
происхождение и славное имя ставятся гораздо выше, - заметил де-Гравиль.
     - Это потому, что вы еще не выросли из  пеленок,  -  ответил  Сексвольф
насмешливо. - У нас есть очень хорошая пословица: "Все происходят от  Адама,
исключая Тиба, пахаря; но когда Тиб разбогатеет,  то  мы  все  называем  его
милым братом".
     - Если вы обладаете такими низкими понятиями, нашим предкам,  норвежцам
и датчанам, разумеется, не стоило особенного труда бить вас! Любовь к старым
обычаям, горячая вера и почтение к благородным родам - самое  лучшее  оружие
против врагов... а всего этого у вас нет!
     С этими словами сир  де-Гравиль  въехал  во  двор  храма,  где  он  был
встречен каким-то друидом, который  повел  его  к  отцу  Гильому.  Последний
несколько минут с радостью и изумлением озирал новоприбывшего  с  головы  до
ног, а потом обнял его и от души поцеловал.
     - Ах, дорогой брат, - воскликнул Гильом  по-норманнски,  -  как  я  рад
видеть тебя: ты и вообразить себе не можешь, как приятно  видеть  земляка  в
чужой стране, где даже нет хороших поваров!
     - Так как ты упомянул о поварах, почтенный отец, -  сказал  де-Гравиль,
расстегивая свой крепко стянутый кушак, - то имею честь заметить тебе, что я
страшно проголодался, так как не ел ничего с самого утра.
     - Ах, ах! - завопил Гильом жалобно. - Ты, видно, и понятия  не  имеешь,
каким лишениям мы  тут  подвержены.  В  нашей  кладовой  почти  нет  ничего,
исключая солонины да...
     - Да, это просто дьявольское мясо! - крикнул де-Гравиль в ужасе.  -  Я,
впрочем, могу утешить тебя: у меня есть с  собой  разные  припасы:  пулярки,
рыба и различного рода снедь, достойная нашего внимания;  есть  и  несколько
бутылок вина,  происходящего,  слава  Богу,  не  из  здешних  виноградников.
Следовательно, тебе только остается объяснить  своим  поварам,  как  придать
кушаньям более приличный вид.
     - Ах, у меня даже нет повара, на которого я мог бы вполне положиться! -
продолжал Гильом жалобным тоном. - Саксонцы понимают  в  кухонном  искусстве
ровно столько же, сколько и в латыни, то есть ровно ничего. Я  сам  пойду  в
кухню и буду надзирать за всем, а ты между тем отдохни немного и потом прими
ванну. Надобно тебе заметить, что  саксонцы