пустя к нему пришла целая толпа придворных,  так  что  он  был
снова лишен возможности разговаривать с Гаконом.
     Утро прошло, по обыкновению, за завтраком, после которого Гарольд пошел
к Матильде. Она тоже сообщила ему, что все  готово  к  отъезду,  и  поручила
передать Юдифи, королеве английской, различные подарки,  состоявшие  большей
частью из  ее  знаменитых  вышиваний.  Время  подвигалось  уже  к  обеду,  а
Вильгельм и Одо еще не показывались Гарольду.
     Он только что хотел проститься с герцогиней, когда явились Фиц-Осборн и
Рауль де-Танкарвил, разодетые в самые праздничные наряды и  с  необыкновенно
торжественными минами. Они почтительно предложили графу  сопровождать  их  к
герцогу.
     Гарольд молча последовал за ними в залу света, где все, что он  увидел,
превзошло его ожидания.
     Вильгельм сидел с неподражаемо величественным видом на тронном  кресле.
Он был во всем своем герцогском облачении и держал в руках  высоко  поднятый
меч правосудия. За ним стояли двадцать вассалов, из самых могущественных  и,
Одо, епископ байский, тоже в полном облачении. Немного  в  стороне  виднелся
стол, покрытый золотой парчой.
     Герцог не дал Гарольду времени одуматься, а прямо приступил к делу.
     - Подойди! - произнес герцог повелительным и звучным голосом. - Подойди
без страха и сожаления! Перед этим благородным собранием - свидетелем твоего
слова и поручителем за мою верность - требую, чтобы  ты  подтвердил  клятвой
данные мне тобой вчера обещания, а именно: содействовать моему вступлению на
английский престол, по смерти  короля  Эдуарда.  Жениться  на  моей  дочери,
Аделице и прислать сюда сестру свою, Тиру, чтобы я по уговору, выдал  ее  за
одного из достойнейших моих  баронов...  Приблизься,  брат  Одо,  и  повтори
благородному графу норманнскую присягу.
     Одо подошел к таинственному ларчику и проговорил отрывисто:
     - Ты клянешься исполнить, насколько то будет в твоих силах, уговор свой
с Вильгельмом, герцогом норманнов, если будешь жив и небо  поможет  тебе.  В
залог своей клятвы положи руку на этот меч.
     Все это так неожиданно обрушилось на графа, ум  которого,  как  мы  уже
сказали, был от природы не так быстр, как наблюдателен и положителен. Смелое
сердце его было так отуманено хитростью герцога, мыслью о неизбежной  гибели
Англии, если его задержать еще долго в плену, что он почти бессознательно  и
будто во сне положил руку на меч и машинально повторил:
     -  Если  буду  жив  и  небо  поможет  мне!
     Все собрание повторило торжественно:
     - Небо да пошлет ему свою помощь!
     Мгновенно, по знаку Вильгельма, Одо и Рауль де-Танкарвил сняли парчовый
покров, и герцог приказал Гарольду взглянуть.
     Как перед человеком, опускающимся из золотой гробницы в страшный склеп,
открывается все ужасное безобразие смерти, так было и с Гарольдом при снятии
покрова. Под ним были собраны  бренные  останки  многих  известных  витязей,
чтимых  в  народной  памяти,  иссохшие  тела  и  побелевшие  кости  мертвых,
сбереженные с помощью химических составов. Гарольд  вспомнил  давно  забытый
сон, как копошились вокруг него и бесновались кости мертвых.
     "При этом страшном  виде,  -  говорит  норманнский  летописец,  -  граф
побледнел и вздрогнул".
     - Страшную клятву произнес ты и естественно, твое  волнение  -  заметил
герцог. - Мертвые слышали твою клятву и пересказывают ее в это  мгновение  в
горных селениях.


 * ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ *
     ЖЕРТВА

ГЛАВА I

     Уважаемый всеми  Альред  был  призван  к  Эдуарду,  который  заболел  в
отсутствие Гарольда. Этой болезни  предшествовали  предчувствия  бедственных
дней, которые должны были постигнуть Англию  после  его  кончины.  И  король
призвал Альреда, чтобы просить совета и сочувствия.
     Альред сидел один по возвращении из загородного  геверингского  дворца,
задумавшись над беседой своей с  Эдуардом,  которая,  очевидно,  сильно  его
встревожила.  Вдруг  дверь  кельи  быстро  отворилась  и  в  комнату  вошел,
оттолкнув слугу, хотевшего доложить о нем, человек в запыленном платье  и  в
таком расстроенном виде, что Альред  сначала  принял  его  за  незнакомца  и
только, при звуке голоса узнал  в  нем  графа  Гарольда.  Заперев  дверь  за
слугой, Гарольд несколько  минут  постоял  на  пороге.  Он  тяжело  дышал  и
напрасно старался скрыть страшное волнение. Наконец, как  будто  отказавшись
от бесплодных усилий, он бросился  к  Альреду,  обнял  его  колена,  склонил
голову и громко зарыдал. Старик, знавший детей
     Годвина  и  любивший  Гарольда,  положил  руки  на   голову   графа   и
благословить его.
     - Нет, нет! - воскликнул граф. - Подожди  благословлять,  выслушай  все
сначала и потом скажи, какого утешения я могу ожидать?
     И  Гарольд  рассказал  историю,  уже  известную,  читателям.  Потом  он
продолжал:
     - Я очутился на открытом воздухе, но не сознавал ничего, пока  меня  не
стало палить солнце. Мне показалось, будто  демон  вылетел  из  моего  тела,
издеваясь надо мной и моим низким поступком... Отец мой! Неужели нет способа
освободиться   от   клятвы...   вынужденной   насилием?..   Я   лучше   буду
клятвопреступником, чем предателем родины!
     Альред, в свою очередь, побледнел во время рассказа Гарольда.
     - Слова мои могут связывать или разрешать, - проговорил он тихо. -  Это
власть, вверенная мне небом... Что же ты сказал потом герцогу?  После  твоей
присяги?
     - Не знаю... ничего! Помню только, что я ему сказал:
     "Теперь отдай мне тех, ради которых я предался в твои руки,  и  дозволь
вернуться на родину с Гаконом и Вольнотом..." И что же ответил мне  коварный
норманн, со своим  огненным  взглядом  и  змеиной  улыбкой?  Он  сказал  мне
спокойно: "Гакона я отдам тебе, потому что он сирота и ты едва  ли  стал  бы
особенно печалиться о разлуке с ним, но Вольнота, любимца  твоей  матери,  я
оставлю у себя в качестве твоего аманата. Аманаты Годвина свободны, но нужен
же мне залог верности Гарольда.  Это  одна  формальность,  а  тем  не  менее
надежная гарантия". Я пристально взглянул ему в лицо, и он отворотился.  "Об
этом не было упомянуто в нашем договоре,"  -  сказал  я.  На  это  Вильгельм
ответил: "Положим, что в договоре не было упомянуто это  обстоятельство,  но
оно - скрепляет его". Я повернулся к Вильгельму спиной, подозвал Вольнота  и
сказал ему: "Из-за тебя прибыл я сюда и не намерен уехать без  тебя:  садись
на коня и поезжай рядом со мной". Но Вольнот отвечал: "Нельзя так поступать!
Герцог сообщил мне, что заключил с тобой какой-то договор, в силу которого я
должен остаться у него в качестве твоего заложника. Скажу  тебе  откровенно,
что  Нормандия  сделалась  моей  второй  родиной  и  что  я  от  души  люблю
Вильгельма". Я вспылил и начал бранить брата. Но на него не  действовали  ни
угрозы, ни мольбы, и я поневоле должен был  убедиться,  что  сердце  его  не
принадлежит более Англии... "О, матушка, как покажусь я тебе на  глаза?!"  -
думал я, возвращаясь сюда только  с  Гаконом...  Когда  я  снова  ступил  на
английскую землю, мне показалось, будто в горах  предстал  передо  мной  дух
моей родины и что я слышал его голос в завываниях  ветра.  Сидя  на  коне  и
спеша сюда, я вдруг узнал, что есть посредник между людьми и небом. Прежде я
преклонялся  мене  ревностно  перед  верховным  судилищем...  а   теперь   я
преклоняюсь перед тобой и  взываю  к  тебе:  или  позволь  мне  умереть  или
освободи меня от моей клятвы.
     Адьред поднялся.
     - Я мог бы сказать, - ответил он, - что Вильгельм сам избавил  тебя  от
всякой ответственности тем, что удержал Вольнота в качестве твоего  аманата,
помимо нашего договора. Я мог бы сказать, что даже  слова  клятвы  "Если  то
будет угодно Богу"  -  оправдали  бы  тебя...  Богу  не  может  быть  угодно
отцеубийство, а ты сын Англии. Но прибегать  к  подобным  уверткам  было  бы
низостью.  Ясен  тот  закон,  что  я  имею  право  освобождать  от   клятвы,
произнесенной под нравственным принуждением. Еще яснее, что гораздо  грешнее
сдержать клятву, обязывающую совершить преступление, - чем преступить ее. На
этом-то  основании  я  освобожу  тебя  от  твоей,  но  не  от  греха,  тобой
совершенного... Если б ты больше полагался на небо и верил бы меньше в  силу
и разум людей, то не сделал бы этого - даже во имя  родины,  о  которой  Бог
печется без тебя... Итак, избавляю тебя, именем Бога,  от  данной  клятвы  и
запрещаю держать ее. Если я преступлю данную мне  власть,  то  принимаю  всю
ответственность  на  свою  седую голову... Преклонимся же и помолимся, чтобы
Бог  допустил  тебя  загладить  свое  минутное  заблуждение  долгой  жизнью,
исполненной любви к ближнему и соблюдения долга.


ГЛАВА II

     Желание Гарольда выслушать приговор  из  уст  мудрейшего  и  вернейшего
служителя Божия, совершенно вытеснило из его души все остальные мысли.  Если
б Гарольду было сказано, что его клятву снять нельзя, то он скорее лишил  бы
себя  жизни,  чем  изменил  отечеству.  Нельзя   не   удивляться   перемене,
происшедшей в нем. Он был  настолько  самоуверен,  что  считал  только  себя
самого судьей своих поступков,  а  теперь  он  поставил  всю  свою  жизнь  в
зависимость от одного только слова Альреда,  позабыл  совершенно  о  родине,
матери, Юдифи, короле, политике и даже - о своем честолюбии. Он считал  себя
проклятым, пока Альред не снял с него это страшное бремя. Получив свободу от
клятвы, он как будто воскрес и начал снова интересоваться жизнью. Но с этого
мгновения он признал все  ничтожество  разума  человеческого  и  смирился  с
сознанием своей полной виновности.  Как  часто  молил  он  теперь  Создателя
сделать его ненужным родине, чтобы он  мог,  подобно  Свену,  искупить  свой
проступок и примириться с совестью!
     Бывают  случаи,  когда  одна  минута   превращает   самого   отчаянного
вольнодумца  в  горячо  верующего  человека.  Это   случается,   когда   ему
встречаются такие  затруднения,  которые  ум  его  бессилен  одолеть,  когда
совесть громко заговорит в его сердце, когда он, добиваясь лучшего,  находит
постоянно только дурное - тогда вера осеняет его своим лучезарным светом,  и
он хватается за молитву как утопающий за соломинку.
     Приезд Гарольда сделался вскоре  известным  всему  Лондону,  и  к  нему
начали стекаться все его друзья, давно уже горевшие нетерпением увидеться  с
ним. Каждый из них сообщил ему такие новости, которые ясно  доказывали,  что
во время его отсутствия связи государства сильно  ослабли.  Весь  север  был
вооружен. Нортумбрийцы возмутились против Тостига,  опять  проявившего  свой
настоящий характер, и прогнали его, а он скрылся от них, неизвестно куда.  К
бунтовщикам присоединились сыновья Альгера, из которых старший, Моркор,  был
избран на место Тостига.
     Здоровье короля становилось все  хуже.  Он  страшно  бредил,  а  слова,
вырывавшиеся у него во время бреда, переходили из уст  в  уста,  конечно,  с
различными преувеличениями, и возбуждали во всех самые мрачные опасения.
     Все ожили при вести о возвращении Гарольда, в уверенности, что он мигом
восстановит в государстве прежний порядок.
     Очень естественно, что он, замечая, как твердо надеется на него  народ,
стряхнул  с  себя  гнетущие  его  воспоминания  и  опять   всецело   отдался
общественным интересам. Ум его снова заработал, и к нему  вернулась  прежняя
энергия. Он ободрил своих  унывающих  друзей,  раздал  приказания,  разослал
гонцов по всем направлениям и тогда только поскакал к королю, в Геверинг.
     Этот  дворец,  весь  утопавший  в  зелени   и   цветах,   был   любимым
местопребыванием Эдуарда. Есть предание, будто  он  тут  однажды  ночью,  во
время молитвы, был сильно смущаем пением соловьев и,  раздосадованный,  стал
просить Бога прекратить это пение - с этой самой минуты никто и  никогда  не
слышал в Геверинге соловьиного пения.
     Гарольд выехал из  леса,  пестревшего  всеми  цветами  осени.  Очутился
вскоре  перед  низкими,  незатейливыми  воротами  дворца,  сплошь  покрытыми
вьющимися растениями, и через несколько минут уже входил к королю.
     Лицо короля заметно прояснилось при входе  Гарольда,  и  он  с  усилием
приподнялся на своей постели, стоявшей под прекрасным резным балдахином,  на
котором был изображен весь Иерусалим.
     Эдуард поспешил удалить начальника стражи, стоявшего у его изголовья, и
проговорил слабым голосом, соответствовавшим страшной перемене, произошедшей
в его лице.
     - Наконец-то ты вернулся,  Гарольд,  чтобы  поддержать  эту  ослабевшую
руку, которая скоро выпустит навсегда земной скипетр... Молчи!  Я  чувствую,
что это непременно случится, и радуюсь...
     Он пристально  взглянул  на  Гарольда,  лицо  которого  было  бледно  и
печально, и продолжал:
     - Ну, ты, самонадеянный человек, доволен  ли  ты  остался  результатами
своей поездки или убедился в справедливости моего предсказания?
     - К несчастью, последнее исполнилось! - ответил Гарольд со вздохом. - Я
убедился, что моя мудрость пасует  перед  твоей,  государь...  меня  и  моих
родственников ловко опутали, под тем предлогом, что ты когда-то дал  герцогу
Вильгельму обещание назначить  его  твоим  наследником,  в  случае  если  он
переживет тебя.
     Эдуард заметно сконфузился и пролепетал:
     - Может быть, что подобное  необдуманное  обещание  было  действительно
дано мной в то время, когда  я  еще  не  знал  английских  законов,  которые
гласят, что трон нельзя передавать по наследству - подобно дому или  другому
имуществу. Не удивляюсь, что мой родственник Вильгельм алчнее меня...  более
привержен  ко  всему  земному...  Предвижу,  что   эти,   так   бесхитростно
высказанные слова, а также и твоя поездка будут иметь кровные последствия.
     Король погрузился в раздумье, и Гарольд вывел очень верное  заключение,
что он, очнувшись, не станет больше  расспрашивать  его  о  результатах  его
путешествия.
     - Видишь перстень у меня на пальце? - проговорил он наконец, протягивая
Гарольду свою руку. - Он прислан мне с неба...  чтобы  душа  моя  готовилась
предстать перед  Всевышним  Судьей...  Ты,  может  быть,  слышал,  как  один
престарелый старик остановил меня однажды, когда я шел из храма, и  попросил
милостыни. Кроме этого перстня, у меня ничего ценного не было с  собой  -  я
отдал его старику, который пошел своей дорогой, благословляя меня?
     - Да, я слышал о твоем милосердии, - ответил  граф.  -  Странник  везде
рассказывал о нем.
     - Это было несколько лет тому назад, - продолжал король с едва заметной
улыбкой. - Ну,  а  в  текущем  году  случилось  так,  что  двое  англосаксов
встретились, по дороге из обетованной земли, с двумя странниками, которые во
время разговора осведомились  обо  мне,  грешном.  Один  из  них,  старец  с
замечательно-добродушным и  приятным  лицом,  вынимает  перстень  и  говорит
англичанину: "Когда ты прибудешь домой, то  вручи  этот  перстень  королю  и
скажи ему, что он посылается в залог того, что он  будет  у  меня  в  начале
января. За его подарок я сторицей вознагражу  его  в  небесных  чертогах,  в
которых уж  идут  приготовления  к  принятию  нового  пришельца".  Англичане
спросили с изумлением: "От имени кого же должны мы передать это  королю?"  -
"От имени Иоанна!" С этими словами видение исчезло... Этот перстень есть тот
самый, который я отдал некогда страннику, а  получил  я  его  обратно  таким
чудесным образом четырнадцать дней тому назад. Следовательно:  мне  осталось
жить на земле  немного,  Гарольд,  и  я  очень  рад,  что  твое  возвращение
избавляет меня  от  государственных  забот,  позволяя  мне  приготовиться  к
блаженному дню перехода в вечную жизнь!
     Гарольд, предположивший, что  история  с  перстнем  есть  просто  новое
доказательство  хитрости  норманнов,  желавших  заставить  короля   подобным
предостережением сдержать свое обещание,  старался  переубедить  его,  но  -
тщетно: Эдуард ответил ему почти с негодованием:
     - Пожалуйста,  не  становись  между  мной  и  небесным  посланником,  а
приготовься лучше встретить грядущие  черные  дни!  Передаю  тебе  все  дела
государства... Ты должен знать, что вся страна возмущена. Анлаф, которого  я
выслал при твоем входе, рассказал мне самые  печальные  истории,  в  которых
главную роль играют убийства и грабежи, совершающиеся у нас... Ступай к нему
и попроси повторить тебе эти рассказы. Выслушай и  послов  Тостига,  которые
ждут в  передней...  Иди,  возьми  щит  и  секиру,  собери  войска  и  твори
правосудие... Когда ты вернешься,  то  увидишь,  с  каким  восторгом  земной
король покинет трон, чтобы войти в лучший мир... Иди же!
     Глубоко  растроганный   Гарольд,   на   которого   благочестие   короля
производило сильное впечатление, отвернулся, чтобы скрыть свои слезы.
     - Молю небо, государь, - произнес он, - даровать мне  тот  же  душевный
мир, которым оно наградило тебя! Что только будет зависеть от меня,  слабого
смертного,  чтобы  предотвратить  государственные   бедствия,   которые   ты
предвидишь в будущем, будет сделано мной... Быть может, я этим тоже  заслужу
милосердие Божье!
     Гарольд удалился, поклонившись почтительно королю. То, что он узнал  от
Анлафа, далеко не могло успокоить его. Моркар, сын Альгара,  был  официально
выбран бунтовщиками на место Тостига, и на его сторону стали все способные к
оружию жители Ноттингема, Дерби и Линкольна. Под  предводительством  Эдвина,
брата Моркара, поднялась и  вся  Мерция.  К  этому  движению  присоединились
многие из кимрских предводителей.
     Гарольд, не медля ни минуты, объявил набор в государственное ополчение.
Что делалось тогда следующим образом: разламывали пучки  стрел  и  рассылали
обломки по всем городам, селам и местечкам. К Гурту  были  посланы  гонцы  с
приказом тотчас же собрать свои войска и вести  их  форсированным  маршем  в
Лондон.
     Сделав  эти  распоряжения,  Гарольд  поехал  к  матери,   смущенный   и
печальный.
     Гита была уже предупреждена о всем случившемся Гаконом, который решился
принять на себя ее упреки Гарольду.  Он  искренно  любил  графа  и  старался
предупредить все, что могло бы огорчить его или  повредить  ему.  Он  против
воли должен был постоянно играть роль предвозвестника горя, на  которого  он
походил отчасти своим прекрасным  мрачным  лицом,  никогда  не  оживлявшимся
улыбкой.
     С плеч Гарольда свалилось целое  бремя,  когда  Гита  встретила  его  с
распростертыми объятиями.
     - Я знаю, что тебя постигла неудача, - воскликнула она, - но знаю и то,
что это не твоя вина... Не горюй: я довольна тобой, Гарольд!
     - Хвала Водену за это, матушка!
     - Я рассказал твоей матери, что Вольнот  полюбил  клетку,  что  он  рад
плену, - проговорил Гакон, стоявший с  скрещенными  на  груди  руками  перед
пылавшим очагом. - Бабушка утешилась моими словами, - добавил он мрачно.
     - О, нет, - возразила Гита, - я еще раньше  утешилась  словами  судьбы,
перед твоим приездом я умоляла Бога - вопреки  моему  давнишнему  страстному
желанию - удержать Вольнота на чужбине.
     - Как?! - спросил Гарольд с изумлением.
     Гита отвела его в глубину комнаты и прошептала:
     - Неужели ты думаешь, Гарольд,  будто  я  во  время  твоего  отсутствия
только и делала, что сидела в кресле и любовалась рисунками обоев?!.. Нет, я
ежедневно совещалась с Хильдой  и  проводила  с  ней  целые  ночи  у  могилы
усопшего витязя. Мне известно, что ты подвергся страшным опасностям, что  ты
избег, только благодаря своему уму, заключения и смерти. Знаю и то, что если
б Вольнот вернулся сюда, то прямо  лег  бы  в  кровавую  могилу...  Вольнота
держал в Нормандии его гений-хранитель.
     - Ты все это узнала от Хильды? - спросил Гарольд задумчиво.
     - От Хильды, от оракула, от мертвеца!.. Взгляни  на  Гакона:  разве  не
видна уже печать смерти в его безжизненных глазах и на его крепко  сомкнутых
устах?
     - Это просто печать неутомимой работы  его  мысли,  с