ках страшно  исхудалого
сокола. Неподалеку от него виднелся мужчина с жезлом в руках, который должен
быть наблюдать за тишиной и порядком, а в углу  сидел  бард,  наклонясь  над
своей разбитой арфой.
     На полу стояли золотые блюда и бокалы,  но  на  блюдах  лежал  черствый
черный хлеб, а в бокалах была только чистая ключевая  вода  -  то  был  обед
Гриффита и Альдиты.
     За стеной находился каменный бассейн,  через  который  струилась  вода,
выходившая  где-то  неподалеку  из   недр   земли.   Тут   лежали   раненые,
радовавшиеся, что могут хоть утолить свою жажду и что лихорадочное состояние
избавляет их от ощущения голода. Между ними скользила почти превратившаяся в
скелет  фигура  придворного  медика,  разделявшего  свою  красную   мазь   и
бормотавшего  какие-то  непонятные  фразы.  При  виде  его   больные   слабо
улыбались, предчувствуя, что все его старания тщетны. В другом месте  сидели
группы воинов, оставшихся невредимыми, и разжигали огонь, на котором  должен
был готовиться их обед. Лошадь, собака и овца, назначенные в жертву голодным
желудкам, еще бродили вокруг огня, тупоумно глядя на него и  не  подозревая,
что через несколько минут они уж будут жариться  на  нем.  Кроме  этих  трех
животных не было ничего, годного в пищу, и несчастным осажденным теперь  уже
буквально предстояла голодная смерть.
     Ближайшая к центру стена имела громадную брешь, в которой  стояло  трое
мужчин, взгляды которых с выражением страшной  ненависти  были  обращены  на
Гриффита.
     Это  были  три  принца  из  древней  линии,  которым  казалось  ужасным
унижением быть вассалами Гриффита.  Каждый  из  них  имел  когда-то  трон  и
дворец, правда деревянный, - карикатуру  дворцов,  в  которых  восседали  их
предки. Все они были покорены Гриффитом в дни его славы.
     - Неужели мы должны умереть с  голоду  в  этих  горах  из-за  человека,
которого Бог давно оставил и который даже не мог сберечь  своего  обруча  от
кулаков саксонца? - шептал один из них,  Овен,  глухим  голосом.  -  Как  вы
думаете: скоро настанет его час?
     - Его час настанет тогда, когда лошадь, овца и собака будут  съедены  и
когда все в один голос начнут кричать ему:  "Если  ты  король,  то  дай  нам
хлеба!" - сказал Модред.
     - Еще хорошо, - вставил свое слово и третий  принц,  почтенный  старик,
опиравшийся на  массивный  серебряный  посох,  но  прикрытый  лохмотьями.  -
Хорошо, что ночная вылазка, которая была предпринята только из-за голода, не
достигла своей цели, то есть не доставила провизии, иначе никто не отважился
бы остаться верным Тостигу.
     Овен принужденно засмеялся.
     -  Как  можешь  ты,  кимр,  говорить  о  верности  саксонцу-разбойнику,
опустошителю, убийце? Если б Тостиг и не предлагал нам хлеб, то мы  все-таки
должны бы остаться верными нашей мести и снести  голову  Гриффиту...  Ш-ш-ш!
Гриффит пробуждается из своего оцепенения... смотрите,  как  мрачно  блестят
его глаза!
     Король, действительно,  приподнялся  немного,  оперся  на  локоть  и  с
отчаянием огляделся вокруг.
     - Сыграй нам что-нибудь, бард, - произнес он. - Спой нам песню, которая
напоминала бы прежние дни!
     Бард поспешил исполнить его приказ, но порванные струны  издали  только
глухой, неприятный ропот.
     - Благозвучие покинуло арфу, о, государь! - проговорил бард жалобно.
     - Так! - пробормотал Гриффит.  -  А  надежда  покинула  землю!..  Бард,
отвечай мне: ведь ты часто славил в моем дворце умерших королей... будут  ли
когда-нибудь славить и меня? Будут ли рассказывать потомству о  тех  славных
днях, когда князья повисские бежали  перед  мной,  как  облака  бегут  перед
бурей?.. Будут ли петь  о  том,  как  корабли  мои  наводили  ужас  на  всех
моряков?.. Да, хотелось бы знать мне:  будут  ли  петь  о  том,  как  я  жег
саксонские  города  и  побеждал  Рольфа  гирфордского...  или  же  в  памяти
останутся только мой стыд и позор?
     Бард провел рукой по глазам и ответил:
     - Барды будут петь не  о  том,  как  перед  твоим  троном  преклонялось
двадцать  князей  и  как  ты  побеждал  саксонцев,  но  в  песнях  их  будет
описываться, с каким геройством ты защищал свою землю и какой славный подвиг
совершил на пенмаен-маврской вершине!
     - Больше мне и не надо... и этим одним увековечится мое имя,  -  сказал
Гриффит.
     Он взглянул на Альдиту и проговорил серьезно:
     - Ты бледна и печальна, моя супруга. Жаль ли тебе трона или мужа?
     Не участие или любовь выразились на  надменном  лице  Альдиты,  а  один
ужас, когда она ответила:
     - Что тебе за дело до моей печали!.. Ты теперь  ведь  выбираешь  только
между мечом или голодом. Ты презираешь нашу жизнь во имя своей гордости. Так
пусть же будет по-твоему: умрем!
     В душе Гриффита происходила борьба между нежностью  и  гневом,  которая
ясно отразилась на его лице.
     - Но смерть не может быть для тебя страшной, если  ты  любишь  меня!  -
воскликнул он.
     Альдита отвернулась с  содроганием,  и  несчастный  король  неподвижным
взором смотрел на это лицо, которое было так прекрасно, но не  было  согрето
чувством. Смуглые щеки его побагровели.
     - Ты желаешь, чтобы я покорился твоему земляку, Гарольду, чтобы я... я,
который должен бы быть королем  всей Британии, вымолил у него  пощаду?..  О,
ты, изменница, дочь танов-разбойников! Ты прекрасна, как  Равена,  но  я  не
Фортимер для тебя!.. Ты с  ужасом отворачиваешься от своего супруга, который
дал тебе корону, и мечтаешь о Гарольде...
     Страшная ревность звучала в голосе короля  и  сверкала  в  его  глазах,
между тем как Альдита вспыхнула и надменным  движением  скрестила  на  груди
руки.
     - Напрасно вернул мне Гарольд твое  тело,  если  сердце-то  осталось  у
него! - произнес Гриффит, скрипя зубами. - Я понимаю теперь, что  ты  желала
бы видеть меня у ног моего злейшего врага... чтобы  я  полз  перед  ним  как
избитая собака, вымаливая себе прощения... ты желаешь этого не ради спасения
моей жизни, а потому, что будешь иметь случай снова  любоваться  им...  этим
саксонцем, которому ты с удовольствием отдалась бы, если б он только пожелал
взять  тебя...  О,  позор,  позор,  позор  мне,  бедному!..  О,  неслыханное
вероломство!..  Да!  лучше  саксонского  меча  и  змеиного   жала   поражает
подобное... подобное...
     Глаза гордого короля наполнились слезами, и голос его дрогнул.
     - Убей меня, если  хочешь,  только  не  оскорбляй!  -  сказала  Альдита
холодно. - Я ведь сказала, что готова умереть!
     Она встала и, не удостаивая более своего мужа ни одним взглядом, ушла в
одну из башен, где кое-как была приготовлена для нее комната.
     Гриффит долго смотрел ей в след, и  взор  его  постепенно  делался  все
мягче и мягче, потому что любовь его к Альдите пережила доверие и  уважение.
Только любовь к женщине и  способна  победить  сердце  сурового  дикаря.  Он
подозвал к себе барда, который отошел было в самый угол во  время  разговора
королевской четы, и спросил с вымученной улыбкой:
     - Веришь ты преданию, которое  гласит,  что  Джиневра  изменяла  королю
Артуру?
     - Нет, не верю, - ответил бард, угадавший мысль короля,  -  потому  что
она не пережила его и была похоронена вместе с ним в Аваллонской долине.
     - Ты изучал сердце человеческое и понимаешь все его движения, скажи  же
мне: что побуждает нас скорее желать смерти любимой особы, чем помириться  с
мыслью, что она будет принадлежать другому. Выражается ли в этом любовь  или
ненависть?
     Выражение глубочайшего участия  мелькнуло  во  взоре  барда,  когда  он
почтительно преклонился перед королем и ответил:
     - О, государь, кто же может сказать, какие звуки извлекаются ветром  из
струн арфы или какие желания может пробудить любовь в сердце человека?..  Но
я могу  сказать,  -  продолжал  бард,  выпрямляясь  во  весь  рост  и  резко
выговаривая слова, - что любовь короля не терпит мысли о  бесчестии,  и  что
та, в объятиях которой он покоился, должна  заснуть  вечным  сном  вместе  с
ним...
     - Эти стены будут моей могилой, - перебил  Гриффит  внезапно,  -  а  ты
переживешь меня.
     - Повторяю, что ты не один будешь лежать в могиле, - утешал бард.  -  С
тобой будет похоронена та, которая тебе всего дороже в мире... я  буду  петь
над твоей и ее могилой, если переживу  тебя,  и  воздвигну  над  вами  холм,
который будет памятником  для  потомства...  Надеюсь,  однако,  что  ты  еще
проживешь многие славные лета, вырвавшись из сетей неприятеля!
     Вместо всякого ответа Гриффит указал на виднеющуюся вдали реку,  сплошь
покрытую саксонскими парусами, и потом обратил внимание барда  на  исхудалых
людей, тихо скользивших вокруг стен, и на умиравших у бассейна.
     В это время послышался громкий говор множества голосов. Все  столпились
в одну кучку, и к королю приблизился  один  из  часовых.  За  ним  следовали
валлийские предводители и принцы.
     - Что  тебе?  -  спросил  Гриффит  опустившегося  на  колени  часового,
принимая величественную осанку.
     - Во  входе  в  ущелье  дожидаются  двое:  жрец  с  жезлом  и  какой-то
безоружный начальник, - доложил вопрошаемый. -  Друида  зовут  Эваном  и  он
кимр, из Гвентленда, а  начальник,  сопровождающий  его,  не  из  саксонцев,
насколько я мог заметить. Друид, - продолжал  часовой,  подавая  королю  его
сломанный  обруч  и  живого,  ослепленного  сокола,  увешенного   маленькими
колокольчиками, - просил меня вручить тебе эти залоги и  передать  следующие
слова: "Граф Гарольд шлет свой искренний привет Гриффиту, сыну  Левелина,  и
вместе с тем посылает, в знак своего дружелюбия, богатейшую добычу  из  всех
своих добыч и сокола из Аландудно, причем  просит  помнить,  что  начальники
всегда посылают друг другу таких соколов. Сверх этого,  он  просит  Гриффита
выслушать его посла - во имя блага его подданных".
     Со стороны предводителей раздались восклицания радости, между  тем  как
заговорщики, принцы, обменивались боязливыми взглядами.
     Гриффит с каким-то особенным восхищением схватил обруч, потеря которого
была  для  него  чувствительнее  чем  поражение.  Несмотря  на  свои  грубые
недостатки,  он   имел   великодушное   сердце   и   был   способен   судить
беспристрастно, почему и  был  тронут  деликатностью  Гарольда,  который  не
отказывал в уважении павшему противнику.
     - Что вы посоветуете мне, мудрые предводители?  -  обратился  он  после
продолжительного молчания к стоявшим в стороне валлийцам.
     - Мы советуем тебе  выслушать  друида,  государь!  -  воскликнули  все,
исключая принцев.
     - Не следует ли нам заявить и свое мнение?  -  шепотом  спросил  Модред
своих сообщников.
     - Нет, потому что мы этим восстановили бы всех против себя, а этого  не
должно быть, - ответили ему.
     Бард снова подошел к королю, причем все  смолкли,  ожидая,  что  скажет
опытный сердцевед.
     - Я тоже советую выслушать посла,  -  проговорил  он  коротко  и  почти
повелительным тоном, так как он обращался не к королю, а к предводителям.  -
Но вы должны не допускать его сюда. Врагу не следует знать -  сильны  ли  мы
или слабы. Наше могущество только и  основано  на  том,  что  о  нас  ничего
верного не известно. Пусть король сам пойдет к послу, сопровождаемый  своими
предводителями и придворными. На всех уступах скалы за королем должны стоять
ратники. Таким образом, число их покажется громадным.
     - Твой совет хорош, и мы принимаем его, - сказал король.
     Между тем Эван и де-Гравиль дожидались у входа  в  то  ужасное  ущелье,
возле которого зияли бездонные пропасти.
     -  В  этом  месте  сто  человек  смело  могут  защититься   от   тысячи
неприятелей, - пробормотал де-Гравиль.
     Он обратился со всевозможной любезностью к форпостам, которые  состояли
из самых высокорослых, сильных и сытых воинов. Но они  не  ответили  ему,  а
кидали на него яростные взгляды и скалили зубы.
     - Эти несчастные дикари  не  понимают  меня,  -  сказал  рыцарь  Эвану,
который стоял рядом с ним. - Поговори с ними на их языке.
     - Они и мне не ответят, покуда  король  не  прикажет  допустить  нас  к
нему... Может быть, он и не захочет выслушать нас.
     - Не захочет?! - повторил рыцарь с негодованием.  -  Мне  кажется,  что
даже этот варварский король не может быть таким неучем, чтобы таким  образом
надругаться над Вильгельмом Малье де-Гравилем...  Я,  впрочем,  и  забыл,  -
продолжал рыцарь, покраснев, - что он и не знает меня... Не могу понять, как
это  Гарольд  решился  подвергнуть  меня,  норманнского  рыцаря,   подобными
оскорблениями, когда мне даже и говорить-то с королем  не  придется,  потому
что роль посла играешь ты, а вовсе не я.
     - Может быть, тебе поручено шепнуть несколько слов королю. Так  как  ты
иностранец,  то  никто  не  осмелится  пристать  к  тебе,  между   тем   как
секретничанье с Гриффитом  с  моей  стороны  возбудило  бы  подозрительность
окружающих его и могло бы дорого обойтись мне.
     - Понимаю, - сказал де-Гравиль. - А! Вот идут  к  нам  валлийцы...  Per
peeles Domini! Этот, что укутан плащом и носит на голове  золотой  обруч,  и
есть тот самый кошачий король, который ночью во время  сражения  так  бешено
кусался и царапался.
     - Держи язык за зубами, - проговорил друид серьезно.
     - Разве ты, добрый отец,  не  знаешь,  что  один  благородный  римлянин
когда-то сказал, что нет ничего приятнее шутки? Но теперь придется добавить:
что в виду кошачьих когтей не следует шутить.
     С этими словами рыцарь выпрямил свою тоненькую, но  довольно  величавую
фигуру и начал оправлять костюм, чтобы как можно приличнее принять короля.
     Сверху шли один за другим предводители, высокое  происхождение  которых
давало им право сопутствовать  Гриффиту.  За  ними  показался  знаменосец  с
грязным, изодранным знаменем, на котором был изображен лев, тут же  следовал
и сам король, окруженный  остатками  своего  придворного  штата.  Не  доходя
нескольких шагов  до  послов,  король  остановился,  и  Малье  де-Гравиль  с
невольным удивлением залюбовался им.
     Как ни был мал и тщедушен Гриффит, как ни была изорвана и испачкана его
мантия, он все же не  потерял  своей  истинно  величественной  осанки  и  во
взгляде его выражалось нечто,  доказывающее,  что  он  хорошо  сознает  свой
авторитет  и  свое  достоинство.  Нужно  заметить,  что  он  не  был   лишен
образования  и   имел   способности,   которые   при   более   благоприятных
обстоятельствах сделали бы из него человека  великого  во  всех  отношениях.
Страстно любя родину, он изменил римским классикам ради  валлийских  хроник,
сказаний и песен и так основательно изучил все это, так же  как  и  кимрский
язык, что мог в этом отношении потягаться хоть с первым ученым. Если  судить
о нем беспристрастно, то смело можно сказать, что он был одним из величайших
кимрских полководцев со времени смерти великого Ричарда.
     - Говорите кто-нибудь из вас, - обратился он  к  послам.  -  Что  нужно
графу Гарольцу от короля Гриффита?
     - Граф Гарольд говорит следующее, - начал Эван. - Слава Гриффиту,  сыну
Левелина, его предводителям и всему его народу!  Мы  окружили  вас  со  всех
сторон, а беспощадный голод все быстрее и быстрее  приближается  к  вам.  Не
лучше ли вам решиться сдаться нам, чем умереть голодной смертью?  Всем  вам,
исключая одного Гриффита, будет  дарована  жизнь  и  будет  дано  позволение
вернуться на родину. Пусть Гриффит идет к Гарольду, который  примет  его  со
всеми почестями, подобающими  королю.  Пусть  Гриффит  согласится  сделаться
вассалом короля Эдуарда, Гарольд тогда повезет его ко двору, поручившись  за
его жизнь,  и  испросит  ему  помилование.  Хотя  любовь  к  родине  и  долг
воспрещают Гарольду оставить тебя, Гриффита,  самовластным  королем,  но  он
все-таки обещает тебе, что твоя корона перейдет к кому-нибудь из  твоего  же
рода.
     Жрец замолк. На лицах  предводителей  выразилась  радость,  а  двое  из
заговорщиков, все время с непримиримой ненавистью посматривавших на  короля,
побежали наверх, чтобы передать стоящим там воинам слова  Эвана.  Модред  же
подкрался ближе к королю, желая лучше видеть  выражение  его  лица,  которое
было сурово и сумрачно, как туча во время бури.
     Эван снова заговорил, высоко подняв жезл.
     - И хотя я рожден в Гвентленде, который был опустошен Гриффитом и князь
которого был убит Гриффитом же, я тоже, в качестве  служителя  Божия,  брата
всех предстоящих предо мной и сына этой земли, который искренно  сочувствует
угнетенным ее защитникам, умоляю тебя, государь, умоляю во имя этого святого
символа вечной любви  и  бесконечного  милосердия,  чтобы  ты  поборол  свою
суетную  земную  гордость  и  послушался  голоса  мира!  Помни,  что  многое
простится тебе, если ты теперь спасешь жизнь своих последних приверженцев!
     Де-Гравиль, заметив, что условленный знак подан, приблизился к  королю,
украдкой передал ему перстень и шепнул, что ему велел Гарольд.
     Король дико взглянул на рыцаря, потом на перстень, который он судорожно
стиснул в руках... В это мгновение человек взял в нем верх над  королем:  он
забыл о своем народе,  о  своих  обязанностях  и  помнил  только  о  любимой
женщине, которую он  подозревал  в  измене.  Ему  показалось,  что  Гарольд,
посылая этот перстень, насмехается над ним.
     Речь друида осталась не без действия:  предводители  вполголоса  начали
говорить, что королю следует послушаться посла, но в короле снова заговорили
гордость деспота  и  ревность  мужа.  Он  сильно  покраснел  и  нетерпеливым
движением откинул со лба волосы. Подойдя еще на шаг к друиду, он  проговорил
медленно, но громко:
     - Я выслушал тебя, так ты выслушай же теперь и мой  ответ,  ответ  сына
Левелина, потомка Родериха великого: королем  я  родился,  королем  желаю  и
умереть.  Я  не  желаю  покориться  Эдуарду,  сыну  разбойника.  Не  хочу  я
жертвовать правом моего народа и моим собственным для того,  чтобы  искупить
ничтожную жизнь...  Это  право  освящено  Богом  и  должно  сохраниться  для
потомства, оно опять должно владеть всей Британией, а этого не будет, если я
покорюсь. Скажи саксонцу Гарольду от  меня:  ты  оставил  нам  только  камни
друидов в гнезде орла, но  ты  не  можешь  лишить  нас  нашего  королевского
достоинства и нашей свободы: я сойду в могилу свободным королем!.. Даже  вы,
мои славные предводители, не  можете  принудить  меня  сдаться  врагу...  Не
бойтесь голодной смерти: мы не умрем, не отомстив предварительно за  себя!..
Уходи ты, шепчущий рыцарь, уходи и ты, лживый кимр, и скажи Гарольду,  чтобы
он бдительно охранял свои рвы и  валы.  Мы  хотим  оказать  ему  милость  за
милость: мы не желаем больше нападать на него под покровом ночи, но сойдем с
этих вершин при солнечном  сиянии  и,  хоть  он  и  считает  нас  уморенными
голодом, устроим в его стенах прелестнейший  пир  и  себе  и  ястребам,  уже
чующим близкую добычу!
     - Безрассудный, несчастный король! - воскликнул Эван. - Какое проклятие
призываешь ты на свою голову!.. Разве ты хочешь быть убийцей своих подданных
в бесполезной, безрассудной  битве?  Ты  ответишь  небу  за  кровь,  которая
прольется по твоей вине!
     - Замолчи...перестань каркать, лживый ворон! - крикнул король,  сверкая
глазами. - Было время, когда жрецы шли впереди нас, чтобы  ободрять  нас  на
битву, а не устрашать... Друиды научили нас восклицать: "За  Одина!"  в  тот
день,  когда  саксонцы,  неистовые   как   ратники   Гарольда,   напали   на
мас-герменские поля... На голову завоевателя падет проклятие, а не  на  тех,
которые  защищают  свои  дома  и  жертвенники.  Именем  страны,   разоренной
саксонцами, и пролитой ими  крови,  именем  кургана  на  этой  вершине,  под
которым лежат мертвые, слышащие меня, призываю проклятие угнетенных на детей
Горзы и Генгиста! Наступит время, когда и они  в  свою  очередь  почувствуют
сталь чужеземца, царство их рухнет, и рыцари  их  станут  рабами  на  родной
земл