з них превратились в жрецов, другие - в вооруженных воинов. И вот  поднялся
свист, рев, гам и шум, и раздались звуки оружия.  Затем  из  океана  выплыло
широкое  знамя,  а  из  облаков  показалась  чья-то  бледная  рука,  которая
начертала на знамени следующие слова:
     "Гарольд проклят!" Тогда мрачный призрак, стоявший возле меня, спросил:
"Неужели ты боишься мертвых костей, Гарольд?" Голос его  звучал  как  труба,
вливающая мужество даже в труса, и я смело ответил: "Достоин  презрения  был
бы Гарольд, если б он боялся мертвых костей!"  Пока  я  говорил,  послышался
адский хохот и вдруг все исчезло, исключая океана крови. Со  стороны  севера
подлетал ворон кровавого цвета, а с южной стороны подплывал ко  мне  лев.  Я
взглянул на  воина  и  невольно  расплакался,  заметив,  что  суровость  его
уступила место беспредельной тоске. И вот он принял  меня  в  свои  холодные
объятия. Холодное дыхание его леденило мне кровь. Поцеловав меня, он  сказал
тихо и нежно: "Гарольд, мой любимец, не печалься! Ты имеешь все  то,  о  чем
только мечтали сыновья Водена в своих снах  о  Валгалле."  При  этих  словах
привидение отступало от меня все дальше и дальше, не переставая смотреть  на
меня печальными глазами. Я протянул руку, чтобы удержать его, но в руке моей
очутился только неосязаемый скипетр. Внезапно меня  окружили  многочисленные
таны и предводители, появился роскошно  накрытый  стол,  и  начался  пир  на
славу. Сердце мое снова забилось свободно, а в моей руке все  еще  находился
таинственный скипетр. Долго пировали мы, но вот закружился над нами  красный
ворон, и лев подплывал все ближе к нам. Потом на небе зажглись  две  звезды:
одна сияла бледным светом, но  стояла  твердо  на  своем  месте,  другая  же
светила ярко, зато  колебалась  из  стороны  в  сторону.  Из  облаков  снова
показалась таинственная рука, указала на тусклую  звезду,  и  голос  сказал:
"Вот, Гарольд, звезда, озарившая твое  рождение."  Другая  рука  указала  на
яркую звезду,  и  другой  голос  сказал:  "Вот  звезда,  озарившая  рождение
победителя". Потом яркая звезда увеличилась в объеме и стала гореть все ярче
и ярче... со страшным шипением пролетела она через бледную  звезду,  а  небо
как бы сплошь покрылось огнем... Тут это странное видение стало исчезать,  и
в то же  время  в  моих  ушах  зазвучало  торжественное  пение,  похожее  на
божественный гимн, который я слышал только раз в жизни, а именно  -  в  день
коронации короля Эдуарда!
     Гарольд замолк. Пророчица подняла свесившуюся на грудь голову  и  долго
смотрела на него мрачным, ничего не выражающим взором.
     - Почему ты  так пристально смотришь на меня и не говоришь ни слова?  -
спросил молодой граф.
     - Тяжело у меня на душе, и я теперь не в силах разгадать  этот  сон,  -
пробормотала  Хильда.  -  Утро,  пробуждающее  человека  к  новой  жизни   и
деятельности, усыпляет жизнь мысли. Подобно тому,  как  звезды  меркнут  при
восходе  солнца,  так  угасает  и  свет  души  при   первых   звуках   песни
пробудившегося жаворонка. Сон,  виденный  тобой,  предрек  твою  судьбу,  но
какова она - я этого не знаю. Жди же теперь минуты, когда Скульда  сойдет  в
душу своей рабы. Тогда слова будут литься из моих уст с быстротой бегущего с
горы потока..
     - Я буду ждать, - ответил Гарольд со спокойной  улыбкой.  -  Только  не
обещаю верить твоему откровению.
     Пророчица глубоко вздохнула, но не промолвила больше ни одного слова.


ГЛАВА III

     Гита, жена графа Годвина, сидела печально в своей комнате. Тут же сидел
Вольнот, любимец ее. Остальные сыновья  ее  имели  крепкое  телосложение,  и
матери никогда не приходилось особенно заботиться о них, даже  во  время  их
детства. Но  Вольнот  явился  на  свет  раньше  времени,  и  оба  -  мать  и
новорожденный - долго находились между жизнью  и  смертью.  Сколько  горьких
слез пролила она над его колыбелью! В младенчестве он был  таким  хрупким  и
нежным, что мать должна была заботиться о нем и день и ночь, а теперь, когда
он стал довольно бодрым юношей, она привязалась к нему еще сильнее. При виде
его, такого прекрасного, веселого и  полного  надежд,  Гита  гораздо  больше
жалела о нем, чем об изгнанном Свене: ведь  Вольнота вырывали из ее объятий,
чтобы отослать в качестве заложника  ко  двору  Вильгельма  норманнского.  А
юноша весело улыбался и  выбирал  себе  роскошные  одежды  и  оружие,  чтобы
похвастаться ими перед норманнскими  рыцарями  и  красавицами.  Он  был  еще
слишком молод и беспечен, чтобы разделять ненависть  старших  к  иностранным
нравам и обычаям. Блеск и роскошь норманнов ослепляли его, и  он  радовался,
что его отсылают к Вильгельму, вместо того чтобы жалеть о своей родине и  об
оставляемых им родных.
     Возле  Вольнота  стояла  младшая  сестра  его,  Тира,  милый,  невинный
ребенок, разделявший вполне его восторг, что еще более печалило Гиту.
     - Сын мой! - говорила мать дрожащим голосом. - Зачем они из  всех  моих
сыновей   избрали  именно  тебя?  Гарольд  одарен разумом против опасностей.
Тостиг  смел  против  врагов.  Гурт  так  кроток  и полон любви ко всем, что
ничья  рука  не  поднимется  на  него,  а  от  беспечного веселого Леофвайна
всякое горе отскочит, как стрела  от  щита.  Но  ты,  мой дорогой мальчик!..
да  будет проклят Эдуард,  избравший  тебя!..  Безжалостен отец, если он мог
допустить, чтобы у матери отняли  единственную  радость... жизни ее.
     - Ах, мама, зачем ты это говоришь?  -  ответил  Воль-нот,  рассматривая
шелковую тунику. Это был подарок королевы  Юдифи.  -  Оперившаяся  птица  не
должна нежиться в гнезде. Гарольд - орел, Тостиг - ястреб,  Гурт  -  голубь,
Леофвайн - скворец, а  я  -  павлин...  Увидишь,  дорогая  мама,  как  пышно
распустит твой павлин свои красивые крылья!
     Замечая, что шутка его не произвела  желаемого  действия  на  мать,  он
приблизился к ней и сказал серьезнее:
     - Ты только подумай, мама: ведь королю и  отцу  не  оставалось  другого
выбора. Гарольд, Тостиг и Леофвайн занимают должности и имеют свои графства.
Они к тому же опоры нашего дома. Гурт так молод, такой истый  саксонец,  так
горячо привязан к Гарольду, что ненависть его к  норманнам  вошла  просто  в
пословицу; ненависть кротких людей заметнее, чем злых... Мной  же  -  и  это
хорошо известно нашему доброму королю  -  все  будут  довольны:  норманнские
рыцари очень любят Вольнота. Я целыми часами сидел на коленях  Монтгомери  и
Гранмениля, играл их золотыми рыцарскими цепями и слушал рассказы о подвигах
Роллы. Прекрасный герцог сделает и меня  рыцарем,  и  я  вернусь  к  тебе  с
золотыми шпорами, которые носили твои предки, неустрашимые короли норвежские
и датские, когда еще не знали  рыцарства...  Поцелуй  меня,  милая  мама,  и
полюбуйся на прелестных соколов, присланных мне Гарольдом!
     Гита прислонилась головой к плечу сына, и слезы ее хлынули рекой. Дверь
тихо отворилась, и в комнату вошел  Гарольд  в  сопровождении  Гакона,  сына
Свена.
     Но Гита почти не обратила внимания на внука, воспитанного вдали от нее,
а кинулась прямо к Гарольду. В его присутствии она  чувствовала  себя  более
твердой и спокойной: Вольнот покоился на  ее  сердце,  а  оно  опиралось  на
сердце Гарольда.
     - Милый сын, - сказала она. - Я верю тебе, потому что ты самый  мудрый,
твердый и верный из всего нашего дома... Скажи же мне:  не  подвергнется  ли
Вольнот какой-нибудь опасности при дворе Вильгельма норманнского?
     - Он будет там так же  безопасен,  как  и  здесь,  матушка,  -  ответил
Гарольд  ласково.  -  Жесток,  говорят,  Вильгельм  норманнский   только   к
вооруженным врагам, И притом у норманнов есть  свой  закон,  связывающий  их
больше религии, и этот закон, называемый ими законом  чести,  делает  голову
Вольнота священной для них.  Когда  ты  увидишь  Вильгельма,  брат  мой,  то
потребуй от него поцелуй мира*, и тогда ты будешь спать спокойнее, чем  если
б над твоим ложем развевались все знамена Англии.
     - А долго ли он будет находиться в  Нормандии?  -  спросила  наполовину
успокоенная Гита.
     - Не хочу обманывать тебя, матушка, хотя бы и мог утешить тебя этим,  а
скажу прямо, что продолжительность пребывания Вольнота  зависит  единственно
от короля Эдуарда и герцога  Вильгельма.  Пока  первый  из  них  не  откинет
ложного опасения насчет мнимых замыслов нашего дома, а второй  -  лицемерной
заботливости о норманнских жрецах и рыцарях, рассеянных по  Англии,  до  тех
пор Вольнот и Гакон останутся гостями герцога норманнского.
     Гита в отчаянии ломала руки.

     ----------------------------------------------------------
     * Этот поцелуй считался  священным  у  норманнов  и  остальных  рыцарей
континента.  Даже  самый  отпетый  лицемер,  думавший  только  об  измене  и
убийствах, никогда не осмеливался употребить его во зло.
     ----------------------------------------------------------

     - Успокойся, матушка! - продолжал Гарольд. - Вольнот молод, но он имеет
проницательный глаз и ясный ум. Он будет изучать нравы норманнов, узнает все
их хорошие и дурные стороны, познакомится  с  их  образом  ведения  войны  и
вернется к нам не врагом саксонских обычаев, а  опытным  человеком,  который
сумеет предостеречь нас от всех хитросплетенных интриг  этого  воинственного
дома. Поверь, что он научится там не каким-нибудь модным  затеям,  но  таким
искусствам,  которые  со  временем  нам  всем  могут  послужить  на  пользу.
Вильгельм мудр и привержен к роскоши.  Я  слышал  от  купцов,  что  торговля
высоко поднялась под его железной рукой, а воины рассказывают, что  крепости
его  выстроены  на  славу,  а   планы   военных   действий   созидаются   по
математическому расчету... Да, юноша вернется к нам опытным  мужем,  который
будет учить седобородых старцев, будет мудрым предводителем,  опорой  своему
отечеству.  Не  печалься  же,  дочь  датских  королей,  что  твоему  любимцу
предстоят лучшая школа и обширнейшее поприще, чем остальным его братьям!
     Это увещание сильно подействовало на гордое  сердце  племянницы  Канута
Великого.  Желание  славы  своему  сыну  взяло  верх  над  ее   материнскими
опасениями. Она утерла слезы и с улыбкой взглянула на Вольнота, которого она
уже видела мудрым советником и неустрашимым воином.
     Как ни был Вольнот привержен к норманнам, но и на него слова  Гарольда,
которых слышался тонкий упрек ему, не остались без  влияния.  Он  подошел  к
графу, который с любовью обнял мать, и проговорил искренним тоном:
     - Гарольд, слова твои способны превратить камни в людей и из этих людей
сделать пламенных саксонских патриотов!  Твой  Вольнот  не  будет  чуждаться
своей родины, когда вернется с подстриженной  головой  и  золотыми  шпорами.
Если ты по наружности усомнишься в его верности своему народу, положи только
правую руку на его сердце и тогда  убедишься,  что  оно  бьется  только  для
Англии.
     - Славно сказано! - воскликнул с чувством молодой граф, положив руку на
голову Вольнота.
     Гакон, разговаривавший все это время с маленькой Тирой,  приблизился  к
Гарольду и, став рядом с Вольнотом, сказал гордо и торжественно:
     - Я тоже англичанин и постараюсь оправдать это название.
     Гарольд хотел что-то ответить ему, но Гита предупредила его словами:
     - Не отнимай руки от моего любимца и скажи: "Клянусь  верой  и  честью,
что я, Гарольд, сам отправлюсь за Вольнотом, если герцог удержит его у себя,
против желания короля и без всякой основательной причины, и если письма  или
послы не повлияют на герцога!"
     Гарольд колебался.
     - О, холодный эгоист! - сорвалось с  губ  матери.  -  Так  ты  способен
подвергнуть брата опасности, от которой сам отступаешь?
     Этот горький упрек ударил его как ножом по сердцу.
     - Клянусь  честью!  -  произнес  граф  торжественно.  -  Что  если,  по
истечении срока и восстановлении мира  в  Англии,  герцог  норманнский,  без
основательной причины и против согласия моего государя, не захочет отпустить
заложников, то я сам отправлюсь за ними в Нормандию и не пощажу  усилий  для
того, чтобы возвратить матери сына и сироту отечеству! Да поможет мне в этом
Воден!


ГЛАВА IV

     Мы видели,  что  в  числе  богатых  поместий  Гарольда  было  имение  в
соседстве римской виллы. Он жил в этом поместье  по  возвращении  в  Англию,
уверяя, что оно стало ему дорого после  доказательства  любви,  данного  его
сеорлями, которые купили и обрабатывали землю в его отсутствие, и вследствие
его близости к новому вестминстерскому дворцу, так как, по желанию  Эдуарда,
Гарольд остался при его особе, между тем  как  все  другие  сыновья  Годвина
возвратились в свои графства.
     По уверению великого норвежского летописца, Гарольд был при дворе ближе
всех к королю, который очень любил его и относился к нему как будто к  сыну.
Эта близость усилилась еще по возвращении из изгнания  Годвина.  Сговорчивый
Гарольд не давал и король никогда не имел повода на него жаловаться, как  на
прочих членов этого властолюбивого дома. Но в  сущности  Гарольда  влекло  к
этому старому деревянному зданию, ворота которого были весь день открыты для
его подчиненных, исключительно соседство прекрасной Юдифи.  В  любви  его  к
молодой девушке было что-то похожее на силу рока. Гарольд  любил  ее,  когда
еще не развилась ее дивная  красота.  Занимаясь  с  молодых  лет  серьезными
делами, он не успел растратить своих душевных сил  в  мимолетных  увлечениях
праздных людей. Теперь же, в этот период спокойствия в своей бурной  судьбе,
он,  разумеется,  тем   сильнее   поддавался   влиянию   этого   очарования,
превосходившего могуществом даже все чары Хильды.
     Осеннее солнце светило сквозь просеки леса, когда Юдифь сидела одна  на
склоне холма, глядя пристально вдаль.
     Весело пели птицы, но не к их пению прислушивалась Юдифь. Белка прыгала
с ветки на ветку и с дерева на дерево в ближайшей роще, но не любоваться  ее
игрой пришла Юдифь к могиле тевтонского витязя.  Вскоре  послышался  лай,  и
огромная валлийская борзая собака выбежала  из  перелеска.  Сильно  забилось
сердце Юдифи, в глазах блеснула радость, и из чащи пожелтевших кустов  вышел
граф Гарольд с копьем в одной руке и с соколом на другой.
     Несомненно, что его сердце забилось так  же  сильно  и  что  глаза  его
блестели так же ярко, когда он увидел, кто его поджидает у могильного камня.
Он зашагал быстрее и взошел на пригорок. Собаки с  радостным  лаем  окружили
Юдифь. Граф смахнул с руки сокола, и он слетел на каменный жертвенник Тора.
     - Долго я тебя ждала, Гарольд,  любезный  брат,  -  проговорила  Юдифь,
лаская собак.
     - Не зови меня братом, - сказал Гарольд отрывисто и отступая на шаг.
     - Почему же, Гарольд?
     Но Гарольд отвернулся и оттолкнул  сурово  собак.  Они  легли  к  ногам
Юдифи, которая смотрела с  удивлением  и  недоумением  на  озабоченное  лицо
графа.
     - Твои взгляды, Юдифь, смиряют  меня  более,  чем  мои  слова  усмиряют
собак, - проговорил Гарольд кротко. - В  жилах  моих  течет  горячая  кровь.
Только спокойный дух способен подавить во мне минутную досаду. Спокойно было
мне, когда ты в лета детства сидела безмятежно у меня на коленях, и  я  плел
тебе цепь из душистых цветов. Мне  думалось  в  то  время:  цепь  из  цветов
завянет, но зато цепь, сплетенная сердечной любовью, крепка и неразрывна!
     Юдифь склонила голову. Граф смотрел на нее с  задумчивой  нежностью,  а
птички  звонко  пели,  и  по-прежнему  белка  скакала  по  деревьям.   Юдифь
возобновила первая разговор:
     - Твоя сестра присылала за мной! Я завтра же должна поехать во  дворец,
ты будешь там, Гарольд?
     - Буду! - ответил он встревоженным голосом. - Так моя сестра  присылала
за тобой? А ты знаешь зачем?
     Девушка побледнела.
     - Да, - сказала она.
     - Я этого боялся! - воскликнул граф в волнении. - Сестра моя, увлекшись
советами друзей, вступает, как король,  в  безумную  борьбу  с  человеческим
сердцем... О, - продолжал Гарольд в порыве  увлечения,  несвойственного  его
холодному и ровному характеру, но вынужденного силой встревоженной любви.  -
Когда я только сравниваю нынешних саксонцев с прежними и вижу  в  них  рабов
недостойных жрецов, то я с ужасом спрашиваю: когда  же  освободятся  они  от
этого влияния?
     Он перевел дыхание и, схватив руку девушки, произнес, стиснув зубы:
     - Так они хотят сделать из тебя жрицу? А ты сама  не  хочешь...  ты  не
должна быть жрицей... или же сердце твое, преступит свой обет?!
     - Ах, Гарольд, - ответила Юдифь, забыв всю свою робость при  намеке  на
эту одинокую жизнь.  -  Лучше  лечь  в  могилу,  чем  похоронить  сердце  за
храмовой решеткой!.. В могиле я могу жить еще для всех тех,  которых  люблю,
там же должно умереть все и даже любовь... Тебе  жаль  меня,  Гарольд?  Твоя
сестра, королева, добра и милостива. Я брошусь к ее ногам  и  скажу:  юность
создана для любви, мир не полон отрад, позволь мне пользоваться моей юностью
и благословлять Водена в мире, созданном им для счастья!
     - Милая, дорогая Юдифь! - воскликнул Гарольд в восторге. -  Скажи  это,
будь тверда, никто не посмеет неволить тебя: закон не может вырвать тебя  из
объятий твоей бабушки, а где говорит закон, там властен и Гарольд...  и  там
наше родство, несчастье моей жизни, будет благодеянием.
     - Почему называешь ты наше родство несчастьем? Мне так приятно  думать,
что мы с тобой родня, хоть немного дальняя, и я имею право  гордиться  твоей
славой и радоваться твоему присутствию у нас. Отчего же моя радость для тебя
только горе?
     - А потому, - ответил он, скрестив печально руки, - что, не будь  мы  в
родстве, я сказал бы тебе: "Юдифь, я люблю тебя более чем любил  бы  сестру!
Будь женой Гарольда!.." Если же я теперь скажу это тебе, и ты станешь  моей,
жрецы всплеснут руками и проклянут наш брак. Дом мой рухнет тогда  до  самых
оснований. Отец мой, братья, таны, выборные, сановники и все, в силе которых
заключается наша сила, пристанут ко мне с просьбами отречься от тебя...  Как
я теперь могуществен, так был могуществен и мой Свен, и как  отвержен  Свен,
так будет в этом случае отвержен и Гарольд,  а  по  изгнании  Гарольда,  чья
грудь будет настолько  отважна  и  сильна,  чтоб  заменить  его  на  оборону
Англии!.. Разгорятся тогда все те  буйные  страсти,  которые  я  смиряю  как
дикого коня... И я пойду с хоругвью и одетый в доспехи на жрецов, на родных,
на танов и отчизну. Потоком  польется  кровь  моих  земляков...  Вот  почему
Гарольд, покоряясь как раб власти этих жрецов, которых презирает, не дерзает
сказать избраннице души своей: дай мне правую руку и будь моей невестой!
     С отчаянием слушала Юдифь это признание, и лицо ее стало белее мрамора.
Но когда Гарольд умолк и быстро отвернулся, чтобы она не увидела борьбы  его
души, в ней пробудилась во  всей  своей  возвышенности  сила  женской  души,
постигающая даже в самой печальной доле благородное  и  высокое.  Подавив  и
любовь и душевную горесть, она подошла к Гарольду, протянула ему свою нежную
руку и проговорила с сердечным состраданием:
     - Никогда еще, Гарольд, я не гордилась так тобой,  как  теперь,  потому
что Юдифь не могла бы любить тебя так, как она тебя любит, да и будет любить
до самой могилы, если б ты не любил Англию больше самой Юдифи... Гарольд,  я
была  до  этой  минуты  простодушным  ребенком  и  не  знала,   конечно,   и
собственного сердца. Теперь же я читаю в нем и вижу, что я  женщина...Теперь
уж я, Гарольд, не страшусь и заключения: оно не убивает жизни, а,  напротив,
расширяет ее, сосредоточивая ее в одно желание быть достойной  приносить  за
тебя жертву небу.
     - Юдифь, - воскликнул Гарольд, побледневший как смерть. - Не говори мне
более, что для тебя не страшно вечное заключение!.. Умоляю тебя,  приказываю
тебе: не воздвигай между  нами  этой  вечной  преграды!  Пока  ты  свободна,
остается надежда, хотя быть может призрачная, но все-таки надежда.
     - Т