таллургический
комбинат.  В кузове одного из  карьерных  "КрАЗов"  была  обнаружена  старая
авиабомба. Как она попала на уральский карьер, никто так и не  понял.  Когда
саперы уложили смертоносную находку  на песчаную подушку и вывезли за город,
курсантам приказали помочь бригаде  на шихтовом дворе. Самосвалы  вываливали
на  рельсовую решетку  глыбы кварцита. Мелочь сама проваливалась,  а крупные
камни  нужно было сначала разбить. С  тех  пор и запомнил  Голубков ощущение
упругой силы,  с какой  кварцевый  монолит  отбрасывает двухпудовую кувалду.
Так, что она норовит вырваться из рук  или утащить неловкого молотобойца  за
собой.  В  бригаде  шихтовщиков  работали  здоровенные  бабы.  Или  казались
здоровенными из-за ватников и ватных штанов. Помочь  им курсанты не помогли,
но потешили  вдосталь.  Кончилось  тем,  что  одна  из  шихтовщиц забрала  у
курсанта  Голубкова  кувалду,  не слишком-то и сильно тюкнула в глыбу,  и та
раскололась и провалилась в челюсти щековой дробилки.
     "Знать надо, паренек, куда бить!"
     А  вот этого сейчас никто и не знал. Где та точка, попадание  в которую
разрушит на  мелкие части  защиту, очень  даже неслучайно возведенную вокруг
этого  дела? Полковник Голубков  не  сомневался, что такая точка  есть,  что
отыскать ее -- лишь вопрос времени.
     Но времени-то как раз и не  было. Катастрофа могла разразиться в  любой
момент.   Вашингтонская   резидентура   СВР   сообщила,   что   пресс-служба
госдепартамента США предупредила ведущие телеканалы о  необходимости держать
наготове с®емочные группы для вылета  к месту сенсационных событий. Резидент
высказывал предположение, что речь может идти о нанесении бомбовых ударов по
секретным об®ектам Ирака. Но генерал-лейтенант Нифонтов и полковник Голубков
понимали, что  речь  идет о другом. С®емочные группы вылетят не в  Ирак. Они
вылетят к месту передачи талибам российских истребителей.
     И  это   будет   действительно  мировая  сенсация.  С   сокрушительными
последствиями для России, балансирующей над экономической бездной.

     "Зайка моя, я твой зайчик..."

     Не  спалось.  Голубков  поворочался  на коротком  своем  ложе,  пытаясь
умоститься  поудобнее. Не  вышло.  Он  сел,  выпрямил спинку  кресла  и стал
смотреть в иллюминатор на бесконечную пелену облаков с редкими промоинами, в
которых  открывалась земля. Ярко-зеленые  квадраты  озимых, леса, затейливые
извивы равнинных речек. С трехкилометровой высоты земля казалась  ухоженной,
уютной.
     Мирной.
     Покушение на Ермакова. Не покушение, нет.  Предупреждение.  Сделанное в
предельно жесткой форме. Словно бы сказано открытым текстом: "Вот так, через
тонированное стекло,  прямо в висок был убит твой водитель. Ничто  не мешало
следующим выстрелом  прикончить  тебя.  Твоя спина,  пока ты  поднимался  по
ступенькам крыльца, была вся  на виду. И если ты не убит,  то только потому,
что этой цели мы перед собой не ставили. Но поставим ее, если ты..."
     Что "если ты"? Предупреждение -- о чем? Чтобы он чего-то не делал? Вряд
ли.  Если хотят  остановить человека, его  не  предупреждают. Лучший  способ
остановить -- как раз этот, убить. Значит, наоборот --  чтобы что-то сделал?
Что?
     Деньги. Бесспорно. За что и  какие? Бытовуха начисто исключалась. Какая
там,  к дьяволу, месть раз®яренных мужей!  Снайперский "аншутц"  с  лазерным
прицелом не  применяют и для выколачивания  мелких долгов. Значит, речь идет
совсем  о  других деньгах.  Требование  выполнить  обязательства? Это ближе.
Какие? Напрашивалось -- поставка самолетов. По проплаченному контракту. Но в
документах  "Феникса"  не  было  никаких  следов  предоплаты.  И  даже  если
допустить, что  сделка  не показывалась  в  отчетности,  тоже не  факт.  При
миллиардном  годовом обороте генеральный директор "Феникса" нашел  бы способ
вернуть аванс.  Каким  бы  большим  он  ни  был.  Тем  более знал,  что  его
контрагенты -- люди очень серьезные.  Или не знал? И этот выстрел в  задницу
-- доказательство, что с ними шутить не следует?
     Ничего не понятно, не хватало информации.
     Пока  важно  было  одно:  в  запретной  зоне, внутри  этого  кварцевого
монолита, что-то происходит.
     Система  дала  сбой.   Сама,  неспровоцированно,  без  всякого  участия
управления.
     Полковник  Голубков с сомнением покачал головой. Может, да. А  может, и
нет. Не могла остаться без внимания серия проверок. Никто из членов комиссий
не знал, конечно, для чего выполняется эта работа. Но и само по себе это уже
сигнал. Знак тревоги.
     И  было  еще кое-что, что заставляло полковника  Голубкова усомниться в
том,  что   активность   УПСМ  осталась  незамеченной.  Бородатый  турист  с
видеокамерой на  набережной Дуная.  Нет,  этот турист работал не на него. На
кого? Это был один из многих вопросов, на которые не было ответа.
     Пока.

     "Жил-был художник один, дом он имел и холсты..."

     Из кабины  вышел летчик, старший лейтенант. В руках у него  был большой
китайский термос.
     -- Будете кофе? -- предложил он Голубкову.
     -- Спасибо, с удовольствием. Долго нам еще?
     -- Расчетное время прибытия в Краснодар -- семь сорок.
     Голубков   усмехнулся.   Летуны   никогда  не   скажут:  "Прилетаем  во
столько-то". Скажут:  "Расчетное  время".  И  не более  того. Они даже слово
"последний" не употребляют. "Крайний". Такая профессия. Не  дает забыть, что
под Богом ходим.
     -- Давно летаешь? -- спросил Голубков.
     -- Давно. Скоро три года.
     -- Солидно, --  согласился  Голубков.  -- Присядь.  Скажи-ка мне  такую
вещь. Вот, допустим, первый пилот говорит второму: "Воздух сегодня тяжелый".
Что это может значить?
     -- А что ему отвечает второй?
     -- "Имеет быть".
     Старлей задумался. Потом уточнил:
     -- Они в воздухе?
     -- Да, летят. Уже часа полтора.
     -- На чем?
     -- На транспортнике. На "Антее".
     -- Серьезная машина. Трудно  сказать. У каждого экипажа свои заморочки.
Но я, кажется, понимаю, о чем  речь. В школе  я занимался плаванием. Даже на
первый  разряд  сдал. И мы  иногда говорили:  тяжелая  вода.  Или  наоборот:
легкая. Бывает, что вода сама тебя несет. А  бывает -- не пробьешься, вяжет.
Так и  с самолетами.  Иногда он летит как  песня. А бывает -- тяжело,  через
силу. Воздух тяжелый. Может, это и имелось в виду?
     -- Отчего воздух может быть тяжелым? -- спросил Голубков.
     -- От чего угодно. Если вчера хорошо посидел с ребятами, сегодня воздух
будет казаться очень  даже тяжелым. Или машина себя как-то не так ведет. Это
чувствуешь. Все  в норме,  а  что-то не  так. От загрузки тоже зависит. Если
груза под завязку, на взлете кажется, что ты на своем  горбу его волочешь. А
почему вы об этом спросили?
     -- Да так. Почему-то пришло в  голову  --  и спросил. Пилот вернулся  в
кабину.  До Краснодара  оставалось  чуть  меньше часа. Кофе  не взбодрил,  а
почему-то, наоборот,  расслабил.  Голубков  откинулся  на  спинку  кресла  и
прикрыл глаза.

     "Миллион, миллион, миллион алых роз..."

     Маленькое село' на пыльном шляху.
     Вечное.
     А рядом другое, такое же маленькое.
     Великое.
     Позже они разрослись и слились. Превратились в Великовечное.
     Об этом рассказал Вовка Стрижик в ту полузабытую,  но вдруг исторгнутую
из памяти встречу.
     Кузница у  дороги. Таинственный горн. Красное  железо,  запах  окалины.
Когда  приходила пора уезжать,  вытаскивали  на обочину  тяжеленные сумки  с
заготовленными за лето  вареньями и ждали попутку. Костя  Голубков торчал на
пороге кузни,  а когда вдалеке начинал пылить шлях,  со  всех  ног  мчался к
матери. Иногда  за  весь день их  так никто  и не подбирал.  Наутро выходили
снова.
     Вовка Стрижик никогда  не провожал приятеля. Ему  было некогда, у  него
всегда было много работы.
     "Задать свиням. Накормить курей. Собрать падалицу на городе".
     Пока Вовка  не переделает всех дел, на рыбалку его не  пускали. А Костю
Голубкова мать  не пускала  на речку без Вовки. Потому он рьяно ему помогал.
Чтобы приблизить момент, когда  они окажутся на  круче над  быстрой  водой и
пробковый  поплавок  подхватит  течением.  И  все исчезнет,  останется  лишь
восторженное ожидание чуда.
     Чудо -- это был  серебристый голавль, ударивший  в руку  через  леску и
удилище. И тут выбрасывай его на траву, плюхайся животом на его сильное тело
-- только бы не ускакал, не булькнул в воду. И посидеть над ним, усмиренным,
попереживать, погордиться. А потом насадить на крючок нового кузнечика.
     Так и  двигались вдоль кручи, за  быстрой  водой. К полудню  выходили к
водопою. Речка здесь разливалась, берег был низкий, сухой. Дальше не ходили.
Там уже была чужая земля. Незнакомо. Враждебно.
     Долго купались,  валялись  на  раскаленной  гальке.  Потом  шли  домой,
загребая  босыми ногами  горячую пыль.  Пока  шли, рыба на  куканах усыхала,
становилась маленькой. Торчали хвосты, царапали, дубленые, в  цыпках ноги. И
в детском умишке рождалась взрослая горечь о вечной скоротечности чуда.

     "Крошка моя, я по тебе скучаю..."

     Музыка прервалась. Из кабины высунулся давешний старлей:
     -- Пристегнитесь. Садимся в Горячем Ключе.
     Голубков нахмурился:
     -- Почему не в Краснодаре? Пилот лишь пожал плечами:
     -- Приказ.

     За мостом через  Кубань, когда уже в®ехали  в город, полковник Голубков
велел  водителю остановиться.  К  трапу  Як-40, приземлившемуся  на  военном
аэродроме  под  Горячим  Ключом,  для  него подали  белый  джип,  обвешанный
катафотами  и  утыканный   антеннами.  Предложили   и   сопровождающего.  От
сопровождения  Голубков  твердо  отказался,  а  заменить  джип на что-нибудь
попроще  постеснялся.   Подумают:  выпендривается  москвич.   Не  будешь  же
об®яснять, что ему  меньше всего хочется привлекать к  своей  особе всеобщее
внимание. А так бы оно и было, если бы он подкатил к дому Володи Стрижова на
этом  джипе.  В южных  городах народ общительный. А  Краснодар  и был  таким
городом.
     Поэтому Голубков приказал водителю ждать, огляделся, запоминая место, и
остановил такси.
     -- Пашковский  проезд,  -- назвал  он  адрес моложавому  мужику с живым
смышленым лицом, сидевшему за рулем. -- Знаете?
     -- Это где аэропортовские дома? Сделаем. Полтинник не обездолит?
     -- Выдержу. Если рублей, -- на всякий случай уточнил Голубков.
     -- А чего еще может быть? -- удивился таксист.
     -- Баксов.
     -- Вы откуда?
     -- Из Москвы.
     -- С ума вы там посходили с этими баксами. Садитесь, поехали.
     Весь этот день Голубков гнал от себя мысли о том, что он  узнает, когда
на  его  звонок  или  стук  откроется дверь.  Увидит ли он  на  пороге Вовку
Стрижика. Или.
     Профессия  приучила его называть вещи своими  именами.  Сейчас хотелось
забыть о профессии. Но не удавалось забыть.
     "Или" означало: или его вдову.

     Еще  не было и девяти  утра,  но уже  вовсю припекало  солнце. Тротуары
рябили многоцветьем торговых лотков. Яркие рекламные  щиты на  торцах старых
домов  напоминали  заплатки. На  газоне перед внушительным  зданием,  бывшим
крайкомом,  пылали тюльпаны, прохаживались, поигрывая нагайками, перетянутые
портупеями молодые люди в папахах.
     -- Казачки, -- об®яснил таксист. -- Надежа и защита наша.
     -- Защищают? -- поинтересовался Голубков.
     -- А как же! Нам только свистни. Нагайкой  махать -- не землю пахать. О
чем  там  у вас  в Москве думают? Ждут,  когда  батька Кондрат казачьи сотни
пришлет? И пришлет. Кубань -- это же Вандея. Она на грани  взрыва. Неужели в
Москве этого не понимают?
     Голубков удивленно взглянул на таксиста, но промолчал. Меньше всего ему
хотелось сейчас  ввязываться  в политические  дискуссии.  Таксист  по-своему
расценил его взгляд.
     --  Спрашиваете себя, откуда я  знаю  про  Вандею?  Скажу.  Я  кандидат
исторических  наук.  А  теперь вот  кручу баранку.  Нормально, да? Только не
нужно мне сочувствовать. Это честный хлеб.  А моя кандидатская была  на тему
"Роль партийных организаций в выполнении Продовольственной программы". Никто
сейчас  и не помнит, что была такая программа. А я помню. Вас  новые времена
не заставили сменить профессию?
     -- Нет, -- ответил Голубков. -- Моя профессия нужна всегда.
     -- Кто же вы, если не секрет? Голубков немного подумал и сказал:
     -- Ассенизатор.
     -- Да, профессия на  все времена, -- оценил таксист. --  На нынешние --
тем более. Еды стало меньше, но говна больше.

     Попетляв по переулкам, машина остановилась возле  группы блочных домов,
словно бы проросших сквозь постройки старого окраинного квартала.
     -- Приехали, -- сказал таксист. -- Подождать?
     -- Спасибо, не стоит, -- отказался Голубков.
     -- Жаль.  Нынче нечасто  встретишь человека, который может выложить  за
ездку полтинник.  Вон тот синий "жигуленок",  между прочим, идет за нами уже
двадцать минут. А перед  этим  шла белая "Волга". Может, все-таки подождать?
Лучше меня город мало кто знает.
     --  Ну подождите,  -- помедлив,  кивнул  Голубков.  Он  расплатился  за
поездку и  добавил сотенную купюру.  -- Вот  на  эту  сотню и  ждите.  Потом
уезжайте.
     -- Понял, -- сказал таксист.  --  А  время  от времени буду выходить из
тачки,  смотреть на часы  и бить себя по ляжкам. И говорить: "Так-растак! Да
сколько же еще ждать?!" Правильно?
     -- По-моему, вы не ту профессию выбрали, -- заметил Голубков.
     -- Да мне и самому это иногда кажется, -- согласился таксист.

     Голубков вошел  в  прохладный  под®езд, поднялся на второй этаж и нажал
кнопку звонка. Дверь открылась. На пороге стояла невысокая полная женщина  с
усталым лицом.
     -- Вы к кому? -- спросила она. Голубков назвался.
     -- Я помню. Володя про вас рассказывал. Заходите, -- пригласила она. --
Володя погиб. Вы знаете?
     -- Да, знаю, -- сказал Голубков.
     Он знал  это  с  самого  начала.  С  того момента,  когда  в материалах
экспертизы прочитал слова  командира  экипажа  "Антея", сказанные им второму
пилоту за час тринадцать минут до катастрофы.
     Да, знал. Но не хотел верить.
     И теперь единственной его  мыслью было: немедленно запросить  данные  о
других членах экипажа "Антея". Немедленно, не теряя ни минуты.
     Циничная это профессия -- ассенизатор.

     -- Даже не знаю, что мне вам и сказать, -- проговорил Голубков, неловко
переминаясь в прихожей. -- Тут все слова...
     -- И  не нужно ничего говорить. Что уж тут скажешь?  Меня  Лидой зовут.
Лида  Сергеевна. Проходите в залу.  Не разувайтесь,  у  меня не прибрано.  В
Вечное  еду,  сосед обещал  отвезти. Он  на пенсии, авиадиспетчером  был.  В
Вечном у Володи отцовская хата. Он ее  перестроил. Говорил: вот отлетаюсь  и
переедем  туда насовсем. Еще чуть,  и вы бы меня не застали. Дочка с  внуком
уже там, а я думала доработать до конца  учебного года, да не могу. Приду из
школы, а дома... Господи, мы прожили тридцать лет!.. Извините. Я  вам сейчас
яишенку с салом пожарю.
     -- Спасибо, не беспокойтесь, -- попросил Голубков.
     -- Тогда взвару. Станете? Из груш. Володя его любил.
     Она   вышла   на  кухню.  Голубков  осмотрелся.  Обычная  двухкомнатная
квартира, обжитая, ухоженная. На  стенах и среди книжных полок в гостиной --
африканские  маски, сувенирная бронза, резные будды. В углу комнаты Голубков
заметил телефон и взял трубку. Гудка не было.
     -- Сняли  нам  телефон, --  об®яснила  Лидия Сергеевна, ставя  на  стол
крынку с грушевым компотом. -- Сказали: нужен тем, кто летает. И то верно. А
мне теперь... Мне теперь звонков ждать неоткуда.
     -- Это он привез? -- спросил Голубков, показывая на маски.
     -- Да, он отовсюду что-нибудь привозил. На память. И надписывал,  чтобы
не забыть,  что откуда. Последние  лет  пять он  по  контрактам  работал.  В
Катаре. В Заире.  Потом в "Аэротранс"  перешел. В Индию летал, во Вьетнам. А
это вот он привез перед тем рейсом...
     Лидия Сергеевна указала на одну из статуэток и отвернулась к окну, явно
не желая, чтобы гость увидел ее слезы. Голубков рассеянно повертел статуэтку
в  руках. Она  была  из  белого  мрамора  с  желтыми,  словно  бы  восковыми
прожилками. Не  будда. Скорей  --  какой-нибудь афганский  божок,  Голубкову
приходилось видеть такие в Кабуле. Лидия Сергеевна сказала:
     -- Это он в Пешаваре купил. Голубков насторожился:
     -- Как он там оказался? Это же Пакистан.
     --  Не  знаю. Заправлялись,  наверное. А перед этим привез керамику  из
Лахора.
     "Заправлялись  они  в Душанбе", --  чуть  было не  сказал Голубков,  но
вовремя спохватился.
     Лахор -- это тоже был Пакистан.
     Лидия  Сергеевна  взяла  статуэтку  и  показала  бумажную  наклейку  на
донышке:
     -- Вот смотрите: "Бюст жреца  из Мохеджо-Даро.  Пешавар, 15 декабря". А
следующий рейс у него был как раз после  Нового года. Этот... крайний. Да вы
пейте взвар, пейте.
     Чувствуя  душевную  тягость  оттого, что  он  ничем  не  может  помочь,
Голубков  сидел  за  столом,  пил  крутой   грушевый  компот,  слушал  Лидию
Сергеевну. Она рассказывала о сыне,  который  стал морским офицером и служил
на Балтике, о внуках, сокрушалась, что дочери  не повезло с мужем. Похвалила
начальство из  "Аэротранса":  о  похоронах  позаботились,  памятник  помогли
поставить. Специально из Москвы прилетал молодой человек, все сделал, даже о
страховке не пришлось хлопотать.
     Упоминание о страховке заинтересовало Голубкова.
     -- Перевели в банк? -- уточнил он.
     -- Нет. Деньгами привез, долларами. В пакете. Сказал, что им так проще.
Не знаю почему. И посоветовал положить в  Сбербанк. Я так и сделала.  Теперь
проценты  идут.  По  пятьдесят долларов в месяц...  Я всю  жизнь прожила  за
Володей как за каменной стеной, -- добавила Лидия  Сергеевна. -- И под конец
-- тоже вот, позаботился... Извините.
     И она, уже  не скрываясь,  заплакала. В дверь  позвонили. Пришел сосед,
бывший  авиадиспетчер из Краснодарского отряда,  напомнил,  что пора  ехать.
Лидия Сергеевна засуетилась.
     -- Да не спеши ты, Сергеевна, -- остановил ее сосед. -- Сбирайся, а  мы
пока выйдем покурим.
     На  лестничной клетке  он  одолжился  у Голубкова сигаретой и  горестно
покивал:
     -- Такие-то вот дела. Говорил я  ему: хватит уже, налетался. Нет, дети,
внуки, надо помогать. Хороший мужик был. Надежный. Двадцать лет  мы дружили.
Вы его знали?
     -- Очень давно, в детстве. А потом всего раз виделись.
     -- Говорят, где-то в горах разбились. А почему -- никогда не узнаем. Да
там и узнавать нечего, -- хмуро добавил он.
     -- Эксперты  установили,  что отказало  навигационное оборудование,  --
заметил Голубков. -- Из-за магнитной бури.
     -- А вы откуда знаете?
     -- Случайно  узнал. По  работе, -- об®яснил Голубков, и это было чистой
правдой. Хоть и не всей.
     -- Херня это все, -- пренебрежительно отмахнулся сосед.
     -- Заключение подписали восемь экспертов.
     -- Да они что угодно подпишут. При коммунистах всегда на экипаж валили,
чтобы пенсии семьям не платить. Сейчас -- на магнитные бури. Чтобы страховку
за самолет и груз получить. Вот и  вся  арифметика. Погодите. Вы сказали  --
восемь экспертов? Почему восемь?
     -- А сколько? -- не понял вопроса Голубков.
     -- Должно быть семь  или девять. Нечетное число. На случай, если мнения
разойдутся. Традиция. А  в  авиации  традиции  берегут.  Впрочем,  сейчас не
важно,  сколько их.  Давно уже все  голосуют единогласно.  Так что, может, и
похерили эту традицию.
     -- Почему же мог разбиться "Антей"? -- спросил Голубков.
     -- Вы видели, на каком старье они летают? А я видел. Ладно, пошли. Пора
уже ехать.

     Попрощавшись с  Лидией Сергеевной  и старым  авиадиспетчером, полковник
Голубков осторожно выглянул из-за угла.
     Специалист по Продовольственной программе стоял у такси и добросовестно
отрабатывал свой нелегкий, но честный хлеб.

     Голубков дворами  вышел на соседнюю  улочк