ал:
     "Человек человеку -- друг, товарищ и брат".

     Через два с половиной часа мы  сидели в мерседесовском джипе, затянутые
в  камуфляж  и  обвешанные  оружием  и  гранатами,  как  свирепые  исламские
террористы. На  головах  у  нас были  обтянутые маскировочной тканью  каски.
Только что  физиономии  не  разукрашены черными  и зелеными разводами --  их
надлежало  нанести  уже  на  маршруте.  Для  этого  в полых  рукоятях  ножей
выживания  лежали гримкарандаши "Туман". Но и без того  вид у нас был  более
чем устрашающий. Потому, наверное, нам и дали джип с тонированными стеклами.
Чтобы не устрашать мирное население.
     Перед джипом шел "форд" военной автоинспекции,  сгоняя с дороги попутки
сиреной и  мигалками, а метрах  в двадцати  позади держалась как привязанная
черная тридцать первая "Волга" с антеннами спецсвязи.
     В  Кубинке  нас  уже  ждал  военно-транспортный  "ан".  Через  шесть  с
половиной часов он  приземлился  на каком-то  лесном  военном аэродроме. Под
присмотром   молчаливых  автоматчиков,   офонаревших  от  нашего   вида,  мы
перегрузились в трюм десантного  вертолета Ми-17. Он тут  же  взлетел. Внизу
потянулась глухая тайга.
     -- Где мы, земляк? -- спросил у бортмеханика Муха.
     -- В вертушке, -- буркнул тот.
     -- А вертушка где?
     -- В воздухе.
     -- Ну хоть время-то можешь сказать?
     -- Пять пятьдесят  семь, -- ответил  бортмеханик и скрылся в  пилотской
кабине.
     Пять пятьдесят семь. Без трех минут шесть. Утра. А на моей "сейке" было
без трех минут полночь. Разница между местным временем и московским -- шесть
часов. Это означало, что мы где-то между Иркутском и Читой, в Забайкалье.
     Восточная  Сибирь.  Восточнее  не бывает.  Восточнее -- это уже Дальний
Восток.
     Артист подтолкнул меня и показал на иллюминатор:
     -- Взгляни!
     Над  нашей вертушкой  шли  две  "черные  акулы" -- штурмовые  вертолеты
Ка-50. На подвесках  серебрились узкие тела ракет. Я  переместился к другому
борту. Там тоже в разных эшелонах висели три хищных силуэта "акул".
     Спустя час  с четвертью Ми-17 завис  над каменистой проплешиной посреди
низкорослой тайги.
     Бортмеханик  отдраил   люк,   сбросил  вниз  конец  пятидесятиметрового
штуртроса и махнул нам:
     -- Пошли!
     Мы  по  очереди  соскользнули по  тросу  и  кулями попадали  на  камни,
прикрывая  лица  от пыли  и  лесного сора, вздыбленного воздушными  струями.
Вертолет  заложил вираж и  ушел к северу, на ходу выбирая трос. "Акулы" чуть
задержались,  облетая  место  нашего десантирования, затем развернулись  все
вдруг и ушли вслед за Ми-17.
     Рядовой  запаса  Дмитрий Хохлов по  прозвищу  Боцман  проводил взглядом
черные  точки "акул",  истаявшие  в сумеречном  небе,  как журавлиная  стая,
повернулся ко мне и сказал:
     -- Пять "акул", а? Нас страховали.  С ракетами "воздух -- воздух". Твою
мать. Что происходит, Пастух?
     До  него всегда  все доходило  с  некоторым запозданием.  Но  уж  когда
доходило, то доходило основательно.
     -- Понятия не имею, -- ответил я.
     И действительно не имел.
     Почти никакого.
     Только одно не вызывало ни малейших сомнений: чтобы мы оказались здесь,
должна была произойти целая цепь событий.
     Где и каких?
     Узнаем.
     Когда вернемся.
     Если вернемся.

     Суки.

     Только вот кто? Чья рука переставила нас,  как пешки,  из одной жизни в
другую? И самое главное -- зачем?
     Огромная бездонная тишина опустилась на нас.
     Океан безлюдья.
     Океан оглушающей пустоты.
     И мы шли по дну этого океана, как.

     Как волки.
     Вот так мы и шли по этим диким распадкам.
     След в след.  При  полной луне. Замирая и настороженно осматриваясь при
каждом подозрительном шуме. Стараясь держаться в черной тени гольцов.
     Каждые три-четыре километра мы  поднимались на господствующую  высотку,
намечали очередной ориентир и темными тенями стекали в низину.
     Шелестел  под   ногами  схваченный  ночным  морозцем   мох  в  долинах,
похрустывала галька в руслах ручьев.
     И  если  поначалу  --  пока  летели  и  дожидались  на  месте   высадки
предписанной для начала движения темноты -- нас и томили разные невыясненные
вопросы, то очень  скоро они отступили. Горный ночной маршрут не располагает
к раздумьям. Он располагает к тому, чтобы смотреть под ноги.

     В начале пути стрелка высотомера показывала сто  восемьдесят метров над
уровнем моря, потом подползла к отметке двести шестьдесят  метров, а к концу
первого ночного перехода  перевалила за триста  сорок. Весной здесь уже и не
пахло. Далеко внизу  остались  голубые поляны цветущего  багульника, заметно
измельчали  и  скособочились  сосны. Стало  просторней,  светлей,  наледи  с
северной стороны гольцов играли алмазными отблесками луны.
     Под®ем словно бы утяжелял  вес навьюченного  на нас железа, разреженный
воздух  плоскогорья  с трудом  насыщал  легкие.  Где-то впереди,  на отметке
четыреста восемьдесят метров, был перевал --  спускаться  будет полегче. Это
согревало наши суровые мужские души.
     За первую ночь мы одолели всего лишь половину пути. Сорок два километра
по  прямой  от  места  высадки  до  об®екта  на  деле  растягивались  вдвое.
Приходилось  обходить  глубокие  овраги  и  буреломы  в  лощинах.  На экране
электронной приставки к  рации  наш маршрут  напоминал путь вдугаря  пьяного
человека,  которого  мотает из стороны  в  сторону, но он  все  равно упорно
стремится вперед, домой.
     В  одном  месте дорогу  нам преградила  расселина  глубиной  не  меньше
тридцати метров. Огибали  ее часа полтора, и,  когда нашли наконец пригодное
для  перехода  место,  подала  сигнал вызова радиостанция космической  связи
"Селена". На дисплее дешифратора  появилась строка: "Отклонение от  маршрута
-- 5466 м".
     Реакция ребят на это сообщение как нельзя лучше характеризовала каждого
из них.
     -- Вот это точность! До метра! -- бесхитростно восхитился Муха.
     --  Выходит,   они  за  нами  следят?  Интересно,  откуда?  --  спросил
практичный Боцман.
     -- Радиосигнал от нас идет на спутник, -- авторитетно раз®яснил Док. --
С него может транслироваться хоть в Москву.
     --  Да, не  получается  забыть, что мы  живем в самом  конце двадцатого
века, -- обобщил Артист. И добавил: -- Даже здесь, где  тысячу лет ничего не
менялось.
     И  только  я промолчал. А  про себя  подумал, что среди моих  друзей я,
наверное, самый психически ненормальный. Патологически подозрительный.
     Правда, они не знали того, что знал я.  О своем  утреннем  разговоре  с
младшим лейтенантом  Ковшовым  я рассказал  только  Доку.  Да и то  --  так,
вскользь.  Поэтому,  едва рассвело и  мы остановились  на дневку, я отправил
всех  рубить  лапник, а сам  вытащил "Селену" из  чехла и  ножом  "Робинзон"
открутил крепеж.
     Этот  мини-нож  спрессовал  в  себе  опыт  нравственных  исканий  всего
человечества.  Кроме  того  что  он  был  ножом  --  и  ножом  хорошим,   из
златоустовской  стали,  --  он  еще был: пилой  по металлу,  открывалкой для
бутылок  и   консервных   банок,   плоской   отверткой,   шилом   с   ушком,
приспособлением для сгибания и ломки проволоки, пятисантиметровой линейкой с
миллиметровыми  делениями,   гаечным   ключом,  напильником,  кастетом   для
нанесения тычковых и секущих ударов, пластиной для метания "сякэн". А еще им
можно было ковырять в зубах. И весил он всего пятьдесят граммов.
     Но из всех его функции я использовал только отвертку. Осторожно снял  с
рации защитный кожух и принялся внимательно изучать электронные потроха.
     За этим занятием меня  и застал Док. Он  свалил под скальный навес, где
мы облюбовали место для дневки,  охапку сосновых веток, присел рядом со мной
на  корточки и некоторое  время  с интересом  наблюдал  за моими действиями.
Потом спросил:
     -- Что ты хочешь найти?
     -- Ничего, -- сказал я. -- Я хочу не найти ничего. Вот эта хреновина не
кажется тебе подозрительной?
     -- Нет. Это блок питания. А не то, о чем ты подумал.
     -- А о чем я подумал?
     -- О том, что радиосигнал из Центра может преобразовываться в текст или
в звук. А может -- и во взрывной импульс.  Этот  импульс пойдет вот сюда. --
Он  показал  на  какую-то  плашку.  -- Это самоликвидатор.  Взрывчатки здесь
граммов десять, не больше.
     -- Ты  меня  успокоил,  --  сказал  я,  приводя  рацию в первоначальное
состояние. -- А то я уж начал бояться, что у меня крыша слегка поехала.
     --  Когда  сталкиваешься  с непонятным,  существует  только два способа
сберечь  крышу,  --  произнес Док,  всегда  готовый  поделиться  с  младшими
товарищами опытом своей жизни.  --  Первый -- попытаться понять. А второй --
даже и не пытаться. Ждать, пока раз®яснится само. Все всегда раз®ясняется.
     -- Раз®ясняется, -- согласился я. -- Только иногда слишком поздно.
     Мы  подкрепились тушенкой,  разогрев  ее на  таблетках  сухого  спирта,
распределили  дежурства. Ребята завернулись  в  плащ-палатки,  повалились на
лапник и мгновенно вырубились. А я остался дневалить.
     Песчинкой на дне океана безлюдья и тишины.

     Огромный багровый диск солнца восстал из испарений далеких  уссурийских
болот.  Земля  медленно  поворачивалась  перед  ним, подставляя  заполненные
туманом низины и бурые скалы, ограненные ветрами лютой зимы.

     Через  три часа меня сменил Артист. Он вкусно,  до  хруста  в суставах,
потянулся, потер отросшую за  сутки светлую щетину,  потом плеснул из фляжки
немного воды на пальцы и смочил  глаза.  Сочтя туалет законченным, пощурился
на залитые свежим солнцем увалы и спросил:
     -- Тебе не кажется, что во всем этом есть какая-то театральщина?
     -- В чем? -- уточнил  я, понимая, что он говорит не о пейзаже. В нем-то
как  раз  никакой  театральщины  не было.  Была  избыточность,  первозданная
дикость, существующая сама по себе, вне всяких эстетических категорий.
     --  Во  всем,  --  повторил  Артист.  --   Наше  снаряжение.   Арсенал.
Космическая  связь. "Черные акулы" с ракетами. А эти дуры зеленые? -- кивнул
он на  трубы  ручных  зенитно-ракетных комплексов  "Игла",  один  из которых
выпало тащить ему, а другой мне. -- Они-то нам на кой хрен?
     -- Положено, -- ответил я любимым словом давешнего подполковника.
     --  Кому? Если мы разведгруппа,  ни  к чему нам  это железо.  А если мы
штурмовой отряд, где  бронетехника и  огневая поддержка? Потому  я и говорю:
какая-то идиотская демонстративность. Не. находишь?
     --  Возможно,  --  подумав,   сказал  я.  --  Только  кто  кому  и  что
демонстрирует?
     -- Может  быть, мы это поймем, когда увидим об®ект? -- Артист хотел еще
что-то добавить,  но вдруг замер  и напряженно прислушался. В  шум  ветра  и
щебет лесных пичуг  вплелся  какой-то чужеродный  звук.  Будто  где-то очень
далеко стрекотал  трактор. Звук явственно приближался. Это был  не  трактор.
Это был патрульный вертолет.

     Мы вжались под скальный навес.

     Да,  это был вертолет.  Но  не какой-нибудь  там Ми-2 или Ми-4. Это был
вертолет огневой поддержки Ми-28.
     С бронированной кабиной и  остеклением, выдерживающим прямое  попадание
пуль калибра 12,7.
     С  электронной  системой  регулирования  двигателей и  устройством  для
поглощения собственного инфракрасного излучения.
     С оптико-электронным каналом и телевизионной системой обзора при низких
уровнях освещенности с двадцатикратным увеличением.
     С    лазерным    дальномером    и    прибором   ночного   видения.    С
тридцатимиллиметровой   пушкой  на  турели.  С  шестнадцатью  сверхзвуковыми
управляемыми ракетами "Вихрь" на подвеске.
     И с другими примочками.

     -- Как тебе нравится эта театральщина? -- спросил я.
     -- Ексель-моксель!  --  с уважением сказал  Артист.  --  Это становится
интересным!

     Вертушка прошла над плато низким широким кругом и удалилась на юг.
     Туда, где был наш об®ект.

     Обыкновенный аэродром.
     Глава II
     Шифрованное  сообщение  о  том,  что группа Пастухова  десантирована  в
исходную точку маршрута, поступило  в Москву во втором часу  ночи. Лейтенант
Юрий Ермаков, дежуривший в информационном центре Управления по  планированию
специальных мероприятий, вывел  текст  на принтер. Канал  связи  относился к
категории красных, все поступавшие по  нему шифрограммы следовало немедленно
докладывать начальнику оперативного  отдела полковнику Голубкову или  самому
начальнику  УПСМ  генерал-лейтенанту  Нифонтову. Ермаков  так  и намерен был
поступить, хотя сообщение не показалось ему  таким, чтобы из-за  него будить
среди  ночи   начальство.  Но  порядок  есть  порядок.  Ермаков  связался  с
диспетчером управления и  попросил соединить его  с начальником оперативного
отдела.
     -- Он  у  себя  в  кабинете, --  ответил  диспетчер.  Ермаков удивился.
Половина  второго ночи. Что делать полковнику Голубкову в  управлении в этот
час?  Аврал?  Но  авралом вроде не пахло.  Когда  наступал  аврал, операторы
информационного  центра  узнавали  об  этом  первыми,  дежурить  приходилось
сутками.
     Последний  раз аврал был в  апреле, когда чеченские террористы  сделали
попытку   взорвать   Северную   АЭС.   Операция   имела   кодовое   название
"Капкан".[1]  Ермаков   сидел  на   ключе  --  был   единственным
оператором, который знал код для расшифровки  поступающих сообщений. Четверо
суток  он не выходил из своего бокса в информационном  центре, даже спал тут
же на раскладушке. По шифрограммам, которые приходили в управление  со всего
мира, он мог следить  за ходом операции. Это было покруче  любого боевика. А
подробности дела Ермакову рассказал его сослуживец Володя,  который во время
операции работал на  компьютере  Северной АЭС. Рассказал, конечно, под очень
большим  секретом.  Просто  от невозможности не поделиться этой  потрясающий
историей,  тем  более что Ермаков был  -- хоть и  с  другого бока  -- в  нее
посвящен.
     Тогда Юрий впервые и услышал эту фамилию -- Пастухов. Володя рассказал,
что этот  Пастухов командовал  группой захвата. Они заняли первый энергоблок
АЭС  за двенадцать  минут.  Впятером. А в охране станции было, на минуточку,
сорок вооруженных мордоворотов.
     С тех пор никаких авралов не было, шла обычная работа, ночные дежурства
операторов  в  информационном  центре  тоже были  обычные,  по графику. Юрий
Ермаков не тяготился ими. Наоборот. Начальства  нет, никто не дергает, можно
залезать в Интернет и шариться там до утра за казенные деньги. Тем более что
машины в УПСМ были -- любой хакер мог бы сдохнуть от зависти. А уж зачистить
следы своих  путешествий  по Всемирной Паутине  -- этому  Юрия не нужно было
учить. Начальство догадывалось, конечно, чем занимаются молодые операторы во
время ночных дежурств, бухтело для виду, но особенных препятствий не чинило.
Пусть  шарятся. Может,  на что путное и  наткнутся,  не  все же  время будут
торчать  в  сайтах "Пентхауза" или "Плейбоя".  А  при  необ®ятном  диапазоне
тематики, которой  занималось  УПСМ, любая новая информация могла  оказаться
полезной.

     Ермаков вышел  в тускло освещенный холл и по широкой мраморной лестнице
поднялся  на второй  этаж  старинного  дворянского  особняка,  на  проходной
которого красовалась солидная вывеска "Информационно-аналитическое агентство
"Контур".  На верхней площадке машинально  глянул  в  окно  и  удивился  еще
больше. Во  внутреннем  дворе  управления,  в  небольшом  скверике  рядом  с
бездействующим  фонтаном  с  белым от  птичьего  помета купидончиком, стояла
служебная "Волга" полковника Голубкова и тут же -- "ауди" Нифонтова. Значит,
и начальник управления еще у себя? Что-то все-таки происходит?
     Очень интересно -- что?

     Лейтенант Ермаков служил в  УПСМ второй год, но так и не сумел изжить в
себе  жгучее  мальчишеское  любопытство. При оформлении  на  работу он давал
подписки  о  сохранении  и неразглашении,  проходил инструктажи, хотя  и без
всяких инструктажей  знал, что главный закон всех спецслужб -- омерта, закон
молчания.  Чем  меньше  человек  знает, тем  надежнее  он  молчит.  Но  себя
перебороть не мог.
     Да и назвать простым любопытством его  неодолимое желание всюду  совать
свой острый  нос  было бы  не совсем  правильно. В  каждой загадке,  во всем
непонятном он видел  вызов  --  себе, своим способностям  понять непонятное,
проникнуть в тайну. Это было лишено какой-либо корысти. Так бескорыстно, без
всякой  практической   пользы,  миллионы   любителей  кроссвордов  роются  в
энциклопедиях и словарях, стремясь заполнить все до последней клеточки и тем
самым  доказать   себе,   что   они  все  же  не  пальцем   деланы.   Только
самоутверждался Юрий Ермаков не над кроссвордами, а за компьютером.
     Свой первый ПК, персональный компьютер, он получил в подарок, когда ему
исполнилось двенадцать лет.  Отец привез его из Германии, где несколько лет,
до перевода  в  Москву,  служил  в  штабе  Западной  группы  войск. Это  был
гэдээровский "Роботрон" с процессором 1086, похожий на дебильного переростка
-- сам большой-большой, а умишко  маленький-маленький. Но это  уже  потом, в
эпоху "пентиумов" и "ноутбуков",  он стал казаться таким. А в те годы, когда
и   видеомагнитофоны-то   считались  предметом  неслыханной   роскоши,  даже
"Роботрон" был  потрясением, пришельцем из  двадцать первого  века. Юрий был
покорен.  Сразу  и  навсегда.  Прошло  какое-то  время,  и  на  сверстников,
собиравшихся  по вечерам в подворотнях и  на  лестничных площадках,  он  уже
смотрел с недоумением. Совершенно  искренне  не понимал, что за удовольствие
тусоваться  во дворах, беситься на дискотеках,  пить  в загаженных  туалетах
липкий портвейн, от которого мозги становятся тяжелыми  и неповоротливыми. А
травка,  колеса? Кайф называется.  Войти во Всемирную Паутину и ощутить себя
богом -- вот это кайф. Нет времени, нет расстояния, нет границ.
     И когда Россию -- с  многолетним, как всегда, запозданием -- захлестнул
океанский вал  новых информационных технологий, Юрий Ермаков был  давно  уже
внутри  процесса,  чувствовал  себя в  нем  как  молодой сильный  дельфин  в
подвластной ему стихии. А когда и до отца дошло, что век бумажных  носителей
информации  подошел к  концу, Юрий  натаскал  его до уровня среднего  юзера,
поражаясь неспособности отца, неглупого  вроде  бы человека,  понимать самые
элементарные вещи.
     Мальчишеское   увлечение  предопределило   всю  его  дальнейшую  жизнь.
Разумелось,  что  после школы он пойдет в военное училище.  Этого  требовала
семейная  традиция. Дед начал войну командиром  орудия,  закончил командиром
артиллерийского полка и вышел в  отставку генерал-майором. Отец пошел по его
стопам  и уже в сорок лет получил лампасы. Юрий ничего не имел против  того,
чтобы  стать  генералом, но  прекрасно  понимал,  что  перед  этим  придется
полжизни тянуть лямку в гарнизонах или прогибаться перед всеми в  московских
штабах. Он отказался. Отец настаивал. Юрий уперся.  Отец вспылил, но сдержал
себя. Холодно бросил: "Ну, как знаешь".
     Юрий подал документы в "бауманку",  сочинение написал на  уверенные два
балла и немедленно загремел в погранвойска на Дальний Восток. Отец и пальцем
не шевельнул, чтобы перевести сына поближе к  Москве, хотя все два года мать
устраивала ему  истерики с  битьем посуды, разрыванием  простыней и угрозами
выброситься из окна. Такие истерики были  для нее делом  обычным и раньше --
из-за любовных интрижек отца. То  ли действительных,  то ли  порожденных  ее
воспаленным ревностью воображением -- Юрий не вникал. Отец поначалу пугался,
потом привык, перестал реагировать.
     После дембеля Юрий поступил  в московский институт радиоэлектроники, не
подозревая, что этот институт -- традиционный  поставщик кадров технарей для
ФАПСИ  и других спецслужб. В институте увлекся  криптографией, его дипломная
работа была посвящена системам защиты  информационных сетей. И меньше  всего
он