Вы так и не скажете, от кого получили задание?
     -- Нет.

     "Нет". Это означало, что  действие  препарата  закончилось. Атмосфера в
боксе  еще  больше  сгустилась. Она была пропитана опасностью.  Густой,  как
туман  над  ночным болотом.  Тимашук уже понимал, что ошибся. Их нельзя было
собирать  вместе.  Но  отступать было  поздно.  Он  выключил  видеокамеру  и
перемотал пленку на начало.  Сделанная запись ему не нужна. Ему  нужна  была
совсем другая запись.
     Он подошел к верстаку и вынул  из кейса последнюю упаковку "Ангельского
пения". Взгляд его  упал на "Селену-5". Функельшпиль. Будет им функельшпиль.
Он набрал короткую шифрограмму. Потом вышел на середину бокса и показал всем
шприц-тюбик. Об®яснил:
     -- Это третий. Последний. Я уже говорил вашему командиру, как действует
этот  препарат. Повторю. Одна  доза не вызывает никаких последствий.  Вторая
доза полностью парализует волю. Против нее бессильны  любые словесные блоки.
Но после нее клиент навсегда превращается в  идиота. Я могу сделать еще один
укол вашему другу и получить показания, которые мне нужны. Предлагаю другое.
Вы  работали на УПСМ,  и нет сомнений, что работаете и сейчас. Об  этом вы и
расскажете. В камеру. Прямой вопрос -- прямой ответ.
     -- Нет, -- сказал Перегудов.
     -- Вас, Док, я не  спрашиваю. Вы не можете отвечать за  свои слова.  Вы
еще на полпути от океана к нам. Вашу судьбу  будут решать ваши друзья. Итак?
Пастухов.
     Носилки заскрипели, заворочался Мухин, поднял голову:
     -- Товарищ подполковник, разрешите обратиться? Я согласен. Я все скажу.
Я все знаю. Я знаю даже то, чего никто не знает.
     -- Нет, -- повторил Перегудов. -- Нет.
     -- А ты молчи. Молчи, Док. Он же нас всех замочит. Нам всем будет хана.
Пастух, Боцман, Артист! Вы что, не врубились? Если Док превратится в идиота,
ему  нельзя будет оставлять  свидетелей. Неужели не ясно? Запускайте камеру,
товарищ подполковник. Я знаю такое, о чем вы даже не догадываетесь!
     Тимашук включил видеокамеру и направил об®ектив на Мухина:
     -- Говорите.
     -- Сейчас.  Привстану. Черт, ослабел  от этой дрисни. Помогите, товарищ
подполковник.
     Помедлив, Тимашук  подошел  к носилкам.  Мертвенно  бледное лицо Мухина
было  покрыто  пленкой  пота.  Моляще,  по-собачьи,  смотрели глаза. Тимашук
презрительно усмехнулся. Тоже  мне, псы  Господни. Солдаты удачи. Он откинул
одеяло.  Увидел  тонкие руки  Мухина.  Наручники  почему-то  лежали  на них,
сверху. Тимашук удивился.

     Это было последнее чувство, которое он испытал в жизни.

     Страшный  удар вмял  адамово  яблоко  в горло,  стальной обод  ставшего
кастетом  наручника  сломал хрящи. Тело  подполковника Тимашука конвульсивно
выгнулось и обрушилось на носилки.
     Из последних  сил Мухин перевернул его,  вытащил  из кармана камуфляжки
ключ от  наручников  и  перебросил его Хохлову.  На  большее его не хватило.
Обмякнув на брезенте  носилок, он безучастно  смотрел, как стаскивают с него
труп, как Перегудов, освобожденный от пут,  поднимается  с кресла и пытается
нащупать пульс на шее подполковника Тимашука. Пульса не было.
     Док констатировал:
     -- Допросы окончены.
     -- Совсем? -- деловито спросил Боцман.
     -- Совсем.
     -- Подполковником меньше, -- сказал Артист. Он присел на карточки рядом
с носилками.  -- Ну, засранец, выкладывай. Что ты хотел сказать такое, о чем
он даже не догадывался?
     --  Сам  ты засранец, --  пробормотал Мухин. -- Не понял?  О  чем он не
догадывался? О том, что эти браслетки для меня слишком большие.
     Раздался хлопок. Из рации, стоявшей на  верстаке, пополз дым.  Пастухов
выругался.
     -- Самоликвидатор! -- Он  склонился над "Азимутом".  -- Что за черт? Вы
только посмотрите, что он отправил!

     С дисплея медленно исчезал текст:
     "УПСМ. Генерал-лейтенанту  Нифонтову, полковнику  Голубкову. Все  члены
диверсионной  группы Пастухова  убиты при  попытке к  бегству.  Подполковник
Тимашук".

     Док  подошел к раковине,  сунул голову  под струю  холодной воды. Потом
выпрямился и сообщил:
     -- Жил-был художник один. Дом он имел и холсты.
     Глава XII
     Только на третий день после покушения на него генерал-лейтенант Ермаков
в полной мере осознал всю безвыходность своего положения.
     Как  только  к нему  вернулась способность  соображать бесстрастно, без
проклятий  и  ахов, он сразу  выделил  два события,  которые выламывались из
привычного  течения  его  жизни,  были   вторжением  извне,  хотя  каждое  в
отдельности вполне могло проистекать из существа дела, которым он занимался,
быть  следствием столкновения  интересов в  многосложном,  полном  подводных
течений и опасностей бизнесе, каким во все времена была торговля оружием.
     Шесть  миллионов  долларов,  неожиданно  оказавшиеся  на  его  счету  в
Дойче-банке, могли быть взяткой  -- наглой, насильственной, компрометирующей
его уже  самим фактом  и тем самым  отрезающей  возможности для отказа. Даже
сама цифра, поразившая воображение сына,  не была  чем-то  необычным. В этом
бизнесе  вращались  десятки  и  сотни миллионов  долларов.  Услуга,  которая
требовалась от Ермакова и которую он был в состоянии оказать, могла стоить и
намного больше.
     Ту  же цель --  создать давление на него  и  вынудить к услуге -- могло
преследовать и это  нескрываемо демонстративное покушение. Акция устрашения.
"Аншутц" с лазерным прицелом. Выстрел с  пятидесяти метров в  задницу. После
того как первым выстрелом был убит водитель.
     Ермаков представлял, какого рода услугу могли от него потребовать. Было
немало  влиятельных  людей,  которым не  нравилась  активность  генерального
директора молодой компании  "Феникс",  уверенно  прибиравшей к рукам всю  не
вполне легальную торговлю российской военной авиатехникой. По непонятным для
многих  причинам ЗАО  "Феникс"  пользовалось покровительством  руководителей
"Госвооружения", сильной  поддержкой в государственных структурах. Экспансия
"Феникса" оставляла  не у дел  многочисленные  посреднические  конверсионные
фирмы    и   фирмочки,   расплодившиеся,    как   грибы-поганки,   на   теле
разваливающегося ВПК, жирные куски уплывали из-под носа чиновничьей рати.
     Ермаков не  раз получал предложения, от которых нельзя отказаться. Были
и  предупреждения,   и  прямые  угрозы.   От   него   не   требовали  ничего
противозаконного.  Только  одно: умерить прыть, не срывать  чужие сделки, не
перехватывать  то, на  что уже нацелились другие. Он внимательно  выслушивал
предложения, обещал  подумать,  а  потом  в  дело вступали профессионалы  из
службы  безопасности.  Они умели  без  лишнего  шума  усмирять недовольных и
подавлять об®екты угрозы.
     Но  сейчас  происходило  что-то  совершенно  необычное. Одновременность
покушения  и  появления  на  его  счету  шести  миллионов  долларов  --  это
совпадение не могло быть случайным. Ермаков понимал, что в его жизнь властно
вторглась какая-то  внешняя сила. И уж никак не могло быть случайностью, что
это  вторжение  произошло именно сейчас, когда  в стадию  завершения вступил
первый этап программы "Феникс".
     Быстро понять, что это за сила, -- это был единственный способ избежать
катастрофы.
     Конкуренты исключались.  Крупных не было, а  для остальной шелупони вот
так взять и  выложить шесть миллионов  долларов  -- да они горло  перегрызут
тому, кто  это предложит. Сумма  была непод®емной и для  любой из российских
спецслужб  --  даже если  допустить  невероятное: что кто-то проник  в тайну
программы  и  поставил  себе  целью  ее  торпедировать.  С  их-то  нищенским
финансированием,  которое  только  на  фоне  остальных  бюджетников казалось
непомерно  большим.  Да  и   как-то  не  по-русски  это  было,  слишком   уж
заковыристо.
     Поэтому первая мысль Ермакова  была:  аль-Джаббар. В распоряжении этого
маленького жирного араба находились миллиарды бен Ладена, и у  него  хватило
бы хитроумия на  любую, самую изощренную комбинацию.  Но Ермаков отверг  эту
возможность. И  не  из-за  уверений  Джаббара. Цена всем  его  уверениям  --
пятачок за пучок. Но аль-Джаббар  был заинтересован в успехе предприятия  не
меньше,  а  даже  больше,  чем  сам  Ермаков.  Ермаков  отвечал  должностью,
аль-Джаббар -- головой. Восток есть Восток, там суд скорый.
     Но если не Джаббар -- кто? И с какой целью?

     Лежа без  сна  в  темной  больничной палате и  глядя, как  скользят  по
потолку и просторным окнам тени от уличных фонарей и молодых берез, которыми
были обсажены аллеи ЦКБ, Ермаков напряженно, до ломоты в висках, перебирал в
уме  все мыслимые  и немыслимые  варианты.  И  в какой-то  момент, на изломе
второй  ночи,  сдался.  У   него  больше   не  было   ни   сил,  ни  желания
сопротивляться. Возникло странное ощущение,  что  против него ополчились  не
конкретные люди,  преследующие конкретные  интересы, а словно бы духи  земли
задались  целью  помешать ему,  парализовать  его  волю. Навалилась  тяжелая
апатия, осталось  лишь чувство  безнадежности  и  полной беззащитности перед
неизвестной и от этого еще более страшной угрозой. Но тут какая-то часть его
сознания,  продолжавшая  работать по инерции, подала сигнал тревоги. Ермаков
вдруг  понял:  вот  это и было  целью  --  ввести  его  в  такое  состояние,
обезоружить, деморализовать.
     На  языке  контрразведчиков,  с  которыми Ермаков  постоянно имел  дело
последние два десятка лет, это означало: он открыт для вербовочного подхода.
     И как только  он  это  осознал, его  цепкая  тренированная память вновь
заработала  на  полную  мощность,   как  компьютер,  которому  задан  точный
поисковый критерий. И выдала результат. Он понял, откуда у этого дела растут
ноги. Это было тяжелое  открытие.  Но  Ермаков  был  не  из  тех, кто боится
смотреть правде в глаза. Это была операция ЦРУ.
     Да, операция ЦРУ. И началась она еще полтора года назад  в Об®единенных
Арабских  Эмиратах во время проходившего там  международного авиасалона,  на
котором   Ермаков,   в  то  время  заместитель  генерального   директора  ГК
"Госвооружение", был в составе российской делегации.
     Тогда,  в аэропорту  Абу-Даби,  ожидая  в  баре  зала  VIP  посадки  на
московский рейс, он вдруг почувствовал дурноту и через десять минут пришел в
себя на кушетке в медпункте в окружении  лопочущего по-арабски медперсонала.
Срочно вызванный из российского посольства врач констатировал переутомление.
Ермаков  никогда не жаловался на  здоровье, но другого  об®яснения не  было.
Поездка была очень  тяжелой,  вся на нервах. Днем  -- работа  на авиасалоне,
демонстрационные полеты российских истребителей, которые после памятных всем
аварий наших машин в Ле-Бурже и Орли выматывали членов делегации больше, чем
самих летчиков.  Ночью  --  напряженные  переговоры  с  аль-Джаббаром.  Плюс
акклиматизация, сорокаградусная жара, непривычная пища. Даже у кофе, который
он пил  в баре,  был необычный  вкус.  Лишь в  самолете,  посмотрев на часы,
Ермаков понял, что был без сознания  не десять минут, как  ему показалось, а
не меньше часа. А еще через день, уже в Москве, чувствуя  на шее зуд, как от
комариного  укуса,  пристроил зеркало  и увидел маленькую красную точку. Это
был след укола.
     Все стало понятно: сначала ему подсыпали какой-то гадости в кофе, потом
вкатили укол.
     Ермаков   не  поставил  об  этом  в  известность  службу  безопасности.
Переговоры  с  аль-Джаббаром  носили  предварительный  характер.  Даже  если
цэрэушники действительно подвергли его допросу, они не узнали ничего такого,
о чем сами бы не догадывались. Особисты не могли уже ничего ни изменить,  ни
исправить. Просрав ситуацию в аэропорту Абу-Даби, эти раздолбай вцепились бы
в него бульдожьей хваткой, демонстрируя служебное рвение.
     Ермаков  забыл  об этой истории.  Заставил  себя забыть. Но  кто-то  не
забыл. И  нашел способ напомнить -- именно  сейчас, когда программа "Феникс"
получила  новый,  неожиданный даже для  самого  Ермакова  импульс,  когда  в
золотоносной россыпи вдруг сверкнула золотая жила.

     Полтора года назад, когда  на полигоне под Воронежем  Ермакову показали
истребители с  антирадарным покрытием, уменьшавшим уязвимость серийных машин
в  десять раз, он сразу понял,  что оказалось у него в руках. Это  открывало
захватывающие  перспективы. Мгновенно  родилось решение: доработать методику
своими силами и организовать в Потапове производственную базу по превращению
российских истребителей в "невидимки".
     Это была  грандиозная  идея, настоящий Клондайк. Решались все проблемы.
Отпадала необходимость в  новых истребителях:  старые модели пойдут по  цене
новых. Отпадала проблема производства: сотни  морально  устаревших "мигов" и
"су" стояли без применения на российских военных аэродромах, а еще больше --
в резерве  бывших  советских  республик. Сама собой решалась и одна из самых
болезненных и трудных проблем -- проблема транспортировки: истребители будут
уходить  к  покупателю  своим  ходом. Если  уменьшить радарную  уязвимость в
двадцать раз, средства ПВО будут  обнаруживать самолет не за сто километров,
а  за  пять.  При  максимальной  скорости  МиГ-25  две  с  половиной  тысячи
километров в час истребитель будет появляться  на экранах радаров  всего  на
четыре секунды.  Ни  о каком перехвате  не может быть  и речи.  Пересекающие
границу самолеты будут фиксироваться как НЛО.
     От мысли  задействовать  в  доработке  методики  НПО  имени  Жуковского
Ермаков  отказался  сразу.  Госпредприятие  для  этого  не  годилось.  С  их
финансированием они  будут  копошиться  годами,  пойдет  утечка  информации.
Быстро и скрытно это можно было сделать только на коммерческой основе.
     Тогда и  обрела  новое  качество  крупномасштабная  программа,  которая
получила кодовое название "феникс". Ермаков  сам выбрал это название.  Птица
феникс,   возрождающаяся   из   пепла.   Символ    возрождения   российского
военно-промышленного комплекса.
     Г.  сразу  оценил  идею  и  дал  Ермакову  карт-бланш. Аль-Джаббар,  не
торгуясь,  подписал  миллиардный  контракт, оговорив  в  нем  поставку всего
нескольких  Су-39. Открывалась возможность заключения новых сделок на  сотни
миллионов и даже на миллиарды долларов, которые были так нужны России.
     И вот теперь, когда так близок успех, все начало вдруг валиться.
     С  наглостью  уверенного  в  своей  безнаказанности  и  силе  гангстера
обнаружило себя ЦРУ.
     Неизвестные диверсанты взорвали "Мрию", которая должна была доставить в
Лахор последнюю партию новых "су".
     Но когда источник угрозы известен, все становится проще. Ермаков понял,
что должен сделать.
     Той  же  ночью, с трудом  дотянувшись с кровати  до оставленного  сыном
"ноутбука", он связался с Дойче-банком и  отдал распоряжение отменить доступ
к его счету всех лиц, кроме него самого. Он знал, что за этим последует.
     Банк  должен будет получить разрешение того,  кто  перечислил эти шесть
миллионов долларов. Теперь  цэрэушникам придется  поломать  голову. Отозвать
вклад  -- на этом вся их вербовка заканчивается. Отдать? Но если после этого
он  пошлет  их, эти  деньги  назад не  вернешь.  Даже  вторым  выстрелом  из
"аншутца". Зачем он  им мертвый? Он им  нужен живой.  Стреляйте,  господа. И
цельтесь получше. Только  как вы потом оправдаетесь за эти шесть  миллионов?
ЦРУ,  конечно,  богатая  организация.  Но  бухгалтерия  --  она  и в Америке
бухгалтерия.
     Как  ни странно, но даже лежа на больничной койке, с ноющей  при каждом
резком движении раной, Ермаков и мысли  не  допускал, что  все дело для него
может  действительно  кончиться  смертью.  Смерть  в  ее  грубом  физическом
воплощении существовала  в  каких-то иных пластах жизни. В мире Ермакова она
присутствовала всего лишь как  вероятность, как  крайний и далеко не  лучший
способ  разрешения возникающих  по ходу  дела конфликтов. В  серьезных делах
жизнь одного человека  мало что может решить, использовать смерть в качестве
аргумента  -- дурной  тон, признак  плохой,  топорной работы.  Этот  вариант
всегда просчитывается, а те, кто считает такой способ решения  проблем самым
эффективным, очень редко становятся серьезными бизнесменами. Они отсеиваются
на   дальних  подступах  к  большому  делу,  успокаиваются   под  мраморными
памятниками на московских кладбищах или даже в асфальте подмосковных дорог.

     Ответ пришел через два часа: вкладчик дал согласие отменить свой доступ
к счету. Это  означало, что  нужно ждать  гостя.  Что ж, Ермаков был готов к
этой  встрече. Но по-прежнему оставалось странное ощущение, что препятствует
ему не  материальная  сила,  а  словно  бы какая-то духовная  энергия.  Так,
вероятно, вору, входящему ночью в квартиру, враждебен дух чужого жилья.
     Но какой же он вор? Он работает для России! Так или иначе, но одно дело
прояснилось. А  вот  другое по-прежнему оставалось темным  и тревожащим: что
происходит в Потапове?

     Телефонный звонок по аппарату спецсвязи  раздался в  домашнем  кабинете
Ермакова на его даче в Архангельском в седьмом часу вечера,  всего через час
после возвращения Ермакова из ЦКБ. На выписке он настоял со скандалом, дошел
до главврача. Ермаков дал расписку,  что всю ответственность за  последствия
берет  на себя,  и покинул больницу в кресле-коляске в  сопровождении сына и
двух  телохранителей,  приставленных  к  нему  генералом  армии Г.  Это были
крепкие молодые люди с офицерской выправкой, в одинаковых  черных костюмах и
галстуках, одинаково молчаливые.
     Сначала  Ермаков  хотел ехать домой,  но,  когда  присланный за ним  из
гаража  "Феникса"  микроавтобус  уже  шел  по  Ленинскому  проспекту,  вдруг
представил  себе  пьяную  жену, ее истеричную ревность или,  что  еще  хуже,
неуемное обожание,  деда Матвея в  клубах табачного  дыма, злобно  тыкающего
резиновым  набалдашником  палки  в  ненавистные  ему   рожи  дерьмократов  в
телевизоре,  затрапезный  халат  дочери, поджатые губы  домработницы --  всю
тягостную атмосферу его богатого и  одновременно убогого, как казарма, дома.
Понял: не хочет он сейчас оказаться в московской квартире.  Не хочет, и все.
Не желает.  И  это  было  даже  важней,  чем  опасение, что квартира, как  и
больничная палата, могла быть поставлена на прослушку.
     Ермаков приказал водителю развернуться и ехать в Архангельское. Красная
"Нива" Юрия последовала за микроавтобусом.
     Решение покинуть ЦКБ  родилось у  Ермакова внезапно,  после телефонного
разговора  с  подполковником Тимашуком, тон  которого -- сухо-деловой, а  по
сути  своей, хамский -- был настолько неожиданным, что Ермаков даже не сразу
сообразил,  почему  прервалась  связь.  И только потом  дошло,  что  Тимашук
попросту бросил трубку. Ермаков поразился. Тимашук бросил трубку. Потому что
у него нет  времени  на разговоры. Потому что ему нужно  работать. Да что же
это такое?!
     И он понял что.  Внезапная перемена  в отношении  к  нему подполковника
Тимашука, человека недалекого, но исполнительного и обязанного Ермакову всей
своей карьерой, могла означать только одно: его вывели из игры. И сделал это
генерал  армии  Г.  Тимашук  --  пешка. Он невольно  ретранслировал  то, что
человек поумней постарался бы скрыть.
     Его, Ермакова, вывели из игры. Его, Ермакова, вывели из дела, в которое
он вложил столько нервов и  сил, что не  существует цены, которой можно  это
оплатить. И когда все отлажено, как двигатель истребителя...
     Да, он был категорически  против приказа Г. отправить "Мрию". Как можно
так рисковать,  зная о предупреждении ЦРУ? Блеф? А если не  блеф? Г. орал  и
матерился  так, что  в больничный  холл  заглядывали  медсестры, но,  увидев
крупные  звезды на погонах Г., испуганно исчезали. "Ты ничего не понимаешь!"
Ермаков  понимал.  Чтобы  вернуть  Джаббару  предоплату,  придется  идти  на
конфликт  с   очень  большим  начальством,   может  быть  --   даже  вызвать
недовольство самого президента. Но