е  автоматы.  Третий  араб  тоже  оказался  с
автоматом,  он  направил   его  на   бортмеханика,   проверявшего  крепление
контейнеров, и приказал лечь на пол. Ермаков гневно обернулся к Джаббару:
     -- Что это значит?
     Глаза араба оставались холодными, а лицо расплылось в широкой улыбке.
     -- Никаких  проблем, дорогой  друг.  Никаких  поводов для беспокойства.
Обдумав  ситуацию, я  решил, что  будет лучше, если вы полетите  с  нами.  В
долгой дороге нет ничего приятней умного собеседника.
     -- Что вы несете? -- возмутился Ермаков. -- Немедленно высадите меня!
     Джаббар  извлек  из  внутреннего  кармана  пиджака  плоский пистолет  с
серебристо-серым отливом, изящными движениями своих маленьких пухлых пальцев
передернул затвор  и взвел курок. С  пистолетом  он  обращался как с дорогой
красивой игрушкой. После  этого  приподнял оружие вверх, как если бы боялся,
что пуля выкатится из ствола, и с той же змеиной улыбкой об®яснил:
     -- Не думаю,  господин Ермаков, что вы  можете  отдавать мне приказы. Я
согласен с  вашим  утверждением, что лучшая  гарантия в большом  бизнесе  --
взаимная выгода. Но в  большом бизнесе  нельзя пренебрегать мелочами.  Жизнь
партнера -- мелочь. Но  это  очень важная  мелочь. Я не смог  в полной  мере
понять ваш замысел. Если  он таков, каким вы мне его представили, вам нечего
опасаться.  Вы проведете у нас некоторое время в качестве почетного гостя, а
потом мы вернем вас в Россию вместе с вашим специалистом. Если же...
     Словно почувствовав,  что говорят о нем, инженер, валявшийся  в стороне
на плащ-палатке, замычал, подсунулся к иллюминатору, сказал:
     -- Едем? --  И вдруг  заорал  раздольно: --  А я сяду!  В кабриолет!  И
поеду! По Пикадилли!
     После чего сполз на плащ-палатку и уткнулся носом в пол.
     --  Если  же,  --   повторил  Джаббар  и  изобразил  на  лице  глубокую
задумчивость. -- Нет, -- сказал он. -- Нет, я не хочу даже думать об этом.
     --  Проклятый идиот! -- рявкнул Ермаков. -- Останови самолет!  В Лахоре
засада!  ЦРУ!  Понял? ЦРУ, черт  бы тебя! Быстро соображай, что это для тебя
значит!
     -- ЦРУ?  -- с интересом переспросил  Джаббар. Интерес был неподдельный,
даже  глаза  утратили обычную  змеиную холодность. -- Это для меня  новость.
Новость  не  то,  что  в Лахоре  засада.  Мы  знали  об этом, у нас  хорошая
агентура. Новость то, что об этом знаете вы. Это  требует самого тщательного
обдумывания. Я  займусь этим.  Позже. А сейчас я вынужден вас покинуть.  Мне
нужно проследить за взлетом.
     Ермаков  дернулся в  кресле так, что в ране стрельнуло и  потеплело  --
разошелся шов, пошла кровь. Но ему было не до этого.
     --  Останови самолет! --  закричал  он.  --  Ты  что, не понял,  что  я
сказал?! В Лахоре засада!
     --  Успокойтесь, господин Ермаков, --  холодно ответил Джаббар.  --  Мы
летим не в Лахор. Мы летим в Кабул.
     Он что-то по-арабски приказал телохранителю. Тот встал у борта, держа в
обзоре  Ермакова и пространство  трюма.  Джаббар прошел к  пилотской кабине.
Араб, стоявший в дверном  проеме, уступил  ему  место, а  сам встал спиной к
переборке, поводя по сторонам стволом "узи".
     Инженер снова замычал,  потом  поднялся с плащ-палатки  и направился  к
кабине,  мотаясь по проходу, как в  восьмибалльный шторм и  распевая  во все
горло то, что он считал песней:
     -- А  я  сяду в кабриолет! И поеду по Пикадилли! Я поеду  по Пикадилли!
Чтоб меня там не раздавилли!
     -- Назад! -- приказал ему стоявший у двери пилотской кабины араб.
     -- Братан! -- заорал инженер. -- Мне в туалет. Пусти, а то облюю!
     -- Назад! -- повторил араб, направляя ствол автомата в грудь инженера.
     -- Сядьте, Фалин! -- брезгливо посоветовал Ермаков. -- Убьют.
     Инженер пьяно качнулся в сторону араба и как  бы обнял его в судорожных
поисках  опоры.  Араб почему-то вытаращил  глаза и  сполз по стене  на  пол.
Инженер  заботливо поправил  его, потом  повернулся  к  Ермакову  и  спросил
совершенно трезвым голосом:
     -- С чего вы взяли, что я Фалин? Моя фамилия Пастухов.

     Брать у  араба  "узи" я не стал. Это могло  спровоцировать остальных на
пальбу. И я мог бы не  успеть всем ответить. Поэтому я придал этому смуглому
красавцу  вид  утомленного  жизнью  человека,  который  присел   у  стеночки
отдохнуть, и направился в гости к пилотам, стараясь не выходить из образа.
     Бутылка водки,  вылитая на меня в  ремзоне,  еще не успела выдохнуться,
она поддерживала  мой имидж, но я счел необходимым подкрепить его вокальными
упражнениями.
     Из  чего  у  постороннего  зрителя  складывается  образ  пьяного?   Ну,
известно.
     Правда, моя Настена однажды нашла более яркое определение. Она сказала:
"А там стоит дяденька. Он писяет, а изо рта у него идет суп".
     Но  не мог же  я копировать дяденьку --  в  данной ситуации это было бы
перебором. Поэтому я ограничился песнями звезд современной эстрады.
     С  Вайкуле у меня  не заладилось, все  слова вылетели из  головы, кроме
некоторых. Поэтому я сменил репертуар и заголосил:
     -- Ой, мама, шика дам, шика дам!
     Других слов я  не  знал, но  эти можно было повторять сто пятьдесят три
раза, как это делают сейчас все артисты.
     В  дверном  проеме  пилотской  кабины  стоял  маленький  араб с  жирным
затылком  и  черными блестящими волосами.  В руке  у него,  как  я  заметил,
заглянув через его плечо, был симпатичный австрийский "глок" в пластмассовом
исполнении,  очень удобном,  когда  тебе нужно пройти через  металлоискатели
аэропорта или банка.
     Араб  держал пистолет  стволом  чуть  вверх  и напряженно вслушивался в
слова предстартовой "молитвы", как сами  летуны называют перечень всего, что
нужно напоследок проверить.
     Обзор из пилотского фонаря был куда  обширней, чем из иллюминатора, и я
воспользовался этим, чтобы оценить обстановку.
     "Руслан" стоял в начале главной взлетно-посадочной  полосы, подрагивал,
сдерживаемый тормозами. Из-под его высокого носа стремительно уходила вперед
космическая  бетонка  взлетной  полосы,  соразмерная разве только  с  такими
машинами, как "Руслан" или  "Мрия". Далеко сбоку суетились маленькие фигурки
людей, а по второй полосе, параллельной главной, шпарил аэродромный "пазик",
будто бы набирал взлетную скорость.
     И  было еще кое-что новое в привычном для глаза аэродромном пейзаже.  С
севера, откуда мы всего  несколько дней назад свалились на этот обыкновенный
аэродром, показались  два десантных Ми-17. Целью их  был явно "Руслан".  Они
брали его в огиб. И еще на  подлете  из люков посыпались штуртросы и  на них
повисли маленькие черные фигурки.
     -- Вертолетики? -- пропел я. --  Тросики! А на  них  десантнички! Какие
хорошенькие! Как обезьянки! И куда же это они спешат?
     Араб круто повернулся  и приказал, не отводя ствол от затылка командира
экипажа:
     -- На место! --  И  тут же --  пилотам,  переводя  пистолет с одного на
другого: -- Взлетать!
     -- Не  мешайте!  --  ответил командир и проговорил  в ларингофон: --  Я
"Руслан". Подтвердите разрешение на взлет.
     -- Взлет запрещаю! -- ответила  вышка. -- "Руслан", взлет запрещаю, как
поняли?
     Араб сорвал с головы командира переговорник, выкрикнул в микрофон:
     -- Самолет захвачен! На борту  заложники! Немедленно взлет! -- повторил
он, вжимая ствол "глока" в висок летчика.
     Неприятная  ситуация.  Сдуру   может  пальнуть.  Придется  ждать  более
подходящего момента.
     -- Что делать, поехали, -- бросил командир второму пилоту.
     Махина "Руслана"  содрогнулась  от  рева турбин  и  сначала медленно, а
потом все быстрей и быстрей заскользила по бетонке.
     Тем временем "пазик"  выскочил на главную полосу, водитель выпрыгнул из
автобуса. Он  был  слишком далеко,  чтобы  разглядеть лицо, но  по  пластике
крупного матерого тигра я безошибочно узнал Сивопляса.
     Он вышел  на середину  бетонки  перед автобусом, остановился, расставил
ноги  и стал  деловито  прилаживать на плече что-то до боли  знакомое, почти
родное.
     -- Мужики, -- сказал я пилотам. -- На вашем месте я не стал бы особенно
разгоняться.
     -- Взлетать! -- завизжал араб.
     -- Мужики, не советую,  -- повторил  я. -- Ваше дело, конечно.  Но я бы
притормозил.
     -- Что у него в руках? --  спросил командир экипажа, вытягиваясь вперед
и  напряженно  всматриваясь  в  Сивопляса,  который стоял  несокрушимо,  как
памятник самому себе.
     Я об®яснил:
     -- Ручной зенитно-ракетный комплекс "Игла". Дальность  полета ракеты по
горизонтали -- пять тысяч двести метров...
     От  резкого  торможения  араба   бросило   на  кресло  второго  пилота.
Воспользовавшись  этим  вполне житейским обстоятельством,  я отобрал  у него
"глок",  слегка  успокоил, а потом  попросил  его  телохранителей  аккуратно
положить на пол  "узи", а самим тоже лечь в проходе  и  не шевелиться.  Один
послушался, а другой пошевелился. Больше он шевелиться не будет.
     "Руслан" замер,  турбины стихли. И тут по фюзеляжу словно бы загромыхал
камнепад.  Что-то  ахнуло, долбануло,  аварийные люки выбило,  и  в  самолет
черным горохом сыпанули десантники в "ночках".
     -- Руки! -- рявкнул один из них. -- Бросай оружие, ексель-моксель!
     --  Ковшов! --  завопил  я,  поспешно  отшвыривая  от  себя "глок".  --
Отставить!
     Младший лейтенант Ковшов стащил "ночку" с потной физиономии и удивленно
сказал:
     -- Здорово. А ты что тут делаешь?
     -- Да так, -- ответил я. -- Ничего особенного. Оказался здесь по чистой
случайности.

     И это была святая правда.
     Глава XV
     --  Почему  классическая трагедия состоит  из пяти  актов?  --  спросил
Боцман, рассеянно поигрывая пистолетом-пулеметом АЕК919К "Каштан" калибра  9
миллиметров  с  начальной  скоростью пули  315  метров  в  секунду  и темпом
стрельбы 900 -- 1000 выстрелов в минуту. Артист об®яснил:
     --  Я  так думаю,  потому что больше  зрители  не выдерживали.  Вникни,
каково было древним грекам: лавки  каменные, солнце печет, посиди-ка. --  Он
подумал  и  самокритично  добавил:  --   Возможно,   есть  и  более  научное
об®яснение. Но я до него не доучился. Поэтому многое осталось загадкой. Вот,
например,  разницу  между  комедией, драмой  и  трагедией  я  понял,  а  чем
отличается фабула от сюжета, до сих пор точно не знаю. Догадываюсь, конечно,
но очень смутно. В искусстве вообще много загадочного.
     Боцман обдумал его слова и сказал:
     -- Насчет комедии  -- ясно. Это  когда смешно.  А  какая  разница между
драмой и трагедией? Артист раз®яснил:
     --  В драме все  может быть  и так, и  эдак. В  последнюю минуту  могут
примчаться  менты и  вызволить  героя  и трепетную героиню из рук  бандитов.
Может, как в нашем случае, подоспеть спецподразделение антитеррористического
центра  и  в  лице младшего лейтенанта Ковшова поставить  финальную  точку в
драме, произнеся универсальное выражение "ексель-моксель". Или, как в добрые
старые времена, о которых  в театральном мире ходят легенды, на партсобрании
может встать седоусый  токарь-многостаночник и сказать: "А вот  я, товарищи,
считаю, дык, что это не по-партейному". А в трагедии -- без вариантов. Герою
обязательно придет  п....ц. И он это знает. Но  он  клал на  это с прибором.
Поэтому он и герой.
     Артист немного помолчал и заключил:
     --  Жизнь,  в сущности,  --  это трагедия.  Ибо финал ее  предрешен.  И
сколько  бы ты  ни прожил, от  этого черточка  между  датой рождения и датой
смерти не станет длинней. Нет, не станет.
     Сделав  это обобщение,  Артист  глубоко  задумался,  словно бы  пытаясь
понять, что  же, собственно,  он  сказал  и как это  соотносится  с реальной
жизнью,  которая  окружала  нас  в виде просторной подземной  лаборатории  с
компьютерами на  стендах и  осколками винных и водочных бутылок  на бетонном
полу. В  дальнем от  нас  углу  в кресле-коляске сидел, нахохлясь, как  сыч,
генерал-лейтенант  Ермаков,  похожий сейчас  не на  президента Рузвельта,  а
скорей на Наполеона Бонапарта в ожидании отправки на остров Святой Елены.
     Но  Боцмана в силу его  практического  склада  ума  больше интересовали
вопросы не бытия, а быта. Поэтому он спросил:
     -- А у нас сейчас что? Не комедия, ясно. Драма или трагедия?
     -- Не  знаю, -- сказал Артист. -- Не  знаю. Посмотрим. Надеюсь, что для
нас  уже  не  трагедия.  Из главных  действующих  лиц  мы перешли  в  разряд
греческого  хора.  Не  путать с  греческим залом. Функция  хора  --  при сем
присутствовать   и   выражать   свое  отношение   к   действию.   Возвещать:
"Почувствовавши к творчеству влеченье, поэт одну задачу положил себе -- чтоб
нравилось его  созданье  публике. Но видит, что. совсем наоборот". Дальше не
помню.
     Не  знаю,  как  насчет греческого  хора,  но то, что из  арестантов  мы
превратились  в  охрану,  это  точно.  Освобожденный  из  темницы  полковник
Голубков сразу же развил бурную деятельность. Вместе с прибывшим на место ЧП
генерал-майором Дьяковым Николаем Дементьевичем, под началом которого мы два
года воевали в Чечне, он  быстро вник  в  обстановку,  сложившуюся на  борту
"Руслана" в  момент несостоявшегося взлета, и сделал вывод, что мои действия
были правомерными.
     Он, правда, указал на то, что мне вовсе не обязательно было стрелять на
поражение, достаточно было  ранить  террориста  в руку, а  не засаживать ему
пулю в  глаз, но генерал-майор Дьяков похлопал полковника Голубкова по плечу
и сказал: "Нормально, Константин.  Нормальный  выстрел". Чем и  отпустил мне
грех  за нарушение какой-то заповеди со скрижалей строителя коммунизма (если
она была на этих скрижалях). Впрочем, никакого греха и не было. Была работа.
Я ее сделал. И все. И точка.
     До прибытия борта,  вызванного из Читы, жирного араба и двух оставшихся
у  него секьюрити заперли  на  гарнизонной губе,  экипажу  велели  сидеть  в
гарнизонной гостинице и ждать  прибытия  военного прокурора, чтобы  дать ему
свидетельские  показания,  а  инженера  Фалина  положили  под  капельницу  в
санчасть. Туда же перевезли Муху, хотя он уверял, что уже здоров, и рвался в
родной  коллектив.  А нам  вернули  наши "каштаны"  и  приказали  обеспечить
безопасность  генерал-лейтенанта  Ермакова.  После  чего полковник  Голубков
оставил нас наедине с подопечными и убежал заниматься другими делами.
     Я понимал, чем вызвано такое  решение  Голубкова. Солдатам гарнизона он
доверить это  не мог, так как генерал  формально не был  арестован. "Черные"
для этой  роли тем более  не  годились. Сивопляс,  за лояльность которого мы
клятвенно поручились,  горячо вызвался постеречь  своего шефа, но  полковник
решительно отверг его предложение. И правильно, между  прочим,  сделал.  Он,
конечно, не знал, что  и  у  нас  к этому  господину есть  свой счет,  но  в
конечном итоге  оказался  прав: под  нашей опекой  генерал-лейтенант  был  в
полной безопасности.  Хотя  атмосферу,  окружавшую  его, вряд  ли можно было
назвать дружественной.
     Но  он  был  не  из  тех,  кто  обращает  внимание  на  флюиды.  Как  и
подполковник  Тимашук,  генерал-лейтенант запаса Ермаков был твердо убежден,
что материя первична.
     Неужели она в самом деле первична?

     Антракт  между  четвертым и  пятым актами  начал затягиваться.  Наконец
появился полковник  Голубков, закончивший неотложные дела на поверхности,  и
придал действию импульс.
     -- Гражданин Ермаков,  -- официально обратился он к генерал-лейтенанту.
-- Я получил санкцию военной прокуратуры на ваш арест.
     --  В чем  же меня обвиняют?  -- высокомерно  поинтересовался  Наполеон
Бонапарт.
     --   В   попытке   продать  иностранному  государству   оборудование  и
техническую документацию, составляющую государственную тайну.
     --  Чушь. Это собственность коммерческой фирмы.  Я  сам  вправе решать,
кому и что продавать. Документация не имеет грифа секретности.
     --  Вас  также  обвиняют  в  попытке похищения  российского  гражданина
Фалина.
     -- Чушь, -- повторил генерал-лейтенант. -- Он дал согласие.  Если он об
этом не помнит,  это не  мои проблемы. Я протестую против  моего задержания.
Требую немедленно известить о нем представителя президента в "Госвооружении"
генерала армии Г.
     -- Кого еще? -- спросил Голубков.
     -- Что значит -- кого еще?
     --  Кого  еще  вы  требуете  известить  о  вашем  аресте?  --  повторил
полковник. -- Кого-нибудь из администрации президента?  Может  быть, бывшего
председателя правительства?
     -- Это провокация. Вам она не удастся. Я не намерен продолжать разговор
в присутствии посторонних.
     -- Вы имеете в виду этих молодых людей? -- уточнил  Голубков, показывая
на нас. -- Они не посторонние. Они свидетели. Их показания будут нужны. Пока
же  могу  сообщить следующее.  О  вашем аресте  извещен  премьер-министр. Не
бывший,  а  нынешний.  Он выразил  удовлетворение  тем,  что  попытка  угона
самолета  с ценным стратегическим оборудованием пресечена.  Он  сомневался в
необходимости  задействовать  антитеррористическое  подразделение,  так  как
агентурные   данные   о  готовящемся   преступлении  не  были   подтверждены
документально.  Но  он  все  же   дал  согласие   и  сделал  соответствующие
распоряжения. Вы по-прежнему  настаиваете, чтобы я известил о  вашем  аресте
генерала армии Г.?
     -- Я  не желаю отвечать на ваши вопросы, -- заявил Ермаков. -- Если это
и все обвинения, можете вытереть ими задницу.
     -- Не  все, -- ответил Голубков. -- Вы обвиняетесь в преступном сговоре
с  группой  установленных  лиц  с  целью  угона  российского   транспортного
самолета. Вы доставили угонщиков на военный аэродром, по вашему  приказу для
них  были  созданы  все условия  для успешного  проведения террористического
акта. Вместе  с  ними вы намеревались нелегально покинуть  страну, что может
явиться основанием для обвинения вас в измене Родине.
     От возмущения  генерал-лейтенант  даже  дернулся в кресле,  но  тут  же
болезненная гримаса исказила его лицо.
     --  Поразительно, полковник,  --  сказал  он.  --  Я  считал  вас умным
человеком. Ваши  свидетели  могут подтвердить, что  в самолет меня  затащили
против моей воли.
     Голубков повернулся к нам:
     -- Подтверждаете?
     --  Я не  могу, -- ответил  я.  --  Не  видел, был уже  там,  когда его
привезли.
     -- Кто видел?
     -- Мы видели, -- сказал Док. -- У нас не создалось впечатления,  что он
протестовал, когда его катили арабы.
     --  Протестовал или  не  протестовал? -- уточнил  Голубков.  -- Кричал,
отбивался, звал на помощь?
     -- Нет, -- сказал Док.
     -- Нет, -- повторили Артист и Боцман.
     --  Я  требовал  выпустить  меня  из  самолета.  Я  требовал остановить
самолет. В самых резких  выражениях. Это может подтвердить  Пастухов. Он был
свидетелем моего разговора с Джаббаром.
     -- Вы уверены, что он подтвердит? -- спросил Голубков.
     -- Если он честный человек -- да.
     -- Давай, Пастухов, -- сказал полковник. -- Арабы говорят в один голос,
что он  сам согласился лететь. Бортмеханик  ничего  не слышал, лежал далеко.
Экипаж тоже не в курсе.
     Я походил вокруг последнего трона поверженного  императора и сказал ему
с прямотой маршала Мюрата:
     -- Не могу сказать, что мало в жизни  видел сволочей. Не слишком много,
но  и  не  мало.  Среди них попадались  даже  мерзавцы.  Но  с  такой тварью
сталкиваюсь  первый раз.  Ну?  И как  я должен ответить? После  того  как ты
приказал нас  убить  при попытке  к  бегству.  После того  как ты убил ребят
Сивопляса.  Которые,  тварь, в афганской  войне  уцелели.  После того как ты
подписал самого Сивопляса! Что ты хочешь от меня услышать?
     -- Что за дела? -- вмешался Голубков. -- Доложить!
     -- Давай, -- сказал я Боцману. -- Докладывай без эмоций.
     Он доложил. У него получилось без эмоций.  У меня  бы  не получилось. У
Дока и  Артиста  тоже.  А у него  получилось.  Голубков вызвал Сивопляса. Он
изложил то, что зна