дой свои секреты, свои интересы.  Раньше было
гораздо проще:  КГБ  да  ГРУ,  и  все,  а теперь  Россия  переживает  период
феодальной раздробленности, у каждого  князька свой штат  профессионалов  по
проведению   спецопераций.   Да  некоторые  подразделения  еще   берутся  за
выполнение  частных  заказов.  Очень  трудно стало работать, --  пожаловался
мистер Пампкин. -- Я это говорю к тому,  что защитить  вас мне не удастся. У
меня хорошие связи, много добрых знакомств в туземных силовых структурах, но
в вашем случае я просто не знаю, на кого нужно выходить и к кому обращаться.
А  пока я  буду  наводить справки... -- Он  красноречиво чиркнул  желтым  от
никотина пальцем себе по горлу. Николаса от этого жеста замутило. -- Да и по
возвращении в Лондон на вашем месте  я вел бы себя поосторожней. Кто  знает,
насколько серьезны намерения ваших недоброжелателей. Могут добраться  до вас
и  в  Британии.   Прецеденты  имеются...   Может,  поедете  в   какую-нибудь
археологическую  экспедицию  на полгодика-годик?  В Южную Америку  или там в
Гималаи.
     Это  было просто  неслыханно!  Государственный служащий,  представитель
учреждения, созданного для  того, чтобы обеспечивать безопасность британских
граждан, советовал ни в чем не повинному человеку забиться в щель, поставить
крест на собственной жизни, на профессиональной карьере.
     -- Я не археолог, я  историк, --  отрезал Фандорин. --  В  Гималаях мне
делать  нечего.  А  отсюда  я  не уеду  до  тех  пор,  пока  не  верну  свою
собственность!
     Страха больше не было. Вместо него нахлынула злость: на нечестный трюк,
который выкинула судьба; на этого непрошеного советчика,  которому только бы
поскорей  избавиться  от  докучной  проблемы; на  вязкую,  нелепую,  гнусную
страну, в которой  перестают действовать  законы разума и логики. Черт занес
сюда Корнелиуса фон Дорна! Что ему не сиделось в своей Швабии?
     Но  стоило Николасу мысленно произнести эти крамольные  слова, и он тут
же вжал  голову в плечи.  Померещилось,  будто  все восемь поколений русских
Фандориных во главе с самим Корнелиусом сурово смотрят  на своего никчемного
потомка  и  презрительно  качают  головами  -- усатыми,  бородатыми  или  же
украшенными бакенбардами:
     "Стыдись, Николас Фандорин. Не смей рассуждать так о своей отчизне. Нет
ничего позорнее измены и малодушия".
     Советник  зашевелил  мясистыми губами  и  открыл было рот,  но  магистр
перебил его самым невежливым образом:
     -- Я знаю заранее все, что вы мне скажете.  Что  здесь не Британия и не
Европа. Что  милиция не станет  меня защищать от этого очкастого ковбоя и не
будет  искать  мой кейс, потому что это  никому не нужно. Что здесь джунгли.
Что русские --  нецивилизованная  нация, не  имеющая  представления о правах
личности, о человеческом достоинстве, о законности. Что  все здесь раз®едено
коррупцией. Отлично! Я не спорю! Так все и есть! -- Он  возбудился  до того,
что ударил кулаком по толстому кожаному  подлокотнику. -- Но именно этим я и
воспользуюсь. Милиция не будет искать пропажу, потому что у нее нет стимула?
Я дам ей стимул! Я об®явлю награду за возвращение письма и ноутбука. Десять,
нет двадцать тысяч фунтов. Пятьдесят! Понадобится -- сто! Я заложу квартиру,
я возьму в банке ссуду, но  я верну нашу семейную реликвию! Как вы  думаете,
мистер Пампкин,  прибавится  прыти у суперинтенданта  уголовной полиции, или
как он тут у них называется, если я посулю премию в 100 тысяч фунтов?
     Советник  по  безопасности,  кажется,  тоже  начинал  злиться.  Сдвинул
мохнатые брови, неприязненно прищурился и сказал:
     --  Первое. Я  вовсе не  считаю, что русские -- нецивилизованная нация.
Русские таковы, какими они и должны быть, если  учитывать условия, в которых
они  воспитываются  и существуют.  Здесь  другой  нравственный  климат,  сэр
Николас, более жестокий и суровый, чем  наш.  У нас  человеку  гораздо проще
вырасти порядочным, законопослушным, толерантным и  политически  корректным.
Велика  ли  заслуга  быть  порядочным,  если  тебе  с детства  гарантированы
гамбургер, крыша над  головой  и  защита  прав личности? Быть цивилизованным
человеком в России куда  как трудней -- это  уж  цивилизованность настоящая,
честно заработанная, а не доставшаяся по наследству,  как нам с вами. За сто
или  сто  пятьдесят  лет  сносной  жизни  на  нашей  британской  шкуре нарос
культурный слой, благопристойно прикрывший первобытную шерсть. Но не слишком
обольщайтесь насчет европейской цивилизованности. Культурный слой -- если он
достался без усилий, по одной только географической удачливости  -- держится
до тех пор, пока не подует сильный ветер. Поверьте мне,  я всякое повидал на
своем веку. При настоящей опасности так называемый цивилизованный человек  в
считанные секунды  возвращается в  первобытное  состояние  -- чтобы  выжить,
царапается ногтями и кусается не хуже любого русского.
     Было видно, что Лоуренсу Пампкину наступили на больную мозоль. Советник
побагровел,  раздулся, изо рта  вылетали  капельки  слюны.  Такая горячность
поневоле вызывала уважение. К тому же Фандорин вспомнил, что писали газеты о
катастрофе парома "Христиания": о драке  из-за  спасательных жилетов, о том,
как политкорректные британцы,  шведы и датчане спихивали с плотиков тех, кто
слабее.
     Но  экстремальная  ситуация  --  это  особый  случай,  хотел  возразить
магистр.  Человек  не  может  ручаться,  как  он  поведет  себя  перед лицом
смертельной  опасности.  Тут   прорываются   инстинкты,  а  цивилизованность
проявляется  в  повседневном  функционировании общества.  Можно  ли  назвать
русских цивилизованной  нацией, если  они царапаются и кусаются каждый божий
день, по любому поводу и вовсе без повода?
     Аргумент был весомый, но советник, оказывается, еще не договорил.
     -- И второе. Ваша идея о премии не  так плоха, если вам столь уж дорога
эта  бумажка. Суперинтендантов  здесь  нет,  но на  Петровке, 38  расположен
городской уголовный розыск, а у него есть начальник, полковник Нехватайло. И
я даже мог  бы вас с  ним свести. -- Здесь  Пампкин употребил грамматическую
форму, именуемую  в английской  грамматике  "нереальным  залогом",  из  чего
следовало, что  сводить Николаса  с мистером Нехватайло он не собирается. --
При одном условии:  если б на вас не шла охота. Послушайте, Фандорин, сейчас
не до аристократических сантиментов. Бумажка, даже если ей триста лет -- все
равно не более чем бумажка. Вы  толкуете о потомках, которые вас не простят.
А  если вы  задержитесь  в Москве, у вас не будет  никаких  потомков,  вы не
успеете  ими обзавестись.  Прервется  ваш  расчудесный  род,  некому  станет
кичиться фамильными реликвиями. Бегите отсюда, молодой человек,  сваливайте,
улепетывайте  (дипломат  продолжил синонимический ряд еще  более энергичными
глаголами, заставившими магистра поежиться). И чем скорее, тем лучше.
     -- Нет, -- отчеканил  Николас  и почувствовал, что гордится собственным
упрямством. Сонм Фандориных, к которым присоединились еще и бесчисленные фон
Дорны,  одобрительно  закивал ему:  "Так держать,  мальчик.  Сначала  честь,
остальное потом".
     -- Тогда вот что. --  Мистер Пампкин перешел на  официальный тон. -- Вы
британский  подданный,  которому угрожает  явная  и  несомненная  опасность.
Согласно инструкции, в подобном  случае я имею право даже вопреки вашей воле
принять меры, которые  обеспечат  вашу безопасность.  Тем  более у  вас  нет
документов,  и вашу личность еще требуется установить. Я задерживаю  вас  до
завтра на  территории  посольства, а утром  вы отправитесь в  Лондон. Можете
потом жаловаться в инстанции на превышение власти.
     Сразу  было  видно,  что  этот серьезный джентльмен  слов на  ветер  не
бросает.  Сейчас  нажмет кнопку  на столе, вызовет охрану -- и все,  прощай,
Москва, а вместе с ней и завещание Корнелиуса фон Дорна.
     Фандорин вздохнул, потер лоб, виновато развел руками:
     --  Прошу простить мою  истерику.  Это нервы --  слишком многое на меня
сегодня свалилось.  Конечно,  сэр, вы правы.  Оставаться  в Москве  глупо  и
безответственно.  Да и смысла нет. Об®явить награду за возвращение документа
я ведь могу и из Лондона. Надеюсь, вы свяжете меня с нужными людьми?
     Советник  испытующе  посмотрел  магистру  в  ясные  глаза  и,  кажется,
поверил.
     -- Ну, то-то.  Разумеется, свяжу. А со  временем непременно выясню, кто
-- как здесь говорят -- вас заказал. И тогда станет ясно, нужно ли вам ехать
в  Гималаи... Ничего, -- Мистер Пампкин ободряюще  коснулся  локтя  молодого
человека  и произнес по-русски. --  Перемелется, мука  будет. А  также  утро
вечера  мудренее.  Отдыхайте. Я  скажу, чтобы  вам принесли  зубную щетку  и
свежее белье, дам какую-нибудь из своих рубашек. В воротнике будет велика, а
манжеты,  должно быть, не достанут  вам  и  до локтя, но все лучше, чем ваши
лохмотья.
     --  Благодарю, вы очень  добры, -- растроганно  улыбнулся Николас. -- А
где тут у вас туалет?
     --  По коридору третья дверь  направо. Быть может, поужинаем  вместе? У
нас неплохой буфет.
     --  С  удовольствием, -- откликнулся  Фандорин, уже открывший дверь,  и
улыбнулся еще  раз, теперь смущенно. -- Только должен предупредить -- у меня
ни пенса.
     -- Ничего, не разорюсь, -- проворчал советник.
     Пожалуй, он  все-таки  не  был формалистом  и  надутым чинушей, но  это
ничего не меняло.
     Николас быстро пробежал коридором, спустился по лестнице в вестибюль и,
вежливо попрощавшись с охранником, вышел во двор.
     Еще полминуты, и  ажурные  ворота  посольства  остались  позади.  Очень
довольный своим хитроумием,  Фандорин захромал прочь, навстречу опасностям и
приключениям.
     Ничего. Сначала честь, остальное потом.
        x x x
     Фантастический  день подходил к  концу. Стемнело, на  набережной горели
фонари,   а  на   противоположном  берегу   реки  источал  сказочное  сияние
подсвеченный Кремль. Это очень красиво,  сказал себе Николас. Вероятно, один
из  красивейших  видов  на  земле.  И,  чтобы  не  впадать  в  романтическое
настроение  (что  в  данных  обстоятельствах  было  бы  некстати),  мысленно
присовокупил: чем  на  иллюминацию  тратиться,  лучше бы зарплату архивистам
вовремя платили.
     Ковыляя  в  сторону  Большого Каменного  моста, пытался  составить план
действий. Куда  идти?  В гостиницу? От  одного воспоминания о номере, где на
зеркале растопырилась паутина от пули,  Николас содрогнулся. Только не туда!
Там-то, скорее всего, и дожидается очкастый весельчак.
     Тогда куда?  К милицейскому начальнику -- предлагать премию? Интересно,
какую,  когда в кармане  ни гроша. Да  и  вообще, как  это  будет выглядеть:
явится на Петровку, 38 какой-то  оборванец без документов, станет требовать,
чтобы его провели к  начальнику  уголовного розыска  полковнику  Нехватайло.
Бред! Сон в летнюю ночь!
     Николас остановился, поняв,  что  повел себя  крайне неразумно.  Нельзя
путать  честь с глупым гонором. Что может сделать иностранец  в этой опасной
стране -- один, без поддержки и даже без денег?
     Получалось,  что   выхода  нет.   Нужно  возвращаться   с   повинной  к
многоопытному  советнику  по  безопасности  и уговаривать его,  чтобы  перед
репатриацией  он  все-таки  дал Фандорину  возможность сговориться с главным
московским сыщиком. Пампкин человек незлой и умный. Может пойти навстречу --
если, конечно, не сильно рассердился на Николасов обман.
     Да, может быть, еще и не хватился, ведь прошло не более пяти минут.
     На набережной было пусто, только сзади раздавались неторопливые, гулкие
шаги какого-то  позднего прохожего. Вздохнув, Николас повернулся, чтобы идти
сдаваться.
     --  Коляныч!  -- жизнерадостно  возопил  поздний  прохожий.  --  Какими
судьбами?
     Магистр попятился.
     -- Ну че ты как не родной? -- как бы обиделся  Очкарик (вот и стеклышки
в свете  фонаря блеснули,  а  в руке блеснуло еще  и что-то металлическое --
пожалуй, не пистолет с  глушителем, а нож  или кинжал). -- Не бери в голову,
все там будем.
     Страшный человек ускорил шаг,  теперь его отделяло от Николаса не более
пятидесяти футов.
     Фандорин  развернулся и, приволакивая ногу, побежал прочь, но медленно,
слишком  медленно. И  ролики сломаны,  не  умчишься.  Господи,  неужели  все
закончится здесь, у этой равнодушной реки, в этом чужом, недобром городе?
     Послышалось   стремительное    приближающееся    фырканье   маломощного
моторчика,  визгливо  заскрежетали   тормоза.   Рядом   с  тротуаром   резко
остановился  малюсенький таункар -- Николас знал,  что эта модель называется
"Ока".
     Открылась дверца.
     -- Мотаем! -- крикнул женский голос.
     Фандорин, в очередной раз сбросивший балласт рефлексии, кинулся головой
вперед в кабинку и скрючился на крошечном сиденье, поджав длиннющие ноги.
     Автомобильчик рванулся с места, замахал незакрытой дверцей, как воробей
крылышком.
     Николас кое-как устроился. Сел,  поджав колени к подбородку, вывернулся
назад. Фигура на тротуаре послала ему воздушный поцелуй.
     -- Oh, my God, -- вздрогнул магистр и поскорее отвернулся.
     Нет, все-таки это был кошмарный сон.
     --  Дверь, --  раздался  тот же голос,  что давеча выкрикнул загадочное
слово "мотаем". Николас захлопнул дверцу и повернулся к своей спасительнице.
Разглядел в полумраке суровый профиль с  коротким,  чуть вздернутым  носом и
упрямым  подбородком.   Девушка  или  молодая  женщина,  худенькая  и  очень
маленького роста. То ли смутно знакомая, то ли на кого-то похожая, сейчас не
вспомнить, на кого. На Марию Шнайдер эпохи "Last Tango in Paris"?
     -- Dream, midsummer night's dream, -- пробормотал Николас, уже почти не
сомневаясь, что все это ему снится.
     --  Ты чего,  правда англичанин? --  коротко  взглянула на  него  Мария
Шнайдер.
     -- Правда англичанин, -- повторил Фандорин. -- А вы кто? Как вас зовут?
     Маленькая женщина ответила:
     -- Алтын.
     От  такого  ответа  магистр сразу  успокоился. Разумеется,  сон.  Вот и
непонятный алтын из Корнелиусова завещания об®явился.
     Но пигалица повторила:
     --  Алтын --  это имя. Фамилия -- Мамаева. А  ты-то  кто? И почему этот
отморозок так хочет тебя убить?
     Приложение:
     Лимерик,  сочиненный  Н.Фандориным  в  лифте  гостиницы  14 июня  около
половины шестого пополудни




     Мне в сражении за Саратогу
     Две руки оторвало и ногу.
     Я на койке лежу,
     Под себя я хожу.
     Повезло мне, ребята, ей-богу.





        Глава шестая
     Служба есть служба.  Любовные  обыкновения русских женщин. Поручик  фон
Дорн разрабатывает Диспозицию. Явление ангела.


     -- Куда прошь, дубина!  Сказано:  "Halt!" Первий  десяток links! Вторий
десяток  rechts! Третий links! Четвертий rechts!  Пяти links! Шестий rechts!
Семий links! Восмий rechts! Барабан -- и-и-и: тра-та-та-та, тра-та-та-та!
     Корнелиус  отобрал у барабанщика  палочки, выстучал  правильную дробь и
потрепал мальчишку по  вихрам:  не  робей,  выучишься. Паренек был толковый,
схватывал на лету.
     Рота маршировала  на Девичьем  поле -- дальнем  плацу, расположенном за
Пречистенскими  воротами  и  Зубовской   стрелецкой  слободой,  отрабатывала
повороты плутонговыми шеренгами.
     Пять  месяцев усердной  выучки не прошли даром.  Солдаты истово стучали
сапогами по и без  того донельзя утоптанной земле, поворачивали  лихо, глаза
пучили куражно. Фон Дорн,  хоть  и покрикивал,  но больше для порядку -- был
доволен.  Глядя на роту, трудно было поверить, что меньше чем  полгода назад
большинство солдат  не  знали, где  у них  лево, а где право: левши называли
правой ту руку или ногу, которой  им было  удобно  пользоваться, а поскольку
левшей  в роте  насчитывалось пятеро, складных экзерциций никак не выходило.
Чтоб солдаты не путались, пришлось приучить их к новым словам: тот бок,  где
стучится сердце -- links. Другой --  rechts. Ничего, привыкли. Мартышку -- и
ту выучивают в ладоши хлопать да польского танцевать.
     Солдатам хорошо, они от  маршировки разогрелись, морды красные, потные,
а господин поручик стоя на месте  изрядно продрог. К концу октября на Москве
стало, как в Вюртемберге зимой, да еще и мелкий зябкий  дождь с утра.  Можно
бы, конечно, в плащ  закутаться, но  что это будет за командир, будто ворона
нахохленная?  Посему Корнелиус  стоял молодцом, в одном  мундире,  и  только
ногой отстукивал: рраз, и-и-и рраз, и-и-и рраз.
     На краю плаца, как обычно, толпились зеваки. Холодный  дождь московитам
нипочем. Русский, если промокнет  под дождем,  встряхнется,  как  собака,  и
пошел себе дальше.
     К зевакам  Корнелиус  привык.  По большей  части  на солдатские учения,
конечно, глазела чернь, но нередко пялился  и какой-нибудь боярин с челядью.
Вот и сейчас над  толпой торчала горлатная шапка. На белом арабском  скакуне
сидел важный человек -- высокий, костлявый, при длинной седой бороде. Вокруг
спешенные  дворяне,  с десяток, да  еще  скороходы  в  одинаковых  малиновых
кафтанах.  Пускай смотрят, не жалко. Развлечений в городе Москве мало, а тут
тебе  и барабан  стучит, и солдаты стройно вышагивают. Пробовал фон Дорн под
флейту  маршировать --  так нажаловались монашки из Новодевичьего монастыря.
Нельзя флейту, соблазн.
     В общем, худо ли бедно ли, но приноровился обманутый поручик фон Дорн к
московской каторге. А начиналась служба так, что хуже и не бывает.
     Под®емного жалованья не досталось ему вовсе -- ни денег, ни соболей, ни
сукна.  Все заграбастал  вице-министр  Федька,  взамен  согласившись дела  о
бесчестье не затевать, да еще долго чванился, пес, еле его полковник Либенау
уломал.
     Этаких солдат,  как в  своей роте, Корнелиус никогда еще  не  видывал и
даже  не подозревал, что подобные уроды могут называться солдатами. Грязные,
оборванные -- ладно. Но чтоб на  всю роту ни одного исправного  мушкета,  ни
одной наточенной сабли, ни пуль, ни пороха! Ай да мушкетеры.
     Виноват был, конечно, командир,  капитан Овсей Творогов.  Мало того что
во все дни  с утра пьяный, ругливый, так еще и  вор редкого бесстыдства. Всю
амуницию и припасы продал, солдат вместо службы в работники поденно сдает, а
деньги -- себе  в карман. Пробовал Овсей и нового  поручика  к  своей выгоде
пристроить:  стеречь  купеческие лабазы в Сретенской  слободе, только  не на
того напал.
     Пошел  Корнелиус  к  полковнику жаловаться, да что  толку?  Либенау фон
Лилиенклау  человек  пожилой,  уставший  от   русской   жизни  и  до  службы
равнодушный. Дал  поручику совет: laissez-faire, мой друг,  far niente  или,
говоря по-русски, плюньте да разотрите.  Московиты надули вас, а  вы надуйте
их.  Человек вы еще молодой, не  то  что  я, старый  ботфорт.  Будет война с
поляками или хоть с  турками --  сдайтесь в  плен при  первой оказии,  вот и
освободитесь из московской неволи.
     Но фон Дорн  получать  задаром  жалованье,  пусть даже  половинное,  не
привык.  Главное   же   --  со  временем  возник  у   него  некий  тщательно
разработанный план, который Корнелиус назвал Диспозицией, и по сему плану от
поручика  третьей роты  требовалось  состоять по службе  на  самом  отличном
счету.
     Начал  с  ключевого: ввел  в разум капитана,  ибо  с  таким  командиром
навести порядок в роте  было невозможно. Урок своего первого московского дня
Корнелиус  усвоил хорошо:  в этой стране можно творить, что хочешь, лишь  бы
свидетелей не было. Что ж, обошелся без свидетелей.
     Как-то подстерег Овсея Творогова утром пораньше, пока тот еще не впал в
пьяное  изумление,  и  отходил  его,  как следует.  От души, вдумчиво.  Чтоб
синяков  и  ссадин  не  осталось, бил  чулком,  куда насыпал  мокрого песку.
Кричать не велел, пригрозив, что убьет до смерти, и Овсей не кричал, терпел.
Жаловаться Корнелиус тоже отсоветовал. Показал  жестами (по-русски тогда еще
совсем не умел):  любой из  солдат  тебя,  вора,  за  полтину голыми  руками
удавит,