важным гостем нынче  был  высокопреосвященный Таисий,  митрополит
Антиохийский. Этот ученейший  грек, в прошлом падуанский доктор богословия и
католический викарий,  перешел  в  православие  и  достиг  высших  церковных
степеней.  Все знали,  что государь его чтит, а в божественных делах слушает
больше, чем раньше слушал низложенного патриарха Никона.
     Митрополита  Корнелиус  во дворце  видел часто,  да  и  у  Матфеева  он
появлялся  не  впервые. Только в  царском  тереме  Таисий  восседал  важный,
пышный, в  золотой  ризе и митре,  сплошь расшитой  жемчугом и  алмазами,  с
пастырским  посохом, а к  Артамону  Сергеевичу  являлся  попросту,  в мягкой
шерстяной рясе, и держался доступно, улыбчиво. Говорить с  ним можно  было о
чем угодно,  хоть о политике, хоть  о языческих  богах античности, но больше
всего  Таисий  оживлялся,  когда  речь  заходила о  книгах.  Его карие глаза
загорались  азартными огоньками,  руки  сами тянулись  теребить  шелковистую
седую бороду, на щеках проступал мелкий старческий румянец.
     Однако  был  у Корнелиуса с высокопреосвященным  один  разговор,  после
которого  капитан усомнился  -- так  ли уж  прост и  свят Таисий.  Как-то  в
царском тереме митрополит  подошел к проверявшему посты фон Дорну, ласково с
ним поздоровался  и завел беседу: какой-де веры и как обходится без исповеди
и  причастия. Когда Корнелиус  ответил,  что обходится  плохо и пробавляется
одной  лишь  молитвой, Таисий, поглядев по сторонам, перешел на  шепот. "Без
исповеди-то христианину нельзя, грех, -- сказал. -- Ты вот что, сын мой,  ты
на исповедь ко мне приходи. Я хоть и принял православие, но  от католической
веры не отрекся  -- потому что Спаситель един, хоть по-латински ему  молись,
хоть по-славянски.  И Святейший  Престол меня от  матери-церкви не  отлучал,
священнического звания  не  лишал.  Могу и исповедывать,  и грехи отпускать.
Придешь?" Искушение облегчить душу  было великим,  но  и сомнение брало. Как
это возможно  -- разом быть и католиком, и православным? За приглашение  фон
Дорн поблагодарил, обещал прийти. Но не пошел, а грек, хоть после и виделись
многократно, не настаивал.
     При  Таисии  всегда был ближний келейник,  чернобородый, молчаливый, со
страшным  костлявым  лицом.  Нерусский   --  должно  быть,  тоже  грек   или
левантинец. Звали его Иосифом.  Про него  говорили, что он лют  верой, носит
под  рясой  железные вериги и всяко  умерщвляет  плоть  --  по  ночам,  чтоб
избавиться от  мучительных  соблазнов, точит  себе  зубы напильником, только
через  такое невозможное  страдание  и  превозмогается. Вериг  Корнелиус  не
видел, зато острые, почти что треугольные зубы заметил и проникся почтением.
Видно было, что Иосиф и в самом деле человек святой.
     Новых гостей нынче было двое. Одного, ученого лекаря и фармацевта Адама
Вальзера, привел подручный  боярина  по Аптекарскому  приказу  дьяк Голосов.
Герр Вальзер Корнелиусу понравился -- тихий,  седенький, с  мягкой улыбкой и
добрыми  голубыми  глазками,  которые  с любопытством  взирали на мир  из-за
больших оловянных очков. В сенях  аптекаря дожидались  двое дюжих холопов  с
крепкими   дубинками  и  слюдяными  фонарями  на  длинных  палках.  Из  этой
предосторожности можно было заключить,  что  Вальзер  на  Москве человек  не
новый,  хорошо знающий,  как оберегаться  по ночному  времени. Кто  из  дому
затемно  выходил один,  да без своего  света,  тому в этом  разбойном городе
далеко  было не уйти -- или тати  ночные разденут, или уличные сторожа, видя
одинокого  человека,  перед  соблазном  не устоят. Голосов и Вальзер явились
прежде  других.  Аптекарь  засмущался  просторной гостиной,  робко  попросил
разрешения осмотреть хозяйскую библиотеку и долго не казал оттуда носа.
     Зато второй из новых людей, дьяк  Посольского приказа Афанасий Лебедев,
только что  вернувшийся из Европы, сразу завладел всеобщим вниманием -- стал
рассказывать последние французские вести про короля Лудовика и  его метресс.
Весь   просвещенный  мир,  оказывается,  нынче  обсуждал   великую  новость:
положение прекрасной маркизы Монтеспан пошатнулось. Пикантнее всего было то,
что  сердце его  величества  у  блестящей фаворитки похитила не какая-нибудь
юная красавица, а пожилая  воспитательница  бастардов,  прижитых маркизой от
Короля -- Солнце.  Эта самая мадам Ментенон весьма благочестива, рассказывал
дьяк, скромна, имеет от роду сорок лет и  обольстила версальского монарха не
пышными прелестями, но умом и высокой нравственностью.
     --  Сие  означает,  что  король  Лудовик в  постельных  баталиях совсем
истрепался  и теперь желает  от женок не пылкости,  а одного  лишь покоя, --
весело сказал князь Василий Васильевич. -- Он  нынче как петух,  что курочек
не топчет, а только кукаречет. Такому кочету одна дорога -- в суп.
     Сказано  было не только  остроумно, но  и  политически тонко  --  среди
гостей французских доброжелателей не было, и шутку встретили дружным смехом.
Потом  заговорили  кто  о  чем,  а  фон  Дорн  еще долго терзался  тем,  как
улыбнулась  Сашенька  князевой  скабрезности.  Утешение было  одно:  зубы  у
Галицкого, как и у большинства московитов, нехороши -- когда смеялся, видно,
что желты и кривоваты. Поймав взгляд Александры Артамоновны, капитан  широко
улыбнулся --  пусть  сравнит и оценит. Боярышня тоже  улыбнулась. Оценила ли
белизну и ровность зубов, было неясно.
     Когда слуги зазвенели серебром, вынося блюда с угощением, из библиотеки
выглянул  Адам  Вальзер.  Потянул  носом  на  аромат печева,  пряного  мяса,
дымленой  белорыбицы  и  вдруг  переменился в  лице.  Глаза  герра  Вальзера
испуганно  заморгали,  розовые  щечки  побледнели. Корнелиус удивился такому
метаморфозису и проследил за направлением аптекарева взгляда. Оказалось, что
Вальзер смотрит на  митрополита  Антиохийского,  да и  грек тоже  взирает на
тихого человечка, причем с явным неудовольствием.
     Впрочем, Таисий от лекаря тут же отвернулся, поманил к себе Корнелиуса.
Когда тот с почтительным поклоном приблизился, высокопреосвященный шепнул:
     -- Капитан, позови-ка ко мне брата Иосифа.
     Фон  Дорн сходил  в сени за  чернобородым монахом,  а  когда вместе шли
обратно, в залу, навстречу выскочил герр Вальзер, все такой же бледный.
     -- Уже уходите, сударь? -- удивился Корнелиус. -- Но празднество только
начинается.
     --  Дело  важное...  Запамятовал.  И нездоров,  -- срывающимся  голосом
пролепетал аптекарь, с ужасом глядя на смуглого брата Иосифа.
     Побежал к выходу чуть не вприпрыжку, чудной человек.
     Корнелиус побыл  в гостиной недолго --  минуту, много две.  Митрополит,
дав келейнику какое-то поручение (Иосиф сразу заторопился), завел с пастором
Грегори  ученый  спор  о  воззрениях  какого-то  Паскаля,  а  князь  Василий
Васильевич подсел к  Сашеньке и  принялся  что-то  нашептывать  ей  на  ухо.
Боярышня  потупилась. Хозяин,  Артамон  Сергеевич, поглядывал  на  молодых с
ласковой  улыбкой, и смотреть на это  у капитана  не было решительно никаких
сил.
     Черт  с ней, с  белорыбицей -- все  равно  в глотку не  полезет,  решил
Корнелиус и отправился в ночь, за ворота, проверять  караулы. Ничего,  скоро
мука  закончится. Пришлет  Галицкий сватов,  сыграют  свадьбу, и  перестанет
Александра  Артамоновна  смущать  бедного  солдата  дружеским  обращением  и
лучистым взглядом. Жизненная мельница все перемелет, была  мука, а останется
одна мука.
     Прошел  Артамоновским переулком. У решетки,  что отделяла  милославскую
половину, стояли в тулупах сержант Олафсон и еще двое. Не  спали, трубок  не
курили.  На другом  посту,  где выход  на  Малорасейку, караул  тоже  был  в
порядке.
     Корнелиус  решил обойти  усадьбу  задами, вдоль глухой стены -- не  для
дела,  а так, ради моциона. Возвращаться в залу, чтоб смотреть, как Галицкий
щекочет усами ушко Александры Артамоновны, было невмочь.
     Ночь выдалась ясная -- при луне, при звездах. Фон  Дорн шел, поглядывая
в вечное небо, вздыхал. Руку  на всякий случай держал за пазухой, на рукояти
пистоли.
     Вдруг из темноты, где ограда церкви Святого Николая, донеслась возня, а
потом, конечно, и крик: "Караул! Убивают!".
     Корнелиус покачал головой,  развернулся идти обратно. Кричи  не  кричи,
уличный  караул не  прибежит  --  им  тоже жить охота.  После,  когда  вопли
умолкнут, -- вот тогда подойдут.  Если не до смерти убили, отведут в земскую
избу. Если до смерти, увезут на Чертолье, в убогий дом. А из  дворов спасать
убиваемого  никто не сунется,  в Москве  такое  не заведено. Мало  того, что
самого зарезать могут, так  еще потом на разбирательстве в Разбойном приказе
умучают: кто таков, да зачем не в свое дело лез -- может, сам вор.
     Ну их, московитов, пусть режут друг друга на здоровье.
     Но тут вдруг от нехорошего места донеслось по-немецки:
     -- Hilfe! Hilfe!
     Это  уже  было  другое  дело.  Европейца,  тем более  соотечественника,
бросать в беде нельзя.
     Фон  Дорн  трижды  коротко дунул  в  свисток,  подзывая  своих,  а  сам
дожидаться не стал, побежал на шум.
     Обогнул ограду, увидел фонари на снегу -- один погас, второй еще горел.
Рядом  два  неподвижных  тела  с  раскинутыми  руками. Кричали  оттуда,  где
сгущалась тьма. Капитан сощурил глаза и разглядел две черные фигуры, которые
тащили волоком кого-то упирающегося и жалобно кричащего.
     И снова:
     -- Караул! Hilfe!
     Так ведь и  голос знакомый! Теперь, вблизи, Корнелиус узнал --  это  же
герр Вальзер. Тем более: грех и даже преступление не  выручить  матфеевского
гостя.
     -- Стой! -- бешено заорал фон  Дорн, выхватывая  пистоль -- шведскую, с
колесным замком.
     Один в  черном  обернулся  -- забелело  круглое  пятно  лица. Корнелиус
пальнул, IT разбойник опрокинулся на спину.
     Выхватил шпагу, кинулся на второго, а лекарю крикнул по-немецки:
     -- Герр Вальзер, в сторону!
     Тот проворно отполз на четвереньках.
     Тать в длинном черном одеянии  (да  это ряса, он был переодет монахом!)
выхватил прямой, широкий тесак, но где ему, увальню,  было тягаться с лучшим
клинком прежнего Вюртембергского полка. Первым  же выпадом фон Дорн проткнул
негодяя насквозь.
     Оказывается,  бандитов  было  не  двое, а трое. Третий  --  высокий,  в
остроконечном клобуке -- стоял немного  в стороне,  засунув руки в рукава, и
не двигался. Видно,  перетрусил.  Лица было не видно -- лишь силуэт, так как
луна светила ночному вору в спину.
     --  Пади  на  колени,  блуднин  сын!  --  страшным  голосом  потребовал
Корнелиус и взмахнул окровавленной шпагой. -- Убью, как собака!
     Высокий  выпростал  из рукава  руку,  легонько всплеснул ею, и капитана
вдруг звонко  ударило в грудь -- это брошенный нож  пробил шубу и звякнул  о
кирасу.
     Ах, ты так! Ну, пощады не жди!
     Корнелиус занес шпагу для рубящего удара и  бросился на разбойника. Тот
стоял все так же неподвижно, будто примерз к земле.
     Клинок со свистом рассек воздух,  но  голову татю  разрубить  не успел.
Неуловимым  для  глаза  движением  тот  перехватил  сталь  рукой  в  кожаной
рукавице,  словно шутя  вырвал  у капитана  шпагу  и  запросто,  как лучину,
переломил ее пополам.
     Оторопев, фон Дорн  сделал шаг  назад, выхватил из-за  голенища кинжал.
Возникло  жуткое, безошибочное чувство, что все это он уже когда-то  видел в
кошмарном сне: бил  врага  шпагой, а шпага ломалась; колол  кинжалом, а  тот
сгибался, будто был сделан из воска.
     Страшный,   непробиваемый  человек  вцепился  Корнелиусу   в  запястье,
вывернул  так, что захрустели  кости,  а другой рукой  коротко, мощно ударил
мушкетера в лицо.
     Фон  Дорн  отлетел  навзничь.  Улица, небо,  дома  завертелись,  норовя
разместиться  вверх  тормашками.  Повернувшись  вбок,  Корнелиус  выплюнул с
кровью  на  снег  два  передних  зуба. Но расстраиваться  из-за  погубленной
красоты было некогда и незачем -- земной путь капитана мушкетеров подходил к
концу.
     Разбойник  нагнулся, подобрал  выпавший кинжал  и  наступил оглушенному
Корнелиусу  на грудь,  припечатал к  мостовой. Полоска стали поймала  лунный
свет,  тускло блеснула. В жизни фон  Дорн  не видывал  ничего красивей этого
мимолетного сполоха.
     Господи, прими душу раба Твоего Корнелиуса, сына Теодора и Ульрики.

        Глава девятая
     Я ОТ БАБУШКИ УШЕЛ, Я ОТ ДЕДУШКИ УШЕЛ


     Включить компьютер и открыть  файл vondorn.tif было делом одной минуты.
Вот  оно  --  соединенное  из  двух половинок  и  сосканированное  завещание
капитана Корнелиуса  фон  Дорна.  Если послание  сыну Никите,  конечно, было
завещанием.
     Почерк  у  капитана,  даже  и  по  понятиям семнадцатого столетия,  был
неважный.  Николас  прищурился и  очень медленно, по  складам, стал  читать:
"Па-мять сия для сын-ка Ми-ки-ты ег-да в ро-зу-ме-нии будет а ме-ня Гос-подь
при-бе-рет а  пу-ти на Мос-кву не  по-ка-жет а  еже-ли умом  не дой-дешь как
того  изы-ска-ти   на  то   во-ля  Бо-жья  па-ки  со-блазн  ди-авол-ский  не
за-вла-дел..."
     --  Что-что? -- перебила Алтын. -- Слушай, я не в®езжаю. Ты  можешь это
перевести на нормальный русский язык? "Егда, паки". Хренотень какая-то.
     -- Сейчас, -- сказал Фандорин. -- Сначала почерк расшифрую.
     Он   вошел   в  программу  "Scribmaster",  попутно  об®ясняя,  что  это
программный  продукт   нового   поколения,  разработанный   специально   для
исследователей  древних  рукописных  текстов.  В  базе  данных замечательной
программы содержится до трех тысяч вариантов написания латинских, греческих,
еврейских и  кириллических  букв,  которые  "Scribmaster" умеет  считывать и
преобразовывать в любой из современных шрифтов.
     В длинном списке  стилей Николас  выбрал строку  skoropis 17th cent,  в
графе  transform  to  поставил  шрифт  "Ижица",  неудобный  для  чтения,  но
единственно пригодный, потому  что в  нем имелись буквы,  не употребляемые в
современной русской орфографии. Надстрочные знаки, конечно, пропадут, но это
не страшно -- прочесть все равно будет можно.
     Алтын с любопытством наблюдала за  манипуляциями магистра, дыша  ему  в
самое ухо и время от  времени даже щекоча  висок своими стрижеными волосами.
От девушки пахло утром, сном и свежестью. Пришлось сделать над собой усилие,
чтобы не отвлекаться от главного.
     -- Ну, поехали. -- Он перекрестился и нажал на enter.
     -- Ты что, из богомольцев? -- спросила Алтын.
     -- Нет, я, собственно, агностик. Но хуже не будет.
     Рукописный текст  на экране исчез, появилась картинка:  старинные часы,
стрелка  которых  медленно  отсчитывала  секунды. На  исходе  второй  минуты
изображение  дрогнуло, и  вместо невразумительных  каракулей возник  обычный
печатный текст.  Николас и  Алтын непроизвольно подались вперед, не замечая,
что прижимаются друг к другу щеками, и впились глазами в дисплей.




     Память сия для сынка микиты егда в®
     розумении будет® а меня гсподь, приберет®
     а пути на москву не покажет® а ежели умом®
     не дойдешь как тог из ыскати на то воля Бжья
     паки соблазн® диаволс кий не завладел® а как®
     изыщеш и хрста ради бери токмо ливерею
     что понизу в® алтын® толобас а замолея под®
     рогожею не имай души спасения ради
     А от® скородома оть каменых® в®рат® иди 230
     саж по черной слободе яко оть с®калы фео
     предка ишег к® княже му двору и в® тех®
     де местех® увидеш дом® древяна клецки что
     с® оконицы в® числе дщерей у предка ншего
     гуго силного а ежелн рамина от® пожару сгорнт®
     и того де не пужайся паки подклеть у храмины
     знатна
     А как® в подклеть сой деш и на север® иди да на
     восток® иди в® угол® а в® углу плита каменая да
     узкая и ты ту плиту с®верни а под плитою чепь
     железная да колцо ков аное и ты его наддай
     а сойдешь оттуда в т айник где пол® земляной а
     перед® тем® как со йдеш помолися гсподу
     ншему иссу xpсту а костей мертвых® не
     пужайся да любопытст ва свог не пытай хрстл
     гспда ради и нипочему злмолея тог не нмай
     не гневи моей отцовой воли дабы не собе не
     роду члвеческому худа не сотворити
     Отрин ту книгу и ....... так® найдеш иванову либерею
     Хрстос® тебя блгослови
     писан на кромешниках®
     лета 190го майя в®
     3 дн
     корней фондорн руку
     приложил®




     -- Все равно белиберда какая-то! -- недовольно воскликнула журналистка.
-- Ни хрена не понятно.
     Но  магистр  лишь невежливо отмахнулся,  скользя  взглядом по строчкам.
Прочитал, недоуменно затряс головой. Прочел еще раз.
     --  Либерея?  Иванова Либерея? -- пробормотал  он.  -- Неужто та самая?
Чушь! Бред!
     Алтын смотрела на него в упор.
     -- А? Либерия? Это которая в Африке, что ли?
     Фандорин хмуро вглядывался в экран, шевеля губами.
     Тогда  журналистка  яростно ударила  его  острым  кулачком  в  бок  (от
неожиданности Николас ойкнул).
     -- Переводи, гад! Я сейчас сдохну от нетерпения!
     И он перевел, сопровождая чтение необходимыми комментариями:
     "Писано для  сына  моего  Микиты, когда в  разум  войдет, а меня уже не
будет, если не приведет Господь вернуться в Москву. А если не поймешь или не
сумеешь  найти  искомого,  так на то воля Божья, чтоб соблазна  дьявольского
избежать. А если и найдешь, то ради Христа бери только ту Либерею, что внизу
в алтын-толобасе (Не знаю, что это  такое.), Замолея же, прикрытого рогожей,
трогать не смей ради спасения души. (Что за Замолей такой, понятия не имею.)
От Скородома  (Забыл, что это такое -- кажется, название Земляного вала), от
Каменных ворот иди  230 саженей ( Сажень --  это семь футов, стало быть речь
идет о расстоянии примерно в 500  метров.) по  Черной Слободе в ту  сторону,
как  от  Скалы Тео,  предка  нашего, к Княжьему Двору (Хм, любопытно. "Скала
Тео" -- это скорее всего Теофельс, родовой замок фон Дорнов. Какой там может
быть  княжий  двор?  Ах  да!  Это  он о Фюрстенхофе! Фюрстенхоф --  соседний
городок,  где  когда-то  находилась  мыза  князей  Гогонлоэ!  Какое  же  это
направление?  Дай Бог памяти,  я же там в  позапрошлом году  все окрестности
облазил... Да, точно:  Фюрстенхоф от  Теофельса на юго-востоке. Как, однако,
Корнелиус  осторожничает! Ладно, читаем дальше.)... к Княжьему Двору,  и там
увидишь деревянный дом в столько окон, сколько было дочерей у  предка нашего
Гуго  Сильного. (Гуго Штарк, то есть  Сильный, жил в  15 веке. Я прочитал  в
родовой хронике  швабских фон Дорнов,  что у  него было тринадцать дочерей и
всего один сын.  Стало быть  окон тринадцать. Странное число для  московской
постройки семнадцатого века.) А  если дом от пожара  сгорит, то  не страшно,
ибо  там подклет ( то есть первый этаж  или фундамент) крепок. Как войдешь в
этот подклет, иди в  северо-восточный угол. Там каменная узкая плита. Ты эту
плиту  подними, под  нею  железная  цепь  и кованое кольцо. Ты его  потяни и
попадешь в тайник с земляным полом.
     Перед тем как спуститься туда,  помолись Господу  нашему Иисусу Христу.
Костей мертвых не  пугайся, а любопытству Христа ради не поддавайся  и ни за
что Замолея того не трогай. (Снова этот непонятный Замолей!) Не нарушай моей
отцовской  воли,  не  то  себе и  всему  роду  человеческому хуже  сделаешь.
Отодвинь книгу и..... (Тут пропуск. Но сканер не виноват -- на моей половине
письма дефект, бумага прохудилась. Совсем маленькая дырка, на  одно короткое
слово.  В  остальном  сохранность документа  отменная.  Судя  по  контексту,
что-нибудь незначимое, благочестивое. Предположим: "С Богом".  Но что же там
такого  ужасного, в Замолее  этом,  прикрытом  рогожей?  Зачем так  уж  сына
стращать?  Должно  быть, какое-нибудь суеверие. Так, и вот самое главное  --
концовка.)  Так  найдешь Иванову  Либерею. Благослови тебя Христос. Писано в
Кромешниках 3 мая 190-го года. Корней Фондорн руку приложил".
     Подперев рукой щеку, Николас принялся рассуждать вслух:
     -- Это  не духовная, а, скорее, некое то