ть окон!
        x x x
     --  Моя  первая ошибка: название ворот все-таки было не определением, а
именем  собственным.   В  середине  семнадцатого  века  возле  Новоспасского
монастыря -- вот здесь -- образовалась слобода, где жили казенные каменщики.
Видите, Фандорин, тут даже и улицы так названы --  Большие Каменщики и Малые
Каменщики. Очевидно, из-за этого Яузские, они  же Таганские  ворота какое-то
время  именовались  Каменными, а  потом  это прозвание  не прижилось  и было
забыто.
     Историки  находились  на квартире  у Николаса.  Снова сидели  у  стола,
заваленного картами,  схемами  и ксерокопиями  старинных документов,  однако
между  партнерами  произошло  психологическое  перераспределение  ролей,  не
слишком  бросающееся  в глаза, но  в  то  же  время очевидное обоим. Главным
теперь стал магистр, а доктор оказался в роли докладчика, да к тому же еще и
вынужденного оправдываться.
     -- Вторая моя ошибка тем более непростительна. Я произвольно решил, что
сажени,  о которых  говорится в  грамотке,  -- это  стандартная  мера длины,
известная со  старинных  времен и получившая повсеместное  распространение с
восемнадцатого века: так называемая косая сажень, размер которой в 1835 году
был официально приравнен к 48 вершкам, то есть к 213 сантиметрам.
     Болотников  встал,  широко  расставил  ноги,  поднял  и  развел   руки.
Получилось некое подобие буквы X.
     -- Вот косая сажень: расстояние от кончика левой ноги до кончика правой
руки. Поэтому я и решил, что 230 саженей -- это 490 метров. А между тем -- и
мне стыдно, что я  упустил  это из виду -- в семнадцатом веке чаще применяли
так  называемую  прямую  сажень: расстояние  между пальцами  рук,  вытянутых
горизонтально,   вот  так.  --  Максим  Эдуардович  встал  в  позу   рыбака,
хвастающегося  рекордной добычей. -- Это 34 вершка,  то есть 152 сантиметра.
Обнаруженный вами дом находится  в 350 метрах от прежних  Яузских ворот,  то
есть именно в 230 прямых саженях!
     Каждое новое подтверждение своей правоты вызывало у Николаса сладостное
потепление  в  груди  и  блаженную улыбку,  с которой  триумфатор безуспешно
пытался  бороться --  губы сами расползались самым недостойным образом, что,
должно быть, усугубляло раны, нанесенные самолюбию докладчика. Впрочем, нет.
Следовало отдать Максиму Эдуардовичу должное: он и сам  до такой степени был
возбужден и  окрылен  поразительной находкой, что, кажется, начисто  забыл о
гоноре и амбициях.
     -- Далее, -- улыбнулся  он в ответ  на улыбку Николаса. --  Современная
Таганская  улица триста лет  назад  была  главной улицей черной  Семеновской
слободы  --  вот вам  и  наша "черная слобода". Все сходится,  Фандорин, все
указанные  в письме приметы. А теперь самое  главное --  про  дом. Я  поднял
документы   по  истории  застройки  на  этом  участке  и  обнаружил  кое-что
интересное. Вот, смотрите.
     Коллеги  склонились  над  копией  скучного,  официального  документа  с
прямоугольным штемпелем.
     --  Дом No 15, предназначенный  на снос как ветхий и не  представляющий
культурной  и  исторической  ценности,  был  выстроен  в  1823  году  купцом
Мушниковым. В 1846-ом, 1865-ом и 1895-ом перестраивался. В 1852-ом и 1890-ом
горел. Одним словом, обычная история обычного  московского дома,  зацепиться
вроде бы не за что. Но... -- Болотников положил поверх ксерокопии тетрадь со
своими  записями.   --  Смотрите-ка,  какие   факты  мне  удалось  откопать.
Во-первых, фамилия  владельца. Неизвестно, кто именно из Мушниковых построил
дом,  но вообще-то  Мушниковы  --  довольно известная  в прошлом веке  семья
хлыстов,   которые,  должно   быть,  устраивали  в  интересующем  нас   доме
молитвенные  собрания  и бдения.  Число тринадцать  у одного из  хлыстовских
течений  имело  особый,  сакральный  смысл,  чем,  очевидно,  об®ясняется  и
диковинное количество окон.
     -- Это все  замечательно, -- забеспокоился Николас. -- Но при чем здесь
фон Дорн? Он ведь жил на полтора века раньше!
     --  Погодите,  погодите.  -- Архивист  подмигнул с видом  Деда  Мороза,
который сейчас  достанет из мешка свой лучший подарок. -- Про  дом Мушникова
написано,  что он "бревенчатого  строения  поверх белокаменного  фундамента,
единственно уцелевшего  от  бывшей на том месте ранее  деревянной же дубовой
постройки -- колдуновского дома, что сгорел при пожаре 1812 года". Почти вся
эта   часть   города  при   нашествии  французов  выгорела  и  отстраивалась
постепенно, на протяжении полутора десятилетий.
     -- Колдуновский дом -- это по фамилии прежнего владельца? -- осторожно,
словно боясь спугнуть добычу, спросил Николас. -- Или...
     Болотников улыбнулся:
     -- Похоже, что "или". В одном из полицейских донесений Таганской части,
датированном 1739  годом, мне попалось упоминание -- единичное, мимоходом --
о каком-то  "колдуновском  доме, он  же  валзеров".  А  в  росписи  окладных
жалований  Иноземского  приказа за 1672 год и потом  еще  в деле о заготовке
лекарственных трав Аптекарского  приказа от 1674 года я дважды обнаружил имя
"апотечных дел мастера немчина Адамки  Валзера". Вам  отлично  известно, что
москвичам той эпохи аптекарь, да еще из басурман,  должен был представляться
колдуном.
     -- Немец! -- вскричал Фандорин. -- И Корнелиус был немец!
     --  Так-то  оно  так,  но  на  этом  факты,  которыми  мы  располагаем,
исчерпываются  и  начинаются предположения.  Каким  образом  вышло,  что  на
фасадной стороне послепожарного дома оказалось столько же окон, сколько было
в доме аптекаря? Случайное совпадение?
     Магистр затряс головой:
     --  Конечно,  нет!  Мушников  наверняка  купил  участок  с  развалинами
Колдуновского дома  именно потому,  что хлысту такое неординарное количество
окон должно было показаться доброй приметой.  Возможно, дом выгорел не дотла
и контур фасада еще просматривался. Или же просто сохранилось воспоминание о
допожарной постройке с чертовой дюжиной окон. Ведь после нашествия Наполеона
миновало каких-нибудь десять лет.
     -- Вот и я так думаю. -- Максим  Эдуардович отодвинул бумаги в сторону,
повернулся  к  Фандорину  и  сказал,  чеканя  слова.  --  А  самое  для  нас
существенное то, что Мушников отстроился на том же самом фундаменте. Вот вам
"подклеть знатна" -- и при Великом пожаре не сгорела. Надеюсь, вы понимаете,
Фандорин, что это значит? -- И договорил громким шепотом. -- Нам не нужны ни
спонсоры, ни чиновники. Мы можем добыть Либерею сами!
        x x x
     На подготовку  пришлось  потратить целых  три дня, хотя  кладоискателей
одолевало  мучительное  нетерпение.  Николасу удавалось уснуть только  перед
рассветом -- на два-три часа, не больше, а Болотников, судя по красным векам
и кругам под глазами, кажется, и вовсе лишился сна.
     Время ушло не  на заготовку необходимых инструментов -- Фандорин просто
передал  Сергееву список, и в тот же день на Киевскую  доставили две  легких
швейцарских  лопаты какой-то особенной конструкции, две  кирки, домкрат, два
обычных дворницких лома, "фонари, веревочную лестницу и электрический бур --
на случай, если придется делать шурфы.
     -- Подземный  ход копать  будете? -- спросил Владимир Иванович как бы в
шутку,  а сам так и впился своими серыми глазками  в кипу бумаг, лежавшую на
столе.
     -- Да, надо кое-что поискать, -- небрежно ответил Фандорин.
     -- Ясно, -- кивнул полковник.
     Из-за  него  и  произошла  проволочка.  Три вечера ушли  на отвлекающий
маневр.   Партнеры  выезжали  со   всем   инструментарием   на  какие-нибудь
произвольно выбранные развалины  (сначала на руины  фабрики  в Текстильщики,
потом в  Замоскворечье и  в  Марьину Рощу), начинали ворочать глыбы и копать
землю.
     В первый раз явился сам Сергеев. Походил, посмотрел. Уехал.
     Во  второй  раз  полковника  уже не было,  но  из-за обломков то и дело
выглядывали  охранники.  Когда  сунулись  совсем  близко,  Николас  произвел
мобилизацию: вручил молодым людям лопаты и велел перетащить с места на место
огромную кучу мусора.  Мальчики  вспотели,  перепачкали  свои  замечательные
костюмчики, одному зашибло щиколотку упавшим кирпичом.
     В  третий раз Фандорин  и Болотников трудились в полном одиночестве  --
охрана осталась снаружи и интереса к копательству полоумных историков больше
не проявляла. Это означало, что пора, можно.
     План составился такой.  Сергеевских красавцев поставить  на  углах дома
номер  15,  чтобы  никто не  совался  -- проблемные  подростки,  алкоголики,
бесприютные  любовники, да и с милицейским патрулем, который  заинтересуется
лучом света,  мелькнувшим  в  подвальном  окошке,  охранники  тоже без труда
договорятся. Николас  и  Болотников вскроют гнилую дверь,  спустятся  вниз и
будут следовать  инструкциям  Корнелиуса  фон Дорна. Если  (о если!) удастся
что-то  найти, попытаются сделать  самую предварительную  и  приблизительную
оценку  клада,  но наверх  выносить  ничего  не будут.  Более  того  --  для
конспирации поедут завтра и  даже послезавтра еще на какие-нибудь развалины,
а  тем  временем  решат, как и  в  какой  форме об®явить  городу  и  миру  о
грандиозной, умопомрачительной находке.
     Прибыли на  Таганскую во втором часу  ночи.  На  улице ни  души,  тихо.
Фандорин   посмотрел  вправо,  влево,  вверх.  Увидел,   что  луна  пытается
подглядеть  за  искателями сокровищ сквозь неплотные тучи, да все  никак  не
пробьется,  и  небо  от  этого черное  и серое, похожее цветом на  мраморное
надгробье.
     Мальчиков расставили по постам. Через дыру в заборе пролезли во двор, а
еще  пять минут  спустя уже пробирались  через  груды  досок и щебня вниз, в
подвал.  Ржавую  железную  дверь пришлось высадить  ломом.  Скрежет  и  лязг
нестройным  эхом откликнулись  меж  темных  стен, с которых  свисали  клочья
отслоившейся краски.
     -- Так, -- почему-то шепотом сказал Фандорин, осветив потолок  подвала.
-- Северо-восточный угол -- вон тот.
     Архивист подошел к стене, поскреб ее ножом.
     -- Известняк, исконный московский известняк, -- тоже вполголоса сообщил
он. -- И кладка  древняя.  Так еще при Иоанне Третьем  обтесывали. В  Москве
многие старые дома стоят на таких вот фундаментах. Раствор на яичных желтках
с добавлением меда, пчелиного воска, куриного помета  и бог знает чего  еще.
Держит лучше, чем любой современный.
     Николасу,   которого    колотил   нервный   озноб,   показалось,    что
историко-архитектурная  лекция  Максима  Эдуардовича сейчас  не  ко времени.
Магистр  добрался до  дальнего, обращенного ко двору  угла, поставил  фонарь
сбоку и взялся за лопату. Сначала нужно было расчистить пол от мусора.
     Песня про  неуловимую Сулико оставила  Фандорина в  покое с того самого
дня,  когда  он  пересчитал  окна на фасаде дома No 15.  Вместо  грузинского
фольклора к Николасу теперь привязалось стихотворение из книжки,  вынутой из
шкафа   в   кабинете.   Очевидно,   квартира  на   Киевской   использовалась
"Евродебетбанком"  в  качестве  временного  пристанища  для деловых  гостей,
поэтому  подбор  литературы   в  шкафу   был   специфический:   всевозможные
бизнес-справочники,  глянцевые журналы, целых  пять экземпляров  "Российской
банковской  энциклопедии"  и почему-то еще сиротливый томик  серии  "Мастера
советской  поэзии".  Его-то  Фандорин  и перелистывал по  ночам, сражаясь  с
бессонницей.
     Стишок  был  прилипчивый, про  предпубертатную любовь. "Хорошая девочка
Лида на улице этой живет", бормотал теперь Николас с утра до вечера и  видел
перед собой не  какую-то  неведомую ему Лиду, а улицу Таганскую и дом No 15,
затянутый зеленой сеткой.
     Вот  и  сейчас магистр размахивал  лопатой  в  такт амфибрахию -- между
прочим,  трехстопному,   с  женской   рифмой,  что  соответствовало  размеру
классического лимерика. "Он  с именем  этим ложится и с именем этим встает".
Ритм был удобный, в самый раз для физического труда, и дело шло споро.
     Наконец  из-под  мусора  показались  полусгнившие  доски.  Очевидно,  в
подвале когда-то жили люди, раз настланы полы.
     Пришлось отложить лопаты и взяться за ломы. Вскрыли один слой досок, за
ним обнаружился другой, обугленный.
     --  Вот вам и пожар 1890-го, -- заметил Болотников, вытирая  вспотевший
лоб. -- Ну что вы все бормочете? Вперед, Фандорин, мы близки к цели.
     Сняли и этот настил.
     -- Ага! -- азартно воскликнул Максим Эдуардович, когда железо ударилось
о  камень. -- Каменные плиты! Я так  боялся, что под досками окажется грунт.
Ну-ка, ну-ка, расчищаем!
     Поставили  фонари на края ямы,  образовавшейся в углу. Докрошили доски,
вычерпали труху и пыль лопатами.
     Угловая плита была размером примерно три фута на три.
     Болотников насупился.
     -- Ай-я-яй. Хреново, Фандорин, здесь что-то не так. В письме сказано "в
углу плита каменная да узкая",  а эта квадратная. Да  и, похоже, тяжеленная,
вдвоем не выковырнешь  --  как же сынок Микита один-то справился бы?  Ладно,
давайте займемся швами.
     Толкаясь  плечами, опустились на  корточки,  стали расчищать межплитный
шов.  Николас морщился  от  тошнотворного скрежета,  а  сердце сжималось  от
страха: неужто ошибка?
     --  Достаточно, --  решил Максим Эдуардович.  --  Подцепим  в два лома,
навалимся. Вдруг все-таки вывернем. На три-четыре.
     Фандорин  уперся  ногой  в  край  проломленного   деревянного  настила,
вцепился обеими руками в лом и по команде рванул рычаг кверху.
     Плита встала дыбом --  с  такой неожиданной  легкостью, что  Болотников
едва удержался на ногах.
     -- Вот что значит  узкая! --  Магистр придержал плиту и показывал на ее
ребро. -- Ширина не больше трех дюймов!
     Тяжело  задышав.  Болотников   отпихнул   коллегу  и,  подхватив  плиту
(оказывается, не такую уж тяжелую), отшвырнул ее в сторону. Она  ударилась о
брошенный лом и раскололась надвое.
     -- Зачем? -- воскликнул Николас. -- Ведь это место потом станет музеем!
     Не  отвечая, Максим  Эдуардович  упал  на  четвереньки и принялся голой
ладонью выгребать из неглубокой выемки пыль.
     -- Светите сюда! -- прохрипел он. -- Ну, живей!  Тут посередине выемка.
Да светите же! Я что-то нащупал!
     Фандорин направил  луч фонаря вглубь темного квадрата, вытянул шею,  но
архивист уткнулся лицом в самый пол и разглядеть что-либо было невозможно.
     -- Что там?
     -- Выемка,  а в  ней скоба,  -- глухо ответил Болотников. -- На таких в
старину крепили дверные кольца.
     Приложение:
     Политически некорректный лимерик, помогший Н.Фандорину разгребать мусор
в подвале дома No 15 ночью 3 июля




     Хорошая девочка Лида
     В красавцев спортивного вида
     Все время влюблялась,
     Но предохранялась,
     Чтоб не было клэпа и СПИДа





        Глава четырнадцатая
     И все-таки  ангел.  "Я вас обманул".  К  чему приводит питие до  ногтя.
Левая рука капитана фон Дорна. Только бы успеть.


     Корнелиуса крепко схватили за  руки,  а  мужик,  что возился у жаровни,
повернулся. Был он низколоб, с  вывернутыми волосатыми ноздрями, толстая шея
шире  головы.  Оглядел  приговоренного  с головы до ног,  покряхтел,  шагнул
ближе.
     Палач! Он-то и станет сейчас терзать бедное тело несчастного рыцаря фон
Дорна.
     -- Слово и дело,  --  беззвучно  прошептали белые  губы капитана...  --
Государево...
     Рассказать про Либерею. Что угодно, лишь бы  отсрочить муку! Пускай  на
крюк, но не сейчас, после!
     -- А слушать от вас, злодеев, "слово и дело" не велено, -- сказал дьяк.
-- Не записывай, Гришка. От страха смертного воры много  чего кричат, только
веры вам нету. Давай, Силантий, не томи. Уж вечерять скоро.
     Корнелиус  открыл  рот,  чтоб  крикнуть  такое,   от  чего  допроситель
навострит уши:  "Знаю, где  царский  клад!" Но  кат шлепнул его по губам  --
молчи, мол. Вроде не сильно и шлепнул, но во рту сразу стало солоно.
     --  Добрый армячок, жаль  короткий, -- пробурчал  Силантий  сам  себе и
прикрикнул на забившегося узника, как на лошадь. -- Ну, балуй!
     Взял фон Дорна  за  плечи,  кивнул  тюремщикам,  чтоб  отошли,  и легко
вытряхнул преступника из  куцавейки. Отложил добротную вещь в сторону, таким
же манером снял с Корнелиуса вязаный телогрей.  Рубашку со вздохом сожаления
разодрал  -- зацепил  пальцем  у  ворота  и рванул  до пупа. Подручные  вмиг
сорвали лоскуты, и голый торс капитана весь пошел мурашками.
     -- Ништо, -- подмигнул палач. -- Сейчас обогреешься, потом умоешься.
     Лучше быстрая смерть,  чем истязание, решил Корнелиус и, пользуясь тем,
что  ноги свободны, ударил ката ногой  в пах. Сейчас вывернуться, схватить с
жаровни раскаленные щипцы потяжелее и перВо-наперво гнусному  дьяку по харе,
потом  душегубу Силантию,  а дальше как получится.  Набежит стража,  изрубит
саблями, но это уж пускай.
     Ничего этого не было. Палач от удара, который согнул бы пополам  любого
мужчину, только  охнул,  но не  пошатнулся, а привычные  тюремщики повисли у
мушкетера на руках.
     -- А за это я тебя,  червя, с потягом, -- сказал непонятное Силантий  и
ткнул пленника пальцем под душу -- у Корнелиуса от боли перехватило дыхание,
подкосились колени.
     Чтоб  не  брыкался, ноги ему  перетянули  ремешком, подтащили  к  дыбе.
Сейчас  подцепят  сзади  за  запястья,  дернут к  потолку,  чтоб вывернулись
плечевые  суставы,  а  там  начнут охаживать  кнутом  -- семихвосткой и жечь
железом.
     Дьяк вдруг поднялся  из-за стола, сдернул шапку. Вскочил  и молоденький
писец.
     В  пытошную  вошли  двое:  первым кремлевский скороход  в алом  царском
кафтане, за  ним еще кто-то, в полумраке толком не разглядеть, только слышно
было, как позвякивает на боку сабля.
     -- Указ  ближнего государева боярина Артамона  Сергеевича  Матфеева, --
об®явил   придворный   служитель   и,   развернув,  прочитал  грамотку.   --
"Царственной большой печати сберегатель  приговорил служилого немца капитана
Корнея Фондорина не мешкая из Разбойного приказа отпустить, ибо вины на  нем
нет, о чем  ему, боярину, ведомо.  А ежели кто тому капитану Фондорину чинил
бесчестье  или  обиду, того  обидчика, на  кого  Корней покажет, заковать  в
железа и бить кнутом нещадно, даже до полуста раз".
     Из тени  вышел  и  второй.  В серебряном кафтане, островерхой  собольей
шапке, лицом черен.
     -- Иван... Иван  Артамонович, -- всхлипнул  фон Дорн,  еще не  до конца
поверив в чудо.
     --  Указ  боярина слыхал? -- строго спросил  арап у дьяка. -- Вели руки
развязать. Кнута захотел?
     Пытошный дьяк, и без того бледный, сделался вовсе мучнистым.
     -- Знать не знал, ведать  не ведал... -- залепетал. -- Они и именем  не
назвались... Да  господи,  да если  б я знал, разве  б я... --  Поперхнулся,
закричал. -- Веревки снимайте, аспиды! Одежу, одежу ихней милости поднесите!
     Матфеевский дворецкий  подошел к Корнелиусу,  хмуро оглядел его,  помял
сильными, жесткими пальцами ребра.
     -- Цел? Поломать не успели? К службе годен?
     --  Годен, Иван Артамонович, -- ответил фон Дорн, натягивая телогрей --
от обрывков рубахи отмахнулся. -- Но еще немножко, и  надо  бы отставка.  По
увечности.
     Арап покосился на дыбу, на жаровню.
     -- Ну, я тебя на воле подожду. Тут дух тяжелый. Только недолго. Корней.
Служба ждет.
     Вышел.
     Корнелиус помял задеревеневшие  запястья. Вот так: "Вины на нем нет,  о
чем  ему, боярину,  ведомо"  --  и весь  сказ.  Нет,  определенно  в русском
судопроизводстве имелись свои преимущества.
     Он повернулся к Силантию, взял одной рукой за бороду,  другой ударил  в
зубы  -- от души,  до хруста.  Не за  то,  что  палач, а  за прибаутки и  за
"червя".
     Подошел к  дьяку.  Тот зажмурился. Но вся злоба из капитана уже вышла с
зуботычиной, потому дознавателя фон Дорн бить не стал, только сплюнул.
     Иван  Артамонович ждал в санях, рядом  -- медвежья шуба, приготовленная
для Корнелиуса.
     -- Быстро управился, -- усмехнулся арап. -- Не сильно обидели, что ли?