статье первые строчки, в  которых, как положено в
завещаниях,  поминались  диавольский  соблазн  и  Иисус  Христос,  а  дальше
следовали какие-то указания хозяйственного толка:




     Память сия для сынка
     розумении будет®
     а пути на москву не
     не дойдешь как тог из
     паки соблазн® днаволс
     изыщеш и хрста ради
     что понизу в® алтын®
     рогожею не имай души




     Почтенный   журнал  по  традиции  не  признавал  иллюстраций,   поэтому
поместить фотографию  текста не удалось, а цитировать далее Николас не  стал
-- там шли невразумительные, фрагментарные указания о некоем доме (вероятно,
отходившем   сыну  Корнелиуса   в   наследство),   перемежаемые   поминанием
фондорновских  предков.  Если б сведения  об  имуществе  иноземного наемника
уцелели  полностью,  это, конечно,  представляло бы  некоторый  исторический
интерес,  но  куда  важнее  было  то,  что  прочитывались  подпись  и  дата,
обозначенные в левом нижнем углу и потому отлично сохранявшиеся:




     писан® на кромешниках® лета 190го майя в® 3 дн
     корней фондорн® руку приложил®




     Из  этого следовало, что в мае 1682 года (7190-ый год  по старорусскому
летоисчислению)  Корнелиус находился  в волжском городе Кромешники, где  как
раз в это время дожидался вызова в Москву опальный  боярин Артамон Сергеевич
Матфеев. Это подтверждало семейную  легенду о том, что  капитан фон Дорн был
близок  к первому министру царя Алексея Михайловича  и  даже  женился на его
дочери.  Последнее  утверждение,  разумеется,  носило  совершенно  сказочный
характер и,  вероятно,  основывалось  на  том,  что  сын  Корнелиуса  Никита
Фондорин  долгое  время служил личным  секретарем графа  Андрея Артамоновича
Матфеева, петровского посланника при различных европейских дворах.
     Статья Николаса заканчивалась  предположением, что  грамотка, очевидно,
была разрублена  во время  майского мятежа московских стрельцов, кинувших на
копья боярина Матфеева и нескольких его приближенных, в том числе, вероятно,
и Корнелиуса фон Дорна, сведений о котором после 1682 года не сохранилось.
     А три недели назад, когда Николас  вернулся из Венеции, где обнаружился
след одной любопытнейшей  истории  из  1892 года,  связанной  с  неугомонным
Эрастом Петровичем, его поджидала бандероль из Москвы.
     На  коричневой  грубой обертке штемпель  московского  Главпочтамта.  Ни
имени отправителя, ни обратного адреса.  Внутри -- номер журнала "Российский
архивный вестник"  трехлетней давности.  К  странице  178,  где  размещалась
рубрика  "Новости  архивного  дела",  приклеена  красная  закладка.  Рядовая
информация,  затерянная  среди  извещений  о  научных  семинарах, защищенных
диссертациях  и  мелких находках в  провинциальных фондах. Без подписи, даже
без заголовка -- просто отделенная звездочкой.
     *
     В ходе грунтовых работ при  строительстве здания районной администрации
в г.  Кромешники (Костромская  область) обнаружен каменный подклет, который,
очевидно,  принадлежал  к  ансамблю   вотчинной  усадьбы  графов  Матфеевых,
сгоревшей в 1744 году. Члены областной Археологической  комиссии обследовали
подземелье,  простучали стены и нашли тайник  -- небольшую нишу,  заложенную
двумя кирпичами белого цвета. Внутри оказался кожаный сундучок с предметами,
по всей вероятности, относящимися к середине XVII века: уникальный бронзовый
будильник гамбургской работы и золотой медальон с латинскими  инициалами "С.
v. D",  а также правая половина свитка, написанного скорописью.  Будильник и
медальон переданы  в  городской краеведческий  музей,  свиток  отправлен  на
хранение в ЦАСД.
     *
     Николас  пробежал  заметку  глазами,  потом  прочитал  еще  раз,  очень
внимательно, и сердце  заныло от  невыразимого,  пьянящего  чувства --  того
самого,  что  охватывало   Фандорина  всякий  раз,  когда   из  густой  тьмы
безвозвратно ушедшего времени вдруг начинали просеиваться тонкие светоносные
нити. Именно  из-за этого волшебного мига, который ученому магистру довелось
испытать  всего  несколько раз  в жизни, он и  стал заниматься  историей.  В
кромешном  мраке, в стране of  no return  (по-русски  так не скажешь), вдруг
зажигался огонек, источавший слабые, манящие  лучи. Сделай  шаг, ухватись за
эти  бесплотные ниточки и, может  быть, тебе удастся схватить  Время за край
черной мантии, заставить его возвратиться!
     Кромешники,  С.  v.  D.,  Матфеевы, фрагмент  свитка,  XVII век  -- все
сходилось. Недостающая часть духовной обнаружена, это не  вызывало сомнений!
Более или менее ясно было и происхождение бандероли. Кто-то из русских (надо
полагать,  историк  иди работник  архива)  наткнулся  на статью  Фандорина в
"Королевском  историческом   журнале",   вспомнил   заметку   из  давнишнего
"Архивного вестника" и  решил помочь англичанину.  Как это  по-русски  -- не
назваться, не  приложить сопроводительного письма, не дать обратного адреса!
С западной точки зрения -- чистейшее варварство. Однако Николас успел хорошо
изучить  повадки  и   психологию   новых   русских.   Анонимность   послания
свидетельствовала   не  столько   о   дефиците   воспитанности,  сколько   о
застенчивости. Вероятно, бандероль прислал человек бедный (известно, в каком
положении  нынче   российские  ученые),  но   гордый.  Боится,  что  богатый
иностранец, обрадованный  бесценной  подсказкой,  оскорбит его  предложением
денежной   награды.   Или  же  отправитель  постеснялся  наделать  ошибок  в
английском, хотя,  казалось бы, мог сообразить,  что автор статьи  о  России
XVII века должен худо-бедно понимать и современный русский.
     (О,   пресловутая  новорусская  застенчивость!  Николас  знавал  одного
москвича,   стажировавшегося  в  Лондонском   университете,  который  спьяну
наговорил  заведующему кафедрой  глупостей,  а  назавтра  даже  не  попросил
прощения, хотя судя по сконфуженному виду отлично все помнил. "Надо  подойти
к профессору и просто извиниться, -- сказал ему Фандорин. -- Ну, выпили -- с
кем не бывает". Новый русский ответил: "Не могу. Стесняюсь извиниться".  Так
и страдал до конца стажировки.)
     Да какая  разница! Если  неизвестный благодетель не  хочет  николасовой
благодарности --  не  надо.  Главное,  что  теперь при  некотором везении  и
настырности  удастся написать  настоящую  книгу. Если  Корнелиус находился в
ссылке вместе с Артамоном  Матфеевым (а теперь это можно считать практически
доказанным),  то в  полном  тексте  завещания  могли  обнаружиться  поистине
бесценные сведения. Тут пахло серьезным  научным открытием. А не получится с
открытием, все равно можно будет  набрать материал  на монографию. Скажем, с
таким названием:




     КОРНЕЛИУС ФОН ДОРН / КОРНЕЙ ФОНДОРН
     Биография служилого иноземца
     предпетровской эпохи, составленная его потомком




     А что? Совсем неплохо. Посидеть в этом самом ЦАСДе, то есть Центральном
архиве старинных  документов, полистать дела  о  найме иностранных офицеров,
реестры  о  выдаче жалованья, протоколы допросов Приказа тайных дел  по делу
Артамона Матфеева  -- глядишь, факты и  подберутся. Изложить их  на  широком
фоне  эпохи,  привести  сходные  биографии  других наемников,  вот  и выйдет
книжка.   Заодно   Николас   наконец   познакомится   с   подлинной,   а  не
романтизированной родиной. Право, давно пора.
     Сэр  Александер  лежал  на  дне  морском  и  отговорить  наследника  от
рискованной  затеи   не  мог,  и   Николас  осуществил  принятое  решение  с
головокружительной   быстротой.   Снесся  по  факсу  с  московским  архивом,
убедился, что нужный документ действительно имеется в хранилище и может быть
выдан,  а  остальное  и  вовсе  было  пустяками:  билет,   заказ  гостиницы,
составление  завещания (так, на  всякий случай). Все движимое  и  недвижимое
имущество  за  неимением  ближних  и дальних  родственников Николас  завещал
Всемирному Фонду борьбы за права животных.
     И  все,  в путь  -- морем,  потом поездом, по  предполагаемому маршруту
следования далекого предка.
     В кейсе, что сейчас покоился под сиденьем спального вагона,  лежало все
необходимое: солидная рекомендация от  Королевского исторического  общества,
ноутбук со  спутниковым телефоном, ручным  сканером  и  новейшей, только что
разработанной программой расшифровки старинных рукописей, заветная половинка
духовной  с  сопроводительным  сертификатом,  страховка,  обратный  билет  с
открытой датой (не на поезд, на самолет).
     Перед встречей  с отчизной Николас прошел курс аутотренинга, призванный
поколебать наследственное предубеждение.
     Предположим,  Россия --  страна  не  слишком симпатичная, говорил  себе
магистр.  Политически  сомнительная,  цивилизационно  отсталая,  к  тому  же
нетвердых  моральных устоев. Но  это все  понятия относительные. Кто сказал,
что Россию нужно  сравнивать  с  благополучной  Англией, которая  перешла  к
пристойной жизни на сто или двести лет раньше? А почему не с Северной Кореей
или Республикой Чад?
     К тому же и к англичанам у  Фандорина претензий хватало. Нация каких-то
армадиллов,  каждый  сам  по   себе,  тащит  на  себе  свой  панцирь  --  не
достучишься. Да и стучаться  никто не станет, потому что это будет считаться
вторжением в приватность. А хваленое британское остроумие! Господи, ни слова
в простоте, все с ужимкой, все с  самоиронией.  Разве  возможно поговорить с
англичанином на  какую-нибудь "русскую" тему вроде добра  и зла,  бессмертия
или смысла бытия? Невозможно. То есть, конечно, возможно, но лучше не стоит.
     И  еще теплилась надежда на внерациональное, интуитивное -- на  русскую
кровь,  славянскую  душу и  голос  предков.  Вдруг, когда за  окнами  вагона
потянутся скромные  березовые рощицы и  осиновые  перелески, а на станции  с
перрона  донесутся голоса баб, продающих  смородину и семечки (или что у них
там теперь продают на перронах?), сердце стиснет от глубинного, сокровенного
узнавания, и Николас  увидит ту самую, прежнюю Россию, которая, оказывается,
никуда не делась, а просто постарела -- нет, не  постарела, а повзрослела --
на сто лет. Ужасно хотелось, чтобы именно так все и вышло.
        x x x
     Вот  о  чем   думал  магистр  истории  Н.Фандорин  под  перестук  колес
фирменного  поезда  "Иван  Грозный",  доматывавших  последние  километры  до
латвийско-русской границы. Жалко,  почти совсем стемнело, и пейзаж за  окном
сливался  в сине-серую массу, оживляемую редкими огоньками,  да  еще  мистер
Калинкинс очень уж отвлекал своим далеким от совершенства английским.
     Сначала, когда он  жаловался на  трудности с  проникновением латвийских
молочных  продуктов на  европейский рынок, было еще терпимо. Фандорин  хотел
было  дать  коммерсанту  добрый  совет: забыть  о  европейском  рынке,  куда
латвийскую фирму все равно ни за что не пустят -- своих коров девать некуда,
а вместо этого  лучше  дружить с русскими и  радоваться,  что под боком есть
такой  гигантский  рынок  сбыта  сметаны.   Хотел  дать  совет,  да  вовремя
удержался. Была у Николаса вредная, неизлечимая привычка -- соваться к людям
с  непрошеными советами,  что в  Англии считается неприличным и  даже  вовсе
невообразимым.  За  тридцать  с  лишним  лет  жизни на  Британских  островах
Фандорин столько раз прикусывал  себе язык, уже готовый самым беззастенчивым
образом  вторгнуться в чужую privacy, что даже удивительно, как сей коварный
инструмент не был откушен начисто.
     К тому же совет вряд  ли пришелся бы  балтийцу по вкусу, потому  что от
сетований на жестокосердие европейцев мистер Калинкинс  перешел на обличение
русских, хуже которых, по его мнению, были только скаредные эстонцы. Николас
и сам был не слишком лестного мнения о новых русских, но слышать собственные
суждения из уст иностранца было противно. (Кажется, и  Пушкин писал что-то в
этом роде?)
     -- Нам  с  вами не повезло, --  бубнил экспортер сметаны. -- Не хватило
билетов  на наш фирменный поезд "Карлис  Ульманис".  Там  все  по-другому --
чисто, культурно, свежие молочные продукты в ресторане. А это какой-то Гулаг
на  колесах. Вы знаете, что такое  "Гулаг"? Проводники дают холодный  чай, в
ресторане пахнет тухлой капустой, а после границы, вот увидите,  по  вагонам
начнут таскаться проститутки.
     -- Я представлял себе Гулаг несколько иначе, -- не удержавшись, с®язвил
Фандорин, но попутчик иронии не понял.
     -- Это еще что! -- понизил он голос.  --  После паспортного  контроля и
таможни мы с вами запрем дверь на замок и цепочку, потому что... пошаливают.
-- Мистер  Калинкинс произнес это слово по-русски (получилось:  because they
there...  poshalivayut),  пощелкал  пальцами  и  перевел этот  специфический
глагол  как "hold  up"  -- Настоящие бандиты. Врываются  в  купе  и отбирают
деньги. А поездная полиция  и проводники с ними заодно -- подсказывают,  где
пассажиры побогаче. Вот в позапрошлом месяце один мой знакомый...
     Николасу  надоело  слушать  эту  русофобскую  болтовню, и  он  совершил
вопиюще неучтивый поступок  -- нацепил наушники  и включил плейер, кассета в
котором была установлена на психотерапевтическую песню, призывавшую полюбить
Россию черненькой. Фандорин так заранее и спланировал:  пересечь границу под
хриплый голос певца Юрия Шевчука.
     Кажется, подействовало.
     "Родина,  еду  я на родину!"  -- зазвучало в наушниках, "Иван  Грозный"
сбавил ход, готовясь тормозить у первой русской станции, и Николас закачался
в такт заводному припеву. В сердце и в самом деле что-то такое шевельнулось,
в носу защипало, на глазах -- вот еще тоже новости! -- выступили слезы.




     Родина! Еду я на Родину!
     Пусть кричат "Уродина!"
     А она нам нравится!
     Хоть и не красавица!
     К сволочи доверчива!




     --  не  выдержав, подпел Николас  зычному певцу и спохватился. Он знал,
что  петь вслух ему  категорически противопоказано: как  у чеховского героя,
голос  у  него  сильный,  но  противный,  и к тому же полностью  отсутствует
музыкальный слух.
     Фандорин  повернулся от окна и виновато покосился на латыша. Тот взирал
на англичанина  с ужасом, словно увидел перед собой Медузу Горгону. Певец из
Николаса, конечно, был паршивый, но не до такой же степени? Ах да,  вспомнил
магистр, Калинкинс ведь не знает, что я владею русским.
     Однако об®ясняться не пришлось, потому что в этот  самый момент дверь с
лязгом  от®ехала, и  в  купе,  грохоча сапогами, ввалились  двое  военных  в
зеленых фуражках: офицер и солдат.
     Офицер был  неправдоподобно краснолицый и,  как показалось магистру, не
вполне  трезвый -- во всяком  случае, от  него пахло  каким-то  крепким, но,
видимо, недорогим спиртным напитком; к тому же он то и дело икал.
     Это пограничная стража, сообразил  Фандорин. Главный  страж встал перед
британцем, протянул ему вытянутую лопаткой ладонь и сказал:
     -- Ик.
     Николас  смешался,  поняв,  что  совершенно не  представляет  себе, как
происходит в России обыденный  ритуал проверки паспортов. Неужто его принято
начинать  с  рукопожатия?   Это  непривычно   и,  должно  быть,  не  слишком
гигиенично, если учесть, сколько пассажирских ладоней  должен пожать офицер,
но зато очень по-русски.
     Фандорин поспешно вскочил, широко улыбнулся и крепко пожал пограничнику
руку.  Тот  изумленно уставился на  сумасшедшего  иностранца  снизу  вверх и
вполголоса пробормотал, обращаясь к подчиненному:
     -- Во урод. Гляди, Сапрыка, еще не такого насмотришься.
     Потом выдернул пальцы, вытер ладонь о штаны и гаркнул:
     -- Паспорт  давай,  черт нерусский.  Паспорт,  андерстэнд? --  И  снова
солдату. -- С него не паспорт, а справку из дурдома брать.
     Тощий, бледный Сапрыка неуверенно хихикнул.
     К  красной  книжечке  с  национальной  британской  фауной  --  львом  и
единорогом --  странный  пограничник  отнесся  безо всякого интереса.  Сунул
помощнику со словами:
     -- Шлепни. Ик.
     Солдатик  тиснул на открытой  страничке штемпель, а офицер тем временем
уже занялся мистером Калинкинсом.·
     --  Ага,  --  зловеще  протянул  краснолицый.  -- Братская  Латвия.  --
Морщась, полистал странички, одну зачем-то посмотрел на свет. -- А  визка-то
кирдык, смазанная, -- с  явным удовлетворением отметил он. -- С такой только
в Африку ездить. И дату толком не разберешь.
     -- Мне такую в вашем консульстве поставили! -- заволновался коммерсант.
-- Не я же штамп ставил! Господин старший лейтенант, это придирки!
     Старший лейтенант прищурился.
     -- Придирки, говоришь? А как ваши погранцы наших граждан мурыжат? Я щас
ссажу тебя до выяснения, вот тогда будут придирки.
     Мистер Калинкинс побледнел и дрогнувшим голосом попросил:
     -- Не надо. Пожалуйста.
     Подержав паузу, пограничник кивнул:
     --  Вот  так.  Я вас научу Россию  уважать... Ик!  Ладно,  шлепни  ему,
Сапрыка. -- И величественно вышел в коридор, задев плечом дверь.
     Солдатик занес  штемпель над  паспортом,  покосился на  калинкинсовскую
пачку "уинстона", что лежала на столике, и тихонько попросил:
     -- Сигареткой не угостите?
     Латыш, шипяще  выругавшись по-своему, подтолкнул к протянутой руке  всю
пачку.
     Николас наблюдал за этой сценой  в полном оцепенении, но потрясения еще
только начинались.
     Не прошло  и  минуты,  как дверь  снова от®ехала  в  сторону (стучаться
здесь, видимо, было не  принято), и в купе вошел чиновник таможни. На  шее у
него  висела  шариковая ручка  на  шнурке.  Окинул  быстрым  взглядом  обоих
пассажиров и сразу подсел к гражданину Латвии.
     --  Наркотики?  --  задушевно  спросил  таможенник.  --  Героинчик там,
кокаинчик?
     -- Какие наркотики! -- вскричал злосчастный "Калинкинс. -- Я бизнесмен!
У меня контракт с "Сырколбасимпэксом"!
     --  А личный досмотр? -- сказал на  это человек  в черно-зеленой форме,
обернулся к  Николасу, доверительно сообщил. -- У нас тут на  прошлой неделе
тоже был один "бизнесмен". Пакетик с дурью в очке прятал. Ничего, отыскали и
в очке.
     Латыш нервно сглотнул, сунул таможеннику под столом что-то шуршащее.
     -- Ну, контракт так контракт, -- вздохнул чиновник и -- Фандорину. -- А
вы у нас откуда будете?
     И опять британский паспорт вызвал куда меньше интереса, чем латвийский.
     -- Gute ъeise, -- почему-то по-немецки сказал таможенник, поднимаясь.
     Досмотр завершился.
     Поезд  заскрежетал  тормозами,  вагон  покачнулся  и  встал.  За  окном
виднелась скупо  освещенная платформа и  станционное здание в  стиле  ложный
ампир с вывеской




     НЕВОРОТИНСКАЯ
     Моск. -- Балт. ж.д.




     Вот она, русская земля!
     Первое знакомство  с  представителями российского государства произвело
на  магистра истории столь  ошеломляющее впечатление, что возникла  насущная
потребность срочно перекусить.
     Дело  в том, что Николас Фандорин спиртного не  употреблял  вовсе, а ел
очень  умеренно,  да  и то  лишь  физиологически  корректную  пищу,  поэтому
знакомый  большинству  людей  позыв пропустить рюмочку, чтобы успокоиться, у
него обычно  трансформировался  в желание  с®есть  что-нибудь  внеплановое и
неправильное.
     Памятуя  предупреждение  попутчика  о  вагоне-ресторане, Николас  решил
купить что-нибудь в станционном буфете -- благо в расписании значилось,  что
поезд стоит в Неворотинской целых пятнадцать минут (очевидно, чтобы высадить
пограничников, таможенников  и задержанных  нарушителей). На  всякий  случай
портмоне с деньгами,  документами и кредитными карточками Фандорин оставил в
кейсе, а с собой  взял несколько  тысячерублевых  бумажек, предусмотрительно
обмененных на рижском вокзале.
     Проводник,   сидевший  на  ступеньке,   посторонился,  давая  пассажиру
спуститься, и  шумно зевнул.  Под  этот  неромантичный звук  потомок  восьми
поколений русских Фандориных ступил на родную, закатанную асфальтом почву.
     Посмотрел  налево,  посмотрел  направо.  Слева висел  выцветший длинный
транспара