так: найти будильнику подходящее  обиталище и на том успокоиться.
Пока до цели было ох как далеко.
     Но  там же,  в  кожаной  сумке,  лежал  маленький  сверточек, благодаря
которому странствия  будильника могли благополучно завершиться в не столь уж
отдаленном  будущем.  Прядь  медно-рыжих  волос,   тщательно   завернутая  в
пергамент, сулила Корнелиусу барыши, которых не накопишь никаким жалованием,
да и  у турков на шпагу  вряд  ли возьмешь.  Перед отплытием  в Ригу  была у
мушкетерского  капитана деловая  беседа с  торговцем  Яном ван Хареном,  что
поставляет в  европейские столицы прекрасные рыжие волосы голландских женщин
для производства наимоднейших париков  "Лаура". Ван Харен сказал,  что рыжие
голландки жадны  и привередливы, ломят  за свои жидкие  патлы бешеную  цену,
пользуясь  тем, что их, красноволосых, не столь уж много. А  вот  в Московии
женщин  и девок с волосами  того  самого бесподобного оттенка  без  счету --
просто через одну, да и дорожиться они не станут. Расчет был  прост и верен:
на  капитанское  жалованье  покупать  задешево   у  московиток  их  косы,  с
купеческими караванами  переправлять  в  Амстердам ван  Харену,  а тот будет
класть причитающееся вознаграждение в  банк.  Локон  был выдан для  образца,
чтоб  не  ошибиться в цвете, а  на пергаменте торговец собственноручно вывел
оговоренную цену  -- 1500 гульденов за  возок. Это ж сколько  за четыре года
денег наберется! И войны с турками не надо.
        x x x
     Погода   по  майскому   времени  была  ясная,  легкая,  птицы  щебетали
точь-в-точь,  как  в  родном Теофельсе, и  настроение у Корнелиуса сделалось
победительное.  Для верности  он  проскакал еще с милю  резвой  рысью,  хотя
предположить,  что хмельной предводитель  зеленых  стражников станет  за ним
гнаться, было трудно. Потом, когда каурая стала мотать башкой и разбрасывать
с морды хлопья пены, перешел  на  шаг. Надо было покормить лошадей, напоить,
да и  самому  неплохо пропустить стаканчик  за  удачное бытование  в русских
землях.
     Когда под пригорком  открылась деревня, капитан сначала  решил, что она
нежилая -- то ли разоренная мором, то ли  брошенная жителями.  Серые, кривые
дома под гнилыми соломенными крышами,  слепые оконца, часовенка со с®ехавшим
на  сторону  восьмиконечным  крестом.  Но  над  одной  из  лачуг, длинной  и
окруженной  забором,  вился  дымок, а в стороне  от селения, на лугу паслось
стадо: три костлявые коровенки и с  десяток грязных овец. Надо думать, это и
была Неворотынская.
     По  единственной  улице  Корнелиус  ехал  не   спеша,  с   любопытством
оглядывался по  сторонам.  Такой  нищеты  он не видывал даже  в  Польше.  Ни
курицы, ни плодового деревца, ни телеги. Даже собак, и тех нет. Удивило, что
из  крыш  не торчат печные трубы -- кажется, здесь топили  по-черному, как у
самоедов на далеком Севере.
     Люди, однако, попадались. Сначала  древняя,  лет шестидесяти,  старуха.
Она выскочила  из щербатых  ворот, когда вороному вздумалось  опростаться на
ходу,  покидала  в  подол  мешковинной  юбки  дымящиеся  яблоки  (обнажились
землистого цвета тощие ноги) и, плюнув вслед иностранцу, засеменила обратно.
С®ест,  что  ли?  --  испугался  Корнелиус,  но  потом  успокоил  себя:  для
огородного удобрения или на растопку.
     Потом попался мужик,  в одной рубахе.  Он  лежал  посреди дороги не  то
мертвый,  не то  пьяный, не то просто спал.  Конь осторожно переступил через
него, кобыла обошла сторонкой.
     Из-за  плетня  высунулись   двое  ребятишек,  совсем  голые,   чумазые.
Уставились  на иноземца пустыми, немигающими глазенками. Один шмыгал  носом,
второй  сосал палец. Корнелиусу они показались  совершеннейшими зверенышами,
хорошо хоть вели себя тихо -- подаяния не клянчили и камнями не кидались.
     Впереди  показалась  давешняя лачуга, единственная на  всю деревню  при
трубе  и слюдяных оконцах  (в прочих  домах  малюсенькие окна были  затянуты
бычьими пузырями).  У крыльца  лежали  еще двое недвижных мужиков,  во дворе
стояло несколько повозок, на привязи топталось с полдюжины  лошадей. То, что
надо: корчма или постоялый двор.
     Корнелиус  в®ехал  за  ограду,  подождал,  не  выглянет  ли  слуга.  Не
выглянул. Тогда крикнул: "Эй! Эгей!" -- до пяти раз. Все равно никого. Вышел
было на крыльцо человек в одних портках, с медным крестом на голой груди, но
не  в помощь путнику. Постоял, покачался, да и ухнул по  ступенькам  головой
вниз. Из разбитого лба пропойцы натекла красная лужица.
     Здесь много пьют, сделал для себя вывод Корнелиус. Должно быть, сегодня
какой-нибудь праздник.
     Привязал  лошадей сам. Расседлал,  насыпал  своего овса (был  во  вьюке
кое-какой запасец). Каурая немного сбила левую  заднюю, надо бы  перековать.
Вороной был в порядке -- чудо, а не конь.
     Седельную сумку  взял  с собой, пистолеты  тоже,  мушкет повесил  через
плечо. За  вьюками  надо  будет поскорей прислать слугу, а  то  не  дай  Бог
утащат.
     Толкнул дощатую  дверь, оказался  в полутемном  сарае. Шибануло  в  нос
кислым,   гнилым,  тухлым.   Шведский  лейтенант  сказал  правду,  пахло  от
московитов не амброзией.
     Постоял на пороге,  привыкая  к сумраку.  Несколько  длинных столов, за
ними  молчаливые  --  нет,  не  молчаливые,  а  тихо  переговаривающиеся  --
бородатые  оборванцы.  Перед  ними  глиняные  кружки либо  квадратные  штофы
толстого  зеленого  стекла,  одни  побольше, другие  поменьше.  Пьют  часто,
запрокидывая  голову рывком.  Пальцами из  мисок  берут рубленую капусту.  В
дальнем углу стойка, за ней дремлет кабатчик.
     Капитан шагнул было в ту  сторону,  да  вдруг обмер,  захлопал глазами.
Возле  самой двери, на полу, сидела на коленях девчонка,  лет тринадцати,  в
грязной  рубашке,  грызла  подсолнечные семена,  плевала  на  пол. Была  она
конопатая,  с намалеванными до  ушей угольными бровями, с вычерненными сажей
ресницами, со свекольным румянцем во всю щеку. Но поразила Корнелиуса не эта
дикарская  раскраска,  а  цвет непокрытых и нечесаных, до пупа волос. Он был
тот самый, медно-красный, настоящая  "Лаура"! Встреча с Московией начиналась
добрым предзнаменованием.
     Фон  Дорн нагнулся,  взял  двумя  пальцами  прядь,  посмотрел  получше.
Никаких  сомнений.  Если  отправлять в  Амстердам, скажем, по  три, нет,  по
четыре  возка в  год, до за  четыре года  это  получится...  двадцать четыре
тысячи гульденов! Дай  срок,  мой  прекрасный будильник,  скоро  ты обретешь
достойное тебя жилище.
     Девчонка  посмотрела на  шепчущего  иноземца  снизу  вверх,  головы  не
отдернула, плевать  шелуху  не  перестала.  Покупать  у  нее волосы  сейчас,
конечно,  смысла не имело --  похоже, в Москве недостатка в рыжих не будет..
Но прицениться все же стоило, чтобы прикинуть, во сколько станет возок.
     Корнелиус  дернул за  волосы,  да еще показал  на них пальцем. Применил
одно из десятка необходимых слов, выученных по дороге:
     -- Potschom?
     Ответила не  девчонка,  а косматобородый  плюгавец  с  черной  повязкой
поперек лица:
     -- Poluschka.
     Оскалил  голые десны, сделал  чудовищно  похабный  жест  и  сказал  еще
что-то, подлиннее. Капитан разобрал слово "kopeika". Девчонка шмыгнула носом
и  вдруг задрала подол до тощих, как веточки, ключиц. Зачем  -- неясно.  Под
рубашкой она оказалась совсем голая, но смотреть там по малолетству пока еще
было не на  что. Должно быть, убогая рассудком, догадался Корнелиус, думая о
другом.
     Предположим,  бородач  сказал,  что  за полушку волосы  дадут  обрезать
частично, за копейку под корень. Полушка -- это четверть копейки, на гульден
менялы дают двадцать копеек... Волос на  вид было фунта на два. От умножения
и получившихся цифр у Корнелиуса заколотилось сердце. Выходило очень дешево!
     Плюгавец  все  лез, толкал в бок, подсовывал  девчонку и  так,  и этак.
Капитан слегка двинул его в ухо, чтоб отстал, и пошел к стойке.
     Он  охотно  с®ел бы  сейчас  пол бараньей ноги  или целого  каплуна, но
горячей еды здесь, похоже,  не подавали.  На прилавке, среди мутных, пахучих
луж стояло  блюдо со  склизкими  грибами,  миска с  черной, клейкой  на  вид
массой, еще  лежали несколько  ломтей серого  хлеба, а кислая  капуста  была
вывалена горой прямо на неструганые доски.
     Кабатчик спал, пристроившись  щекой на  стойку, сивая  бородища бережно
разложена  поверх мисок и  капусты. Выбирая, что взять, Корнелиус  рассеянно
снял  с  бороды  жирную вошь,  раздавил ногтями. Кроме  как  хлебом и  вином
разжиться здесь было нечем.
     Он поднял руку хлопнуть корчмаря по плешине, но оказалось, тот не  спит
-- посматривает прищуренным взглядом,  да не в лицо приезжему человеку, а на
перекинутую через плечо сумку. Капитан взял изрядный ломоть хлеба, бросил на
стол серебряный лепесток копейки и сказал по-польски, надеясь, что бородатый
поймет:
     -- Wodka!
     Копейку кабатчик сунул в рот --  при этом за толстой  щекой звякнуло, а
выпить принес не  сразу: почему-то ушел в закут, что за  стойкой, и вынес не
бутылку,  глиняную кружку. За копейку было маловато. Фон Дорн понюхал (ну  и
пойло, хуже французского кальвадоса), выпил мутную жидкость залпом и стукнул
пустой кружкой о дерево -- наливай еще.
     Водка оказалась крепка. Пунцовая рожа корчмаря  расплылась  в стороны и
стала  похожа  на  американский фрукт  томат,  пол  закачался у капитана под
ногами. Он схватился за стойку. Брякнул свалившийся мушкет.
     --  Чем  ты  меня  напоил. Иуда?  --  сказал  Корнелиус  томату, закрыл
непод®емно тяжелые веки. Когда же,  мгновение  спустя, открыл  их  снова, то
увидел уже не подлую харю кабатчика, но безмятежное майское  небо и пушистые
облачка.
     Ветерок обдувал не только лицо -- все тело капитана, что было  приятно,
хоть  и удивительно. Он  провел рукой по  груди,  животу, ниже  и понял, что
лежит  совсем  голый.  В  спину кололи  стебельки травы.  На ресницу  заполз
муравей.
     И грязный кабак, и его коварный хозяин, и сама русская деревня в единый
миг исчезли, словно дурное наваждение.
     Вот так обретались прародители наши в блаженном Эдемском саду, нагие  и
счастливые,  подумал Корнелиус, однако знал, что находится не  в  раю,  ибо,
хоть и был наг, счастливым себя не  ощущал -- очень уж ломило висок. А когда
попробовал приподняться, вывернуло наизнанку какой-то зеленой желчью.
     Двое  мальчуганов,  сидевших  на  обочине  пыльной   дороги   и   молча
наблюдавших за корчащимся  человеком,  на ангелов тоже не походили, несмотря
на такую же, как  у Корнелиуса, первозданную наготу. Ему показалось, что это
те же самые мальчишки, что пялились на него давеча из-за плетня.
     -- Где я? -- прохрипел капитан. -- Что со мной сделали?
     Один  из   мальчишек  почесал  затылок.   Другой   что-то  сказал.  Оба
засмеялись, поднялись  и заскакали прочь  по дороге, нахлестывая  друг друга
ветками по заднице да покрикивая: гей, гей!
     Дорога  вела  вниз, к  серой  кучке  домов, в  которой Корнелиус  сразу
признал деревню Неворотынскую. Никуда она не исчезла --  осталась на прежнем
месте, и над кабаком все так же лениво тянулся дымок.
     Наваждения и колдовства, получается, не было. Говорили фон Дорну в Риге
опытные люди: герр капитан, дождитесь оказии, не путешествуйте по Московии в
одиночку  --  ограбят, убьют,  и  искать  никто  не  станет.  Не  послушался
Корнелиус,  спесивый человек. И  вот вам: не успел  от®ехать от границы, как
уже отравлен, ограблен, раздет донага и выкинут на дорогу подыхать.
     Ни  лошадей,  ни оружия, ни денег, а  хуже всего,  что пропала проезжая
грамота.
     Искать  управу? Но кто  поверит человеку, у которого  ни  документа, ни
свидетелей,  а  из  одежды  одни  усы?  Как  об®ясниться на  чужом языке? И,
главное,  кому  жаловаться  --  тому  свиномордому,  от которого  сбежал  на
границе?
     Фон Дорн сел, вцепился руками в стриженые каштановые волосы.
     Что ж теперь -- пропадать?

        Глава третья
     ОТЧЕГО ЛЮДИ НЕ ЛЕТАЮТ, КАК ПТИЦЫ?


     По освещенной  задорным июньским солнцем Пироговке, ловко лавируя между
немногочисленными   прохожими,   несся   на   роликах   иностранный  человек
баскетбольного   роста,   в  синем  блейзере  с  золотыми  пуговицами,   при
красно-зеленом шотландском  галстуке, с дорогим кейсом в левой руке.  На то,
что  это  именно  иностранец,  указывали  лучезарная,  белозубая  улыбка   и
раскрытый путеводитель, зажатый в правой руке туриста.  Впрочем, и без  того
было ясно, что молодой человек не из туземцев --  в Москве нечасто встретишь
взрослого  мужчину  респектабельного  вида  на  роликовых  коньках.  Пробор,
деливший прическу ровно  на две половины, несколько нарушился  от встречного
ветерка, прямые светлые волосы растрепались, но не катастрофическим  образом
-- два-три взмаха расческой, и приличный вид будет восстановлен.
     Роликовые коньки были не обыкновенные, какие можно купить в магазине, а
совершенно особенные,  изготовленные  по специальному заказу  за 399  фунтов
стерлингов. Собственно, даже и не коньки, а башмаки на пористой платформе, в
пятисантиметровой толще которой таились колесики из титанового сплава, очень
прочные и  замечательно вертлявые. Когда Николасу взбредало  на ум перейти с
чинного шага на невесомое скольжение, он приседал на  корточки,  поворачивал
маленькие рычажки на задниках  чудо-обуви, и у  него, как у бога Гермеса, на
стопах  вырастали  маленькие   крылья.  В  родном  городе   Фандорин   редко
пользовался автомобилем или общественным транспортом -- удивительные башмаки
могли  в  считанные минуты домчать его куда  угодно в  пределах Центрального
Лондона. Не страшны были ни пробки,  ни толкотня в метро.  Да и для здоровья
полезно.
     В  Москве   же,   поразившей   гостя   столицы   количеством   машин  и
недисциплинированностью  водителей,  ездить   транспортом,   кажется,   было
бессмысленно -- поездка до  архива на такси  заняла бы куда больше времени и
вряд ли вышла  бы  такой приятной. Абсолютно непонятно,  думал  магистр, как
можно   в   мегаполисе   с   десятимиллионным   населением  обходиться   без
двухуровневых автострад?
     Николас  читал  много  интересного про московский метрополитен, станции
которого  зачем-то выстроены  в  виде помпезных  дворцов,  но нелепо было бы
начать знакомство с городом, про который столько слышал и читал, с подземки.
     Поэтому,   выйдя    из    своей   гостиницы   (некрасивый    стеклянный
параллелепипед, до невозможности портящий  вид Тверской  улицы, да и  номера
хуже, чем в  самом немудрящем "бед-энд-брекфасте"), Николас мельком взглянул
на  красную  стену  Кремля  (потом,   это  потом)  и  двинулся  по  карте  в
юго-западном направлении. Пронесся  по  Моховой  улице сначала  мимо старого
университета, где учились  по  меньшей  мере четверо Фандориных,  потом мимо
нового,  где  при  Иване  Грозном  находился Опричный  двор. Задрав  голову,
посмотрел на  каменную табакерку  Пашкова дома  -- полтора века  назад здесь
располагалась 4-я мужская гимназия, которую закончил прадед Петр Исаакиевич.
     Напротив заново отстроенного  храма Христа  Спасителя  (сэр  Александер
всегда  говорил,  что  эта  великанья  голова  уродовала  лик  Москвы  своей
несоразмерностью  и  что единственное  благое  дело  новых  русских -- взрыв
чудовищного  творения)  магистр  приостановился  и  нашел,  что  собор  ему,
пожалуй, нравится  -- за  двадцатый век  дома в городе  подросли,  и  теперь
массивный золотой шлем уже не смотрелся инородным телом.
     Надо сказать, что настроение у Фандорина  было приподнятое, ему сегодня
вообще все нравилось: и ласковая погода,  и шумное дыхание Первопрестольной,
и даже хмурые лица москвичей, неодобрительно поглядывавших на стремительного
конькобежца.
     Сердце звенело и трепетало  от предчувствия чуда. В кейсе  лежала левая
половина драгоценного письма, которой очень скоро предстояло соединиться  со
своей   недостающей  частью,  казалось,   навеки  утраченной.  Хотя   почему
"казалось"?  Она и была  утрачена  навеки -- на целых  три века. У  Николаса
сегодня был  двойной праздник: как у  историка  и как  у  последнего  в роду
Фандориных.
     Волшебный день, поистине волшебный!
     Вчерашние  события  вспоминались,  как  досадное недоразумение. Это был
морок, насланный на путешественника злой силой, чтобы проверить, тверд ли он
в своем намерении достичь поставленной цели.
        x x x
     Вчера дремучий и враждебный  лес, оберегающий подступы к заколдованному
граду,  сомкнулся  такой  неприступной  стеной,  что  впору  было  впасть  в
отчаянье.
     Обнаружив, что кейс, хранилище  всех  ценностей, опозорен и выпотрошен,
магистр кое-как вернул  к  жизни товарища по несчастью, и обе жертвы газовой
атаки бросились в купе проводника. Тот сидел, пил чай и разглядывал в черном
стекле отражение своего непривлекательного лица.
     Отодвинув Николаса плечом, мистер Калинкинс закричал:
     -- На нас напали бандиты! Это международный терроризм! Меня и вот этого
британского подданного отравили нервно-паралитическим газом! Похищены деньги
и вещи!
     Проводник лениво повернулся, зевнул.
     --  Это  запросто,  --  сказал  он,  глядя  на пассажиров  безо всякого
интереса.  -- Пошаливают.  (Снова  это непереводимое ни  на  один  известный
Николасу  язык  слово!).  Железная  дорога за  утыренное  ответственности не
несет. А то с вами, лохами, по миру пойдешь.
     -- А где двое молодых людей в спортивных костюмах, с которыми вас видел
мистер   Фэндорайн?  --   спросил   сметаноторговец,  впиваясь  взглядом   в
удивительно хладнокровного служителя. -- В каком они купе?
     -- Какие такие  люди?  -- лениво удивился проводник.  -- Ни  с кем я не
разговаривал. Брешет твой мистер. -- И снова повернулся к  своему отражению,
пожаловался ему. -- Хлебало раззявят,  козлы. Пиши потом об®ясниловки. Идите
к дежурному милиционеру. Он в третьем вагоне, ага. И дверку прикройте, дует.
     К милиционеру латыш не  пошел  -- сказал, бесполезно, так  что пришлось
Николасу отправляться к представителю закона одному.
     Лейтенант,  которого  Фандорин  обнаружил в купе у проводницы  третьего
вагона, сначала и в самом деле никаких действий предпринимать не хотел.
     --  Поймите,  через  час и десять минут поезд остановится в  Пскове, --
об®яснял ему Николас. -- Там  воры  сойдут, и отыскать похищенное  будет уже
невозможно. Надо просто пройти по составу, и я опознаю этих людей. Я уверен,
что это они.
     Тягостный разговор продолжался  довольно долго, и было видно, что проку
от него не будет. Не имелось у англичанина  таких аргументов, из-за  которых
милиционер застегнул  бы пуговицы  на мундире, надел  портупею  и отправился
обходить все  тринадцать вагонов вместо того,  чтобы  выпить по  четвертой и
закусить.
     Выручила  долговязого  иностранца  проводница,   тем  самым  подтвердив
правоту классической литературы,  приписывающей  русской бабе  жалостливое и
отзывчивое сердце.
     -- Да ладно  те, Валь, ну че ты, не гноись, -- сказала нездорово полная
и  химически  завитая  правнучка  некрасовских  женщин.  --  Видишь, беда  у
человека, сходи. А я пока огурчиков покрошу, редисочку порежу.
     Спортивные молодые  люди обнаружились  в шестом купе четвертого вагона,
соседнего  с  Николасовым.  Ехали  вдвоем,  шлепали по  столу  замусоленными
картами. На столе стояли пивные бутылки.
     -- Это тот самый костюм, -- показал Николас лейтенанту на синий рукав с
белой полосой. -- Я уверен.
     -- Документики пред®явим, --  строго приказал  милиционер. -- И вещички
тоже. Имею заявление от иностранного гражданина.
     Тот, что постарше, развел руками:
     -- Какие вещички, командир? Мы с Серегой в Неворотинской сели, в Пскове
сходим. Во, гляди -- два леща в кармане, сигареты.
     Следовало  отдать  лейтенанту  Вале  должное:  в  явное нарушение  прав
личности и должностных инструкций он обыскал  и купе, и даже  самих  молодых
людей, но кро