читать не умеет.
     --  Что же до Савентуса,  -- продолжил Вальзер, --  то  участь его была
печальна.  Допрос  велся тайно,  в  присутствии  одного  лишь отца  главного
инквизитора  и  писца-протоколиста.   Весь  пересказ  "Евангелия  от   Иуды"
старательно  вымаран.  В  конце  приписка,  уже иной  рукой:  "По  окончании
расспроса, длившегося семь ночей без применения пытки, поскольку оный еретик
Савентус  говорил  без принуждения  и запирательства,  постановлено окропить
камеру святой  водой; бесноватому сунуть в рот кожаную грушу, чтоб не вел со
стражниками прельстительных речей, а  по окончании  Святого Поста сокровенно
удавить в  темнице;  писца брата  Амброзия  жизни не лишать, но во избежание
огласки отсечь ему язык  и обе руки, после чего сослать на дожитие в дальний
монастырь". Надо полагать, что вердикт вынесен главным инквизитором, который
и  сделал  эту приписку.  Ниже  еще одна  запись, и опять  другим  почерком.
Коротко,  без  комментариев:  "Сего  13  декабря  отец   главный  инквизитор
Иеронимус  повесился  во  дворе  на  осине". Ну,  как вам мой рассказ,  герр
капитан?
     Аптекарь  испытующе  воззрился  на фон Дорна. Тот  был бледен,  на  лбу
выступила испарина. Показал на Замолея подрагивающим пальцем:
     -- Зачем же вам нужна  этакая страсть, от которой людям одни злосчастья
-- безумие  и  смерть? Что  вам в ней?  Пусть лежала бы себе  в сундуке  еще
полторы тысячи лет.
     -- Нет, друг  мой, уже пора! Сто лет назад, во  времена Савентуса  было
еще рано, а теперь в самый раз,  -- с глубоким убеждением сказал Вальзер. --
В  шестнадцатом  столетии  людской  разум  был  еще  слишком  окутан  мраком
невежества,  человек еще не поднялся с колен. А  наш с вами просвещенный век
явил великие  открытия: о том, что  Земля не  центр  Вселенной, а всего лишь
одна из планет, вращающихся вокруг светила, или о том, что...
     -- Не может быть! -- вскричал потрясенный капитан. -- Всякий видит, что
это Солнце обращается вокруг Земли!.
     -- Не всегда  нужно  верить своим  глазам, --  улыбнулся ему  аптекарь,
будто  неразумному  дитяте.  -- Вашему взору,  например, представляется, что
Земля плоская, а она кругла, как яблоко.
     Корнелиус поник, сраженный этим аргументом. Неужто Земля и в самом деле
не центр мироздания?
     -- А сколько  чудесных открытий свершила физическая и химическая наука!
А  медицина!  Никогда еще человек не знал о себе и природе так  много. Разум
наконец-то приучается мыслить бесстрашно и самостоятельно, он избавляется от
детских пеленок.  Человек нынче чувствует и понимает себя совсем по-другому.
Величественный Шекспир, свободолюбивый Сервантес  де  Сааведра, дерзновенный
Спиноза, пытливый Джон  Донн  и многие  другие  мыслители  дали человечеству
возможность уважать себя, гордиться собой! Узда слепой,  нерассуждающей веры
нам  больше  не  нужна. Это прежде, в темную и  жалкую  эпоху, религия  была
необходима,  чтобы посредством страха Божия подавлять в наших  диких предках
звериные желания  и ужас перед загадкой бытия. Ныне  же большинство загадок,
ранее  казавшихся  непостижимыми,  благополучно  разрешены   наукой.  Ученые
добрались бы и  до  всех прочих природных  тайн, если бы их  рассудок не был
скован суеверием. Все, друг мой, христианство исчерпало свою полезность. Его
надо  сбросить,  как  подросший  ребенок сбрасывает  платье, ставшее слишком
узким и  стесняющее рост.  Чтоб  двигаться  вперед, дальше,  выше,  человеку
отныне понадобится не  вера в чудо, а вера в собственные силы, в собственное
разумение. Если люди узнают правду о Христе и истоках его учения, произойдет
великий  разброд  в  умах  --  куда  более  созидательный,  чем  во  времена
Реформации.  Ведь любая  встряска, любое  разрушение единомыслия благотворно
для работы  мысли. Многие, конечно,  в  страхе  отшатнутся,  заткнут  уши  и
закроют  глаза. Но немало  сыщется и таких,  кто станет жадно  внимать новой
истине. И это будут  лучшие из людей! Мы с  вами  стоим  на  пороге Золотого
Века! Как  разовьются  наука и  искусство,  как  возвысится  образование!  А
главное -- человек перестанет пресмыкаться перед  Высшим Существом, которого
на  самом  деле  не  существует.  Если  же  люди  не  будут  унижаться перед
Властителем Небесным, то очень скоро они не захотят простираться ниц и перед
властителями  земли.  Возникнет  новое  общество,  состоящее   из  гордых  и
уважающих себя членов. Вот  цель, достижению которой не  жаль посвятить свою
жизнь!
     Вальзер  не  совладал с  волнением. Его голос  сорвался, по  лицу текли
восторженные слезы.
     -- А как же Дева Мария, Пресвятая Заступница? -- тихо спросил фон Дорн.
-- Раз Бога  нет, то и  Ее тоже?  Она  не  способна ни  за кого заступиться,
потому что умерла две тысячи лет назад? И вечной жизни тоже нет? После нашей
смерти ничего не будет? Совсем ничего? Но зачем тогда жить?
     --  Чтобы   пройти  путь   от  бессмысленного  зародыша  до  мудрого  и
благородного старца, который знает, что прожил  свою жизнь сполна и испил ее
до самого донышка, -- сказал Вальзер так, что было видно -- он думал про это
и нашел решение.  --  Я искал  "Евангелие от Иуды", потому что верил в  силу
этой книги. Ни один прочитавший ее -- нет, даже просто  заглянувший в нее --
не смог  сохранить веру  в Бога,  даже сам главный инквизитор.  У  меня есть
план,  которым я надеюсь вас увлечь --  мне ведь и в дальнейшем будет  нужен
верный и  храбрый  помощник. Я обоснуюсь в Амстердаме, где  мракобесие не  в
почете. Я куплю типографию и издам Книгу.  Я  наводню ею  всю Европу. Уверяю
вас, что  через два или три  года  поднимется  волна, по сравнению с которой
лютерова ересь покажется христианству детской  забавой. Мы с вами произведем
величайший переворот в умах и душах!
     -- И снова  начнется религиозная война,  как после  Лютера?  -- спросил
Корнелиус.  -- Одни  будут убивать  во имя веры, а  другие во  имя разума? В
нашем  роду хорошо  помнят Реформацию  --  она  расколола фон Дорнов на  две
половины,  одна из  которых истребила  другую... Нет, герр  Вальзер,  нельзя
подвергать души такому испытанию. -- Капитан постепенно говорил все быстрей,
все громче. -- Мир  несовершенен и  жесток,  но таким  он  стал естественным
образом, никто его не принуждал и не подталкивал. Пусть  уж  все  будет, как
будет.  Если вы  правы, и Бог человеку не нужен, то пусть люди додумаются до
этого  сами,  без  вашего Иуды,  который  все  равно  был  и остается подлым
предателем, какими  бы  помыслами он  там  ни  руководствовался...  Только я
думаю, что Бог будет нужен всегда. Потому что Бог -- это надежда, а  надежда
сильнее и светлее разума. И Иисус тоже будет нужен! Тут ведь  дело не в том,
кем он был на самом деле, что делал или чего не делал... Я не умею вам этого
об®яснить,  но  я чувствую,  знаю:  без  Иисуса  нельзя. Вы  добрый и  умный
человек, как  же  вы  этого  не  понимаете? --  Фон Дорн решительно  тряхнул
головой. --  Простите  меня, мой уважаемый  друг, но я  не допущу, чтобы ваш
план осуществился.
     -- Не допущу? -- прищурился Вальзер. -- Не допущу?
     -- Отдайте мне  Замолея. Я... нет, не уничтожу его, потому что, если уж
эта книга  просуществовала столько веков,  значит,  так угодно Господу. Но я
спрячу ее в тайник -- такой потаенный, что никто ее  там не сыщет без явного
промысла  Божия. И не пытайтесь отговорить  меня,  это не поможет. -- Теперь
Корнелиус  говорил  уже  не горячо, а  спокойно  --  откуда-то  на  капитана
снизошла  твердая,  неколебимая  уверенность.  -- Вы будете взывать  к моему
рассудку, а я принял решение сердцем.
     Аптекарь  опустил  голову и закрыл  глаза.  Умолк.  Корнелиус терпеливо
ждал.
     Наконец -- через  четверть часа, а  может быть, молчание продолжалось и
дольше -- Вальзер с тяжелым вздохом молвил:
     -- Что ж, мой честный друг. Возможно, в таком  деле  и  вправду следует
прислушиваться не к зову разума, а к  голосу чувства. Я сокрушен и раздавлен
тем,  что  не  смог убедить в  своей  правоте даже вас,  человека  умного  и
благожелательного. В  конце  концов,  вы  лишь  повторяете  мои  собственные
сомнения.  Я хотел  испытать на вас, готово ли человечество  воспринять идею
мира  без Бога.  Теперь вижу, что не готово. Что ж, пусть Книга  ждет своего
часа. А мы... Мы с вами уедем отсюда. Стройте свой чудесный замок и отведите
там комнату для меня. Я принимаю ваше щедрое предложение.
        x x x
     Здесь и у мушкетера на глазах выступили слезы -- по  правде сказать, он
готовился  к долгому, мучительному препирательству  и  уже  заранее укреплял
сердце, чтобы не поддаться.
     -- Вы благороднейший  из людей, герр Вальзер, --  с чувством воскликнул
капитан. -- Я знаю, сколь многим  вы  жертвуете -- мечтой, жизненной  целью,
великим   замыслом.   Но   у  вас  хватило  мудрости   понять,   что,  желая
облагодетельствовать людей, вы подвергнете их  смертельной опасности. Знаете
что? -- Растроганный Корнелиус кивнул на открытую крышку алтын-толобаса.  --
В возмещение за вашу книгу забирайте-ка половину моей доли. Это будет только
справедливо.
     Аптекарь  рассеянно  улыбнулся,  видно, еще не оторвавшись  мыслями  от
своего величественного и безумного прожекта.
     -- Благодарю вас. Мне достанет  одного  Аристотеля -- тем более что вы,
кажется,  не  очень-то  дорожите  этой  бедной  рукописью...  Что  ж,  милый
Корнелиус, теперь можно и выпить. За  крушение великих замыслов  и за мудрое
бездействие.
     Фон  Дорн охотно  поднял  кружку.  Вино оказалось  густым и терпким,  с
привкусом смолы, дубовой бочки и каких-то трав.
     -- А вы что же? --  спросил капитан, видя, что Вальзер еще не выпил. --
До  дна.  Или, как  говорят московиты,  do nogtja  -- чтоб потом  подставить
ноготь, и на него стекла одна-единственная капля. Этот  самый ноготь русских
и губит, но вы ведь от одной кружки доброго вина не сопьетесь?
     Капитан засмеялся собственной шутке и, взяв кружку аптекаря за донышко,
проследил, чтобы тот выпил до конца.
     -- Ну-ка, давайте ноготь.
     Задыхаясь,  Вальзер опрокинул кружку на  подставленный  большой  палец.
Вытекла не капля, а целый ручеек, но для книжного червя и это было неплохо.
     -- Я... Я не привык... столько... пить. -- Аптекарь хватал ртом воздух.
Его рука судорожно  зашарила  в кармане, выудила оттуда стеклянный пузырек с
жидкостью лилового цвета. -- Это желудочный эликсир...
     Он  осушил пузырек до половины,  спрятал его обратно  и  вытер  рукавом
вспотевший лоб.
     Корнелиусу тоже  стало  жарко.  Кипрское,  как и  подобает благородному
вину, ударило не в голову, а в ноги. Он покачнулся.
     -- Вы что-то бледны, -- сказал аптекарь. -- Еще бы -- столько перенесли
за последние сутки. Садитесь.
     Он пододвинул  стул, и  фон Дорн, поблагодарив, сел. Локтем  оперся  об
стол.  Похоже,  усталость и  в самом  деле брала  свое:  оловянная  тяжесть,
накапливаясь, медленно ползла от ступней вверх.
     Странно смотрел  на  капитана  Вальзер --  не то  со  страхом, не  то с
состраданием.
     -- Попробуйте-ка  подняться, -- сказал он  вдруг.  Корнелиус  удивился.
Оперся рукой, попытался встать, но ноги были как не свои.
     -- Что со  мной? -- пробормотал фон Дорн, остолбенело глядя на вышедшие
из повиновения колени.
     -- Это  действие яда, мой бедный друг, -- грустно сказал Вальзер.  -- К
моему  глубокому сожалению, вы  не  оставили мне  выбора.  Я вновь, как и  в
начале нашей дружбы, подверг вас испытанию, но на  сей раз вы его не прошли.
В  тот раз я  проверял  вас  на  верность, сегодня -- на зрелость.  Увы, мой
добрый капитан, вы -- дитя не света, а тьмы.  Ваш скованный  разум пребывает
во  мраке.  Ничего, Книга  поможет  рассеять темноту.  Я исполню свой  план,
только  без вашей  помощи.  Пускай  я погибну, уничтоженный  фанатиками  или
сожженный на костре,  но благодаря  мне  человечество сделает  первый  шаг к
освобождению от пут.
     --  Вы  меня отравили?  -- недоверчиво спросил  Корнелиус.  -- Кипрским
вином? Но... но ведь вы тоже его пили!  Вы, должно быть, шутите. Вам весело,
что я так опьянел от одной кружки.
     --  Нет, я  не шучу.  Я выпил  вместе с вами, но  у меня был заготовлен
флакон с экстракцией серпентариума. Он устраняет действие яда.
     Какое вероломство! Напоить отравой друга!
     -- Мерзавец! -- крикнул фон Дорн.
     Выхватил  кинжал,  попытался   пронзить   отравителя.   Не   достал  --
предусмотрительный аптекарь стоял  слишком далеко, а капитана по-прежнему не
слушались ноги. Хуже того, Корнелиус почувствовал, что и поясница деревенеет
-- поворачиваться  стало трудно. Эх, жаль  оставил шпагу наверху  -- чтоб не
мешала спускаться по лесенке.
     --  Вы  не  сможете  меня  убить,  --  словно извиняясь,  развел руками
Вальзер. -- Яд будет подниматься по вашим жилам все выше и выше. Это древний
рецепт,  который  знали еще  в античной Греции. Именно этим  ядом  отравился
Сократ. Но я усовершенствовал состав, действие снадобья стало более щадящим.
Вы не ощутите  боли. Тошноты  тоже не будет.  Когда яд  дойдет  до мозга, вы
сначала лишитесь языка, потом зрения,  слуха  и прочих органов  чувств  и  в
конце концов как бы  погрузитесь в сон. Это завидная смерть.  Когда наступит
мой час, я хотел бы уйти точно так же.
     -- Умоляю, дайте мне противоядие! -- прохрипел Корнелиус. Он уже не мог
повернуть  туловище к  Вальзеру  -- выворачивал одну шею. --  Клянусь,  я не
стану противодействовать вашему  плану! Клянусь честью! Фон Дорны никогда не
нарушают данного слова.
     Вальзер грустно усмехнулся.
     -- Простите меня, но это совершенно невозможно. Я верю вам, вы говорите
искренне. Но потом, избавившись от  страха смерти,  вы рассудите  иначе.  Вы
скажете себе: да, я поклялся честью,  но что такое честь какого-то  капитана
мушкетеров по  сравнению  с  благом  человечества? Вы  благородный  человек,
бедный  господин фон Дорн. Во имя спасения христианского мира вы пожертвуете
и  своей честью.  Беда в  том, что  мы  с  вами  понимаем  благо  и спасение
человечества противоположным образом. Мой несчастный, одурманенный друг! Ох,
как тяжко дается мне этот подвиг во имя разума!
     Аптекарь всхлипнул и отвернулся.
     -- Послушайте, Вальзер! -- быстро заговорил капитан, боясь, что лишится
языка и тогда уже нельзя будет ничего изменить. -- Как вы не понимаете! Если
без Бога, то  даже такой добрый  и мудрый человек, как вы, способен на любое
злодейство. Я хуже  вас -- корыстнее, глупее, тщеславнее. Я  нарушал чуть ли
не все Божьи  заповеди,  я убил  на  своем  веку по меньшей  мере семнадцать
человек.  Но  каждый  раз,  вонзая  клинок или  спуская курок,  я знал,  что
совершаю смертный грех. А вы убиваете друга и почитаете это за подвиг!
     Раздался звон, это из бессильных пальцев правой руки выпал кинжал.
     --  Яд действует еще быстрее, чем я думал, --  сказал  как бы  про себя
Вальзер. --  Вторая рука отнимется  чуть  позднее  --  из-за того, что слева
сердце, качающее кровь... Скоро, уже скоро.
     -- Я умираю, спасите! -- в отчаянии простонал Корнелиус.
     -- Нет. Оставить вам жизнь было бы непростительной слабостью, худшим из
преступлений.
     Ни на что больше не надеясь, фон Дорн сжал в кулак пальцы левой, еще не
омертвевшей руки.
     --   Нет!   Худшее   из   преступлений   --  вероломство.  Нет   ничего
отвратительней, чем сломать веру -- в Бога ли, в того ли, кого считал другом
и любил, кому доверял. Будьте вы прокляты с вашей Книгой!
     --  Я тоже полюбил вас! Я и  сейчас  вас  люблю!  -- Вальзер  порывисто
шагнул к обреченному -- было видно, что слова капитана задели его за  живое.
-- Но Человека я люблю больше, чем себя и вас! Жаль, что вы умрете, так и не
уразумев...
     Левая  рука фон Дорна еще не утратила чувствительности. Полуокоченевший
мушкетер  схватил ею аптекаря за ворот и,  вложив в  это  движение всю  свою
силу, всю жажду жизни, рывком впечатал голову отравителя в угол стола.
     Вальзер обмяк, без звука сполз вниз.
     "Скорей, скорей", -- шептал Корнелиус, раскачивая стул. Наконец удалось
оттолкнуться от стола достаточно сильно, чтобы вместе со стулом опрокинуться
на пол. Боли от удара фон  Дорн не почувствовал. Холод разливался по руке от
плеча  к локтю. Только бы дотянуться до кармана, в котором у Вальзера  лежит
противоядие!
     В тот самый миг, когда пальцы коснулись рельефного стекла, вдруг начало
неметь запястье.
     Корнелиус с трудом согнул локоть, поднося пузырек к  губам. Если пальцы
разожмутся -- все, конец.
     Стеклянную пробку выдрал зубами. Влил в рот остаток лилового  эликсира,
до последней капли, обессиленно откинулся навзничь.
     Не слишком ли поздно?
     Сначала показалось,  что поздно: хотел сглотнуть  слюну и почувствовал,
что не может. Вот и горло вышло из повиновения.
     Успеть бы произнести  молитву, пока не  отказали  губы и  язык, подумал
Корнелиус,  и в ту же секунду вдруг ощутил, как  саднит  правое плечо --  то
самое, которым он, падая, ударился об пол.
     Фон  Дорн  никогда не предполагал, что боль может вызвать в душе  такое
ликование. Эликсир действовал!
     И действовал  быстро: сначала ожили руки, потом получилось сесть, а еще
через несколько минут капитан, слегка покачиваясь, уже стоял на ногах.
     Возблагодарив Пресвятую  Заступницу  и  Ее Пречистого Сына  за чудесное
спасение, Корнелиус выволок из-под стола неподвижного Вальзера.
     Что делать  с этим безумцем?  Убить? Он  заслужил  смерти, но  фон Дорн
знал, что  не сможет  хладнокровно  лишить  предателя жизни.  Одно  дело  --
прикончить  врага в жаркой  схватке, а убивать слабого и беззащитного как-то
не по-рыцарски.
     Отпустить, предварительно отобрав Замолея? Но  этот  безобидный на  вид
старик опасен. Он прочитал достаточно из страшной книги, чтобы разбросать по
миру ее ядоносные семена...
     От  удара  об  угол  на  виске лежащего  образовалась вмятина, прямо на
глазах  наливавшаяся синим  и багровым. Корнелиус  потрогал ямку  пальцем  и
вздрогнул,  нащупав под тонкой кожей острый край проломленной кости. Оттянул
Вальзеру  морщинистое веко, перекрестился. Получалось,  что судьбу  аптекаря
Господь уже решил. Просветитель человечества был мертв.
     Сверху, в горнице ударили часы -- через открытый люк донесся один удар,
второй, третий.
     Три часа ночи! Скоро вести роту в Кремль!
     Фон Дорн заметался по склепу, то вытаскивая из сундука книги, то  пряча
их обратно. Перепрятывать сокровище было некогда. Да и зачем?  Чем плох этот
хитроумный  тайник?  Еще неизвестно,  удастся  ли  Матфееву осуществить свой
замысел. При живом наследнике кричать царем младшего брата -- это попахивает
государственной  изменой. Конечно, Артамон Сергеевич умен  и дальновиден, но
все же разумнее будет до поры оставить Либерею здесь.
     Капитан  закрыл крышку алтын-толобаса,  сверху немного присыпал землей,
утоптал. Забыл про Замолея!
     Скверная книга  по-прежнему лежала  на столе, прельстительно раскрытая.
Корнелиус гадливо захлопнул  ее и  прищурился  от сверкания  огненных лалов.
Бесовское сияние!
     Он   сунул  фолиант   в   рогожный   мешок  и  кинул   на  пол,  поверх
алтын-толобаса. Пускай сатанинское писание стережет драгоценные книги.
     Выбравшись  наверх,  тщательно прикрыл плитами тайник. Часы  показывали
половину четвертого пополуночи.
     Ах, беда! В четыре у роты под®ем -- командир должен быть на месте!
     Если  из-за алчности он, рыцарь фон Дорн, подведет  своего благодетеля,
от подобного бесчестья и  позора  останется только одно  -- наложить на себя
руки.
     Настает великий  день!  Черт  с  ними,  с сокровищами!  Сначала  честь,
остальное потом.
     Только б успеть, только б не опоздать.
     Корнелиус выбежал  за  ворота,  ведя  коня в  поводу.  Кое-как  прикрыл
створки. Звеня шпорами и придерживая шпагу, сел в седло.
     Напоследок  капитан оглянулся, и ему показалось, что дом Адама Вальзера
смотрит на него тринадцатью недобры