й  хашишин  закрылся  железной   палкой  --  и  клинок  со  звоном
переломился.  Опешив, фон  Дорн  уставился на торчащие  из  рукояти полдюйма
стали.  А Юсуп  отшвырнул  кистень, вытянул вперед мосластые  руки и  просто
схватил Корнелиуса за шиворот, будто нашкодившего котенка.  Приподнял, да  и
бросил об пол -- у капитана  дух  перехватило.  Он сунул было руку назад, за
ворот, где в узких кожаных ножнах таился стилет, последняя надежда, но монах
беркутом  рухнул  сверху.  Уселся мушкетеру  на  грудь,  крепко  вцепился  в
запястья и растянул крестом.
     Нагибаясь, рыкнул:
     -- Горрло перегрызу.
     Не грозил -- извещал.
     Корнелиус в  ужасе забился, глядя  на  приближающуюся ощеренную пасть с
острыми, волчьими  зубами. Вервольф! Самый настоящий, каким  няня в  детстве
пугала!
     Краем глаза заметил движение.  Это  аптекарь  наконец шагнул  от стены,
обеими  руками поднял  тяжелого Замолея в серебряном окладе с  камнями и что
было силы ударил оборотня сбоку по голове.
     Несколько камешков выскочили из гнезд, запрыгали по доскам.
     Юсупа качнуло в сторону -- на щеке и скуле чернеца от соприкосновения с
огненными лалами проступили вмятинки.
     Зарычав, хашишин обернулся к Вальзеру, ухватил его за край куцавейки.
     Воспользовавшись тем, что  одна рука свободна, Корнелиус  выхватил-таки
стилет  и  всадил монаху снизу вверх  в основание  подбородка  --  до самого
упора, а потом выдернул и вторую руку, пихнул Юсупа в грудь.
     Тот  опрокинулся  навзничь.  Хлопая  маслянисто-черными  глазами,  стал
хвататься за бороду -- стилета под ней было не видно, только булькало что-то
да посвистывало. Похоже, удар пришелся туда, куда надо.
     Фон Дорн вскочил на ноги и подобрал кистень, готовый, если понадобится,
расколоть чудищу череп. Не понадобилось. Юсуп еще побился  немного, похрипел
и затих. Борода, пропитываясь алым, становилась похожа цветом на незабвенный
колор "Лаура".
     -- Благодарю вас, герр доктор,  -- с чувством произнес Корнелиус. -- Вы
спасли мне жизнь.
     Вальзер, хоть весь и трясся, церемонно ответил:
     -- Рад хоть в чем-то оказаться полезным, герр капитан.
     На этом  обмен любезностями  завершился, потому  что  в  доме захлопали
двери,  раздались мужские голоса  --  видно,  схватка с Юсупом  была слишком
шумной.
     -- Дайте! -- Корнелиус вырвал  у аптекаря Замолея, запихнул в мешок. --
Скорей во двор!
     Бежали  по скрипучему  снегу: Вальзер впереди, налегке,  с одной только
веревкой  в руках;  согнутый в три погибели капитан поспевал  следом. Чертов
мешок тянул пуда на два, а то и на три.
     Крюк на стену неловкий аптекарь закинул только с третьего раза. В окнах
зажглись огни, и видно было, как внутри мечутся тени.
     -- Лезьте! -- приказал фон Дорн,  подпихивая Вальзера в зад. -- Примете
мешок. Потом я.
     Аптекарь  кое-как  вскарабкался. Когда  тянул  мешок,  чуть не  сверзся
обратно.
     Стукнула дверь.
     -- Братие, вон он, душегуб! Вон, на стене!
     Стиснув зубы, Корнелиус лез по веревке. Сзади приближался топот. Хорошо
хоть Вальзер исчез на той стороне, кажется, так и не замеченный монахами.
     Капитан вцепился руками в край стены, подтянулся.
     Но тут мушкетера снизу  схватили  за ноги,  рванули, и  он  сорвался, а
сверху  уже навалились  распаренные, сопящие --  да не  один или двое,  а по
меньшей мере полдюжины.
        x x x
     Корнелиусу фон Дорну было очень скверно.
     Он дрожал  от холода в  узком и тесном каменном мешке, куда его головой
вперед запихнули тюремщики Константино-Еленинской башни.
     Башня была  знаменитая,  ее страшилась вся Москва, потому что здесь, за
толстыми кирпичными  стенами,  располагался  Разбойный  Приказ,  а  под  ним
темница  и дознанный застенок, из-за которого башню в народе  называли не ее
природным красивым именем, а попросту -- Пытошной.
     По ночному  времени схваченного  на митрополитовом  подворье разбойника
дознавать не стали, а сунули  до утра в "щель", выемку длиной в три  аршина,
высотой и шириной в один -- не привстать, ни присесть, да и не перевернуться
толком. Больше  суток в  такой  мало кто выдерживал, а  иные, которые сильно
тесноты  боятся, и ума лишались. Служители приказа,  люди опытные и бывалые,
знали: кто в "щели" ночку  пролежит, утром на дознании как шелковый будет. И
палачу возни меньше, и  дьяку облегчение, и писцу казенную бумагу на  пустые
враки не переводить.
     Первые минут пять оцепеневший  от ужаса капитан бился во тьме, стукаясь
затылком  о твердое, а локтями  утыкаясь в камень. Дверцу -- не дверцу даже,
заслонку -- за ним захлопнули, оставили малое окошко, чтоб не задохся.
     Потом фон Дорн стиснул зубы и велел себе успокоиться. Брат Андреас,  до
того как уехать в Гейдельбергский  университет, а после  в  монастырь, часто
говорил с Корнелиусом, тогда  еще подростком, о  природе  страха. В ту  пору
Андреас почитал худшим врагом человеческим не десять  смертных  грехов  и не
Дьявола, а страх. "Страх -- это и есть Дьявол, все наши несчастья от  него",
-- повторял старший брат. И еще: "Никто не напугает тебя  так, как ты сам. А
ведь бояться-то  нечего. Что уж, кажется, может быть страшнее смерти? Только
и  смерть вовсе  не  страшная.  Она не только конец, но и начало.  Это как в
книге: нужно прочитать до конца одну главу, а на следующей странице начнется
другая. И чем лучше твоя книга, тем вторая глава будет увлекательней".
     Как же еще-то он говорил?
     "Если тебе плохо, помни, что плохое когда-нибудь закончится, и не падай
духом. Не бывает так, чтобы человеку совсем  уж  делалось невмоготу -- тогда
милосердный  Господь сжалится и  заберет  душу  к  себе. А  пока  не забрал,
крепись".
     И Корнелиус стал крепиться.
     Ну  и что  ж,  что каменный мешок и не приподняться, сказал он  себе. А
если б я в постель улегся, спать,  к чему мне подниматься?  Почивай  себе до
утра.
     Он попробовал представить, что над головой у него не каменная кладка, а
бескрайний простор  и  высокое ночное небо. Если  же он не встает,  то не от
невозможности -- просто не желает. Ему и так славно.  То  волокли  по улице,
пинали  и били, а теперь хорошо, спокойно, и лежать не так уж жестко, солома
подстелена.
     Утром, когда на дознание  поволокут,  вздернут на дыбу и начнут  кнутом
кожу со спины сдирать, эта "щель" раем вспомнится...
     Нет,  вот  об  этом думать не следовало -- при  мысли о застенке худщий
враг рода  человеческого  набросился  на  Корнелиуса  люто,  скрутил  и  так
закогтил сердце, что хоть вой.
     Только бы утро подольше не наступало!
     Повезло  Адаму Вальзеру, вышел  сухим из воды.  Поди, еще затемно,  как
только  ночные дозоры с дорог  уйдут, кинется вон из Москвы. Захватит своего
ненаглядного Замолея, прочие книги бросит. Ну, может, еще Аристотеля драного
прихватит, тяжесть невелика.
     Язык  он знает хорошо.  Нацепит кафтанишко, валенки, шапчонку кошачьего
меха  --  сойдет  за русского. Глядишь, и  до границы  добежит,  Бог  слабым
покровительствует. А  там, в  Европе,  все  аптекаревы  мечты  осуществятся.
Переплавит он  ртуть,  сколько достанет, в золотые  слитки  и  заживет  себе
вольным богачом.
     Так стало горько от  этой несправедливости,  что  дрогнул  капитан  фон
Дорн,  заплакал.  Что  на  пытке-то говорить? Называться, кто таков, или  уж
лучше  терпеть, помалкивать? На канцлерову защиту все одно надежды нет -- за
убийство  в митрополитовом доме боярин  Матфеев своего ад®ютанта сам  палачу
отдаст...  Крикнуть  "слово и дело"? Рассказать про тайник, про Либерею? Так
все равно выйдет, что Корней  Фондорин вор. Украл царево  имущество, и знал,
чье крадет. За это -- Вальзер говорил -- руку рубят и после на железный крюк
подвешивают. Надо  будет  сначала  узнать, как  московиты карают за убийство
монаха, и тогда уж выбирать, кричать "слово и дело" или помалкивать.
     На этой  мысли Корнелиус и успокоился. Главное ведь -- принять решение,
а на остальное воля Божья.
     Поворочался немного (солома мало спасала), потрясся от каменного холода
и сам не заметил, как уснул.
     Назавтра заслонка загрохотала лишь  далеко  за полдень.  Одеревеневшего
фон Дорна за ноги вытащили из "щели" и поволокли под мышки из одного подвала
в другой, только не холодный, а жаркий, потому что в углу расспросной каморы
пылал огонь и приземистый мужик с засученными рукавами, в кожаном переднике,
шевелил там, на углях, какими-то железками.
     Корнелиус  сначала  посмотрел  на  раскаленные  клещи, на  свисавшую  с
потолка веревку (это и  была дыба),  и только потом повернулся  к  столу, за
которым  сидели  двое:  козлобородый  дьяк  с  бледным  тонкогубым  лицом  и
молоденький  писец, раззявившийся  на  арестанта  с любопытством  --  видно,
пытошная служба ему была внове.
     Страха нет, сказал себе фон Дорн, и стиснул зубы, чтоб не стучали. Есть
боль,  но  боль -- лишь простой зуд потревоженных нервов.  Станут  пытать --
будем орать, больше все равно делать нечего.
     --  Что,  вор,  разулыбался? --  криво  усмехнулся дьяк. -- Прознал про
государеву милость? Я вот вам, длиннобрехам, брехалы-то поотрываю, -- сказал
он уже не Корнелиусу, а приведшим его тюремщикам.
     Те забожились было, что ни о чем таком вору не сказывали, но тонкогубый
махнул рукой -- заткнитесь.
     --  По воле всемогущего Бога великий  государь  царь  и  великий  князь
Алексей  Михайлович,  оставя земное  царствие,  от®иде  в  вечное блаженство
небесного царствия,  а перед тем, как  Господу душу отдать  (тут дьяк трижды
перекрестился),  великий  государь   повелел  должникам  недоимки  простить,
колодников и кандальников на волю выпустить и даже убивцев помиловать...
     Корнелиус  встрепенулся.  Значит, царь  умер!  А перед смертью,  должно
быть,  пришел  в сознание  и, согласно, русскому обычаю, об®явил  долговую и
уголовную амнистию -- чтоб недоимщики и  узники за  грехи новопреставленного
Алексея  перед Всевышним поискренней ходатайствовали.  Не  так  уж  и дурны,
выходит, московитские установления!
     -- ...Только  зря ты, тать, возрадовался.  До того, как дух  испустить,
его  царское  величество  особо наказал единственно не  делать попущения тем
лиходеям,  кто  людей Божьих  до смерти  умертвил, ибо се  грех уже не перед
царем  земным,  а перед Владыкой Небесным. И  ныне ведено вас, извергов, кто
попа или чернеца сгубил, казнить не милостиво, как прежде -- колесованием, а
беспощадно,  сажением  на  кол,  прежде  того мучительно  на  дыбе  изломав.
Берите-ка   его,   голуби.  Слыхали   государеву  последнюю  волю?  --  Дьяк
наставительно поднял палец. -- Сказано "мучительно", значит, мучительно.

        Глава тринадцатая
     НО ЕЕ НАЙТИ НЕЛЕГКО


     Работать  с  начальником   департамента  безопасности  "Евродебетбанка"
Владимиром Ивановичем Сергеевым было одно удовольствие.
     Этот  респектабельный,  подтянутый  господин  в  неизменном   твиде,  с
щеточкой коротко подстриженных усов очень походил на английского джентльмена
из  той породы,  что  канула в Лету вместе с  распадом  британской  империи.
Сходство  усугублялось тем, что при  первой встрече  Владимир Иванович легко
перешел с Фандориным на английский, на котором из®яснялся почти без акцента,
разве что несколько злоупотреблял американизмами. Потом,  правда, беседовали
на  русском,  но  время  от  времени  экс-полковник  вставлял   какой-нибудь
иноязычный оборот позаковыристей.
     Разместили Николаса в  доме  неподалеку от  Киевского вокзала, где жило
много иностранцев и где  не вполне  туземный вид магистра меньше  бросался в
глаза. В двух небольших комнатах (кабинет и спальня) имелось все необходимое
для  работы  и  отдыха.  Еду постояльцу  привозили  из  ресторана,  а  когда
Фандорину нужно было выйти в город,  он находился  под постоянным прикрытием
неприметных молодых людей в строгих костюмах: двое вышагивали чуть  сзади, а
вдоль обочины не спеша катил дежурный автомобиль  -- непременно какой-нибудь
огромный вездеход с затененными стеклами.
     Владимир Иванович заезжал каждое утро, ровно в девять, и еще непременно
звонил вечером  -- спрашивал,  нет  ли  новых  поручений.  С  теми,  которые
получал,  справлялся  быстро и четко.  Лишних  вопросов  не  задавал, в суть
поисков,  которыми занимался  Николас,  не вникал. Если все офицеры Комитета
госбезопасности  были  столь же эффективны, думал  иногда  Фандорин,  просто
удивительно,  что  советская   империя  так   легко  развалилась.  Очевидно,
полковник Сергеев все же принадлежал к числу лучших.
     Один раз  Николас  побывал  в  офисе  банка, в  Среднем  Гнездниковском
переулке,   выпил   кофе   (без  коньяку)  в  превосходном  кабинете  Иосифа
Гурамовича. Банкир пытался выведать, движется ли "дело", но Фандорин отвечал
уклончиво,  а  от  приглашения  на  ужин  отказался,  сославшись на  крайнюю
загруженность работой. "Понимаю, понимаю, -- опечаленно вздохнул Габуния. --
Даете понять, что у нас чисто деловые  отношения. Ладно, больше тревожить не
буду. Работайте".
     Рабочий день историка начинался так.
     В   половине  восьмого  под®ем.  Зарядка,   контрастный   душ,   стакан
грейпфрутового сока. С  алкогольными напитками после позорной  ночи  в клубе
"Педигри" было  раз и навсегда  покончено.  При  одном  воспоминании  о  том
безобразии  и последовавшем  за  ним  тягостном похмелье  Николас болезненно
морщился. В баре стояла целая батарея бутылок; в том числе и  приснопамятный
двадцатилетний коньяк, но ко всей этой отраве магистр не притрагивался.
     В восемь двадцать -- пробежка по Украинскому бульвару (в  сопровождении
неизменного черного джипа). В  девять -- визит Сергеева.  Полковник привозил
очередную порцию книг, спрашивал о предполагаемом распорядке дня, в  течение
десяти  минут вел светский разговор о политике (по убеждениям он был патриот
и  непреклонный государственник) и удалялся, после чего Николасу  доставляли
завтрак.
     Потом  --  работа.  В  первые дни она заключалась в чтении исторических
книг.  Свой  интерес  к  легендарной  библиотеке Иоанна  Четвертого  магистр
старался законспирировать, так что публикации  на  эту тему  составляли лишь
малую часть запрашиваемых им монографий, документов и мемуаров.
     Возможности  Владимира   Ивановича,   кажется,  и  в  самом  деле  были
неограниченными.  По  вечерам  на квартиру  доставляли  каталожные  ящики из
главных московских библиотек, а потом, уже ночью,  увозили обратно.  Никогда
еще  Фандорин  не  занимался  исследовательской  работой  в  таких  завидных
условиях.
     На  третий  день,  штудируя  труд  профессора Белокурова "О  библиотеке
московских   государей  в  XVI   столетии",   Николас  сделал   невероятное,
фантастическое открытие.
     В знаменитом  списке царской  Либереи,  обнаруженном  сто семьдесят лет
назад дерптским профессором Дабеловым,  среди  прочих латинских  и греческих
манускриптов,  значилась   книга   некоего   древнего  автора,  неизвестного
современной науке: Zamolei sine Mathemat. -- "Математика" Замолея.
     Наткнувшись на это имя, Фандорин вскочил, опрокинув стул,  и  пришел  в
такое  волнение,  что пришлось  выпить  два  стакана минеральной  воды (зубы
выстукивали нервную дробь о край стакана).
     Неужели в  письме Корнелиуса речь идет именно об этой  книге?!  Но если
так (а как  еще? как?), то, выходит, фон  Дорн  и в  самом  деле  знал,  где
находится та самая Иванова Либерея! Значит, она действительно существовала!
     Фандорин изучил все имеющиеся  сведения о  таинственной библиотеке и ее
многократных поисках, заканчивавшихся неизменным фиаско.
     Итак, что, собственно, известно о Либерее?
     В  1472  году  вместе  с  приданым племянницы последнего  византийского
императора  в  Москву на  многих  повозках были  доставлены ящики с книгами,
которыми долгое время никто не интересовался.
     Сорок  лет спустя Василий Иоаннович "отверзе царские  сокровища древних
великих князей прародителей  своих и обрете в некоторых палатах бесчисленное
множество греческих книг, словенским же людям отнюдь неразумны". С Афона был
специально выписан ученый монах Максим Грек, который  перевел часть книг  на
русский  язык,  после  чего  библиотека  почему-то  была  сокрыта  за  семью
запорами, а бедного переводчика на родину так и не отпустили.
     В  1565  году пленный ливонский пастор Веттерман  (скорее всего,  он-то
впоследствии и составил Дерптский каталог) был вызван к царю Ивану и отведен
в некое  тайное  подземелье,  где государь  показал  ему  обширное  собрание
старинных  манускриптов  и  просил  заняться   их   переводом.  Устрашившись
количества книг, которые придется переводить, пастор сослался на  невежество
и  был  с  миром отпущен Иоанном, который  в ту пору еще не  стал Грозным --
зловещая перемена свершилась с царем вскоре после этого.
     При  Алексее  Михайловиче  некий  заезжий  митрополит,  прослышавший  о
книжных  сокровищах,  просил  царя  о  доступе  к  Либерее,  но  в  то время
местонахождение книгохранилища уже было неизвестно.
     Поскольку последним  из царей, кто  наверняка  владел  библиотекой, был
Иоанн IV, она впоследствии и получила прозвание "библиотеки Ивана Грозного".
     Первая попытка  отыскать тайное царское подземелье была предпринята еще
при Петре Великом,  когда пресненский звонарь Конон Осипов подал доношение в
Канцелярию  фискальных дел,  где  докладывал  о неких двух подземных палатах
"под  Кремлем-городом",  сплошь  заставленных сундуками.  "А  те  палаты  за
великою  укрепою,  у тех  палат  двери  железные,  попереч  чепи  в  кольцах
проемные, замки  вислые, превеликие, печати на проволоке  свинцовые, и у тех
палат по  одному  окошку,  а в них  решетки  без затворок".  Про сей тайник,
расположенный  где-то близ  Тайницкой башни,  Осипов якобы  слышал много лет
назад от дьяка Большой Казны Макарьева, который  обнаружил тот подвал, когда
исследовал кремлевские подземелья по наказу царевны Софьи.
     В конце прошлого века начались фундаментальные поиски Либереи.
     В  1891  году  страсбургский  исследователь  Эдуард   Тремер,   получив
высочайшее соизволение,  разыскивал тайник близ  церкви  Святого Лазаря  и в
восточной   части  бывших  царских  теремов,  белокаменные  подвалы  которых
благополучно пережили самые лютые из московских пожаров.
     Потом Боровицкий холм копали директор Оружейной палаты князь Щербатов и
профессор Забелин -- не  слишком усердно,  потому что в существование (и тем
более сохранность) Либереи не верили.
     В  тридцатые  пропавшую библиотеку упорно  разыскивал археолог  Игнатий
Стеллецкий, для  которого эти поиски были делом  всей  жизни. Но Кремль в ту
пору стал режимной зоной и особенно разгуляться энтузиасту не дали.
     Потом было  еще два всплеска: в  начале шестидесятых и совсем  недавно,
два-три года назад, когда при  мэрии даже была создана специальная комиссия.
Судя  по  газетным  статьям (для конспирации Фандорин  потребовал  доставить
подшивки сразу  за  несколько лет), во второй половине  двадцатого  столетия
возникли новые гипотезы: что Иван Грозный  мог  спрятать бесценную коллекцию
не  в  Кремле,  а  в  Александровой  Слободе  или  одном  из  своих  любимых
монастырей.
     Что из всего этого следовало?
     С  научной  точки   зрения  --   почти  ничего.   Прямых  доказательств
существования Либереи не было, только косвенные (оригинал Дерптского списка,
например,  безвозвратно  исчез). Серьезные исследователи  предполагали,  что
библиотека  сначала  действительно существовала, а потом  была  раздарена по
частям. Или сгорела при пожаре. Или сгнила в сыром подземелье.
     И   только   теперь,   на   исходе   тысячелетия,    появилось   верное
доказательство,  и  располагал  им  один-единственный человек --  Николас А.
Фандорин, безвестный  магистр истории. Он  твердо знал  и  мог доказать, что
через сто лет после Ивана Грозного,  в конце  семнадцатого века, Либерея еще
существовала