то на свете".
     Кейс был здесь же, рядом, на полу.
     Скрипнула дверь, в туалет кто-то вошел. Фандорин не обернулся -- зачем?
     Мягкие,  почти  бесшумные  шаги.  Так  ходят  в  спортивной  обуви,  на
резиновой подошве.
     Легкий шорох -- и кейс вдруг исчез из поля Николасова углового зрения.
     Тут уж он обернулся -- и увидел нечто невероятное.
     Какой-то мужчина в кедах, желто-зеленой клетчатой  рубашке (в советской
литературе  такие  называли  "ковбойками")   и  синих  полотняных  штанах  с
заклепками преспокойно направлялся к выходу, унося "самсонайт".
     -- Постойте! -- крикнул Фандорин,  ничего не  понимая. -- Это  мой! Вы,
верно, ошиблись!
     Незнакомец будто и не слышал. Открыл дверь и был таков.
     Понадобилось несколько секунд на то, чтобы привести брюки в порядок  --
не бегать же с расстегнутой  ширинкой.  Когда Николас  выскочил  в  коридор,
похититель был уже возле лестницы.
     -- Да стойте же! -- заорал Николас. -- Что за глупая шутка!
     Клетчатый оглянулся.
     Молодой.  Светлые, наискось зачесанные  волосы  сбоку  свисают на  лоб.
Обычное, ничем не примечательное лицо.  Старомодные очки, такие  носили  лет
тридцать назад.
     Задорно улыбнувшись, вор сказал:
     --  Эй,  баскетболист,  побегаем наперегонки? --  И вприпрыжку помчался
вверх по лестнице.
     Откуда  он знает, что я  занимался баскетболом? -- оторопел Николас, но
тут же сообразил: ах да, это он про мой рост.
     Это  был псих,  очевидный псих, никаких  сомнений. Хорошо хоть  не вниз
побежал,  а то  гоняйся за ним по всему архивному городку. Вверх по лестнице
бежать особенно было некуда -- выше второго этажа уже находилась крыша.
     Очкарик  не очень-то  торопился. Раза  два  остановился, обернулся,  на
Николаса и, наглец, еще кейсом помахал, поддразнивая.
     Лестничный  пролет   заканчивался  площадкой.  Псих  толкнул  невысокую
дверцу, и  открылся ярко освещенный солнцем прямоугольник. Очевидно, там и в
самом деле находился выход на крышу.
     Еще не осознав до конца всю идиотскую нелепость приключившегося казуса,
Фандорин взбежал по ступенькам. "Кому рассказать -- не поверят", -- бормотал
он.
     Спрятаться на крыше было некуда, да похититель и не прятался -- стоял и
ждал у края, обращенного не на Пироговку, а во внутренний двор.
     -- Все, побегали.  Вы  победили,  я проиграл, -- успокаивающе  произнес
Фандорин,  осторожно приближаясь к безумцу. -- Теперь отдайте мне кейс, и мы
с вами побежим наперегонки в обратную сторону. Идет?
     Воришка  застыл  спиной  к пустоте,  зажав  кейс между  ног,  и  весело
улыбался, кажется, очень довольный собой.  Только  бы не скинул кейс вниз --
ноутбук разобьется. Да и сам бы не свалился, кретин несчастный.
     Николас опасливо заглянул за кромку. Здание было хоть и двухэтажное, но
старой,  размашистой постройки,  так  что лететь  донизу  было добрых  футов
сорок.  И переломами  не  отделаешься:  из-за ремонта весь двор,  вплотную к
самым  стенам  архива,  был  заставлен  стройматериалами,  завален  каким-то
металлическим хламом,  железноребрыми мусорными  контейнерами. Грохнешься --
верная смерть.
     Заряд  активности  у  психа, кажется,  иссяк. Он стоял смирно, глядя на
Николаса все с той же добродушной улыбкой.
     Фандорин посмотрел на него сверху вниз, медленно показал на кейс:
     --  Если  не возражаете, я  возьму. Договорились? Мы так  славно с вами
побегали. Идемте обратно.
     --  "Отчего люди не летают, как птицы?"  -- спросил  вдруг клетчатый  и
пояснил. -- Драматург Островский.
     Николас удивился:
     -- Что, простите?
     -- Птичку жалко, -- плаксиво сморщил физиономию безумец.
     Откуда он знает про  птичку из стишка? -- еще больше изумился Фандорин.
А очкарик внезапно  схватил  его  одной рукой за  брючный ремень,  другой за
пиджак и  без малейшего напряжения перекинул  двухметрового магистра истории
через голову -- вниз, навстречу острым бетонным углам и зазубренному ржавому
железу.
     Приложение:
     Лимерик,  сочиненный   Н.Фандориным   в  Центральном  архиве  старинных
документов в минуты волнения 14 июня около полудня




     Жених, ошалевший от счастья,
     Вскричал: "Налобзаюся всласть я!"
     Стал он шлепать невесту
     По мягкому месту
     И сломал себе оба запястья.





        Глава четвертая
     Корнелиус видит золотую искорку  на горизонте. Самый большой деревянный
город мира. Аудиенция  у вице-министра. В Немецкой слободе. Странные  обычаи
московитов. Главное русское растение.


     Столица великого азиатского королевства  поначалу увиделась  Корнелиусу
фон Дорну крохотной золотой искоркой на горизонте.
     --  Смотрите, господин капитан, --  показал купеческий старшина  Вильям
Майер. -- Это купол кремлевской  колокольни,  именуемой Большой Иоганн. Там,
под  ней,  и сидит царь  московитов. Еще  три-четыре  часа, и  мы  достигнем
городских ворот.
     С караваном  датских и  английских негоциантов Корнелиус ехал от самого
Пскова.  Из-за  тяжелых  повозок с  товаром  движение  было  нескорое,  зато
безопасное,   а   кроме   того  от  попутчиков,   большинство   из   которых
путешествовали по России не впервые, удалось получить немало ценных сведений
о   таинственной,  полусказочной   стране,   в  которой  капитану,  согласно
подписанному договору, предстояло прожить целых четыре года.
     Купцы были  люди степенные, всякое повидавшие  и ко всему привычные. От
жадных русских губернаторов и магистратов откупались малой мздой, лишнего не
платили,  а  опасные  леса и пустоши, где poschaliwali (это  слово  означало
"немного  разбойничали"),  об®езжали стороной. На крайний  же  случай,  если
уберечься от  встречи с  лихими людьми  не удастся, уговор был такой: с  фон
Дорна за  пищу и корм для его лошадей денег  не берут, но  за это  он обязан
командовать караванной  охраной, биться честно,  до последней возможности, и
купцов с  их  имуществом  разбойникам не выдавать. Посему  в  глухих  местах
Корнелиус  выезжал вперед,  воинственно озираясь по сторонам (мушкет поперек
седла, кобуры расстегнуты).  За ним --  четверо кнехтов,  тоже  с мушкетами.
Потом  повозки (по сторонам дороги еще двенадцать  вооруженных слуг),  а уже
сзади -- купцы, при саблях наголо и  пистолях.  Раза два или три  на обочине
подрагивали  кусты,  и невпопад,  среди бела  дня, начинала  ухать сова,  но
напасть  на таких серьезных людей  никто из гулящих так  и  не  осмелился. В
общем, уговор для Корнелиуса получился выгодный.
     Одна беда: каждый  вечер,  на привале,  когда  сцепляли  возы кольцом и
расставляли часовых, почтенные  коммерсанты  за неимением  иных  развлечений
просили снова и снова рассказать, как бравого мушкетера в первой же  русской
деревне опоили, раздели· догола и выкинули за околицу. Всякий раз было много
смеху и шуток, рассказ не надоедал.  Правда,  и сам фон Дорн заботился, чтоб
история от повторения не закисала -- придумывал  все  новые подробности, чем
дальше, тем курьезней и невероятней.
     --  Вам бы  не  шпагой, а  гусиным  пером  хлеб  зарабатывать, господин
капитан, -- не раз говорил Майер, держась за толстые бока и утирая слезы.
     -- Книжные издатели платили бы  вам за сочинительство золотом. Особенно
мне нравится слушать, как вы впрягли бестию-трактирщика в телегу и заставили
его  везти вас к  полицейскому начальнику.  И  еще, как важно вы  шествовали
нагишом через  всю  деревню, а  молодки заглядывались  на  ваши  стати через
забор.
     Про телегу  Корнелиус,  конечно,  выдумал,  но  приключение  в  деревне
Неворотынской в самом  деле вышло недурным, даже  и без небылиц.  Теперь фон
Дорн вспоминал эту  историю с удовольствием, гордясь, что при  такой ужасной
оказии не растерялся, а сумел вернуть имущество и примерно наказать воров.
     Голышом через деревню он шел,  это правда -- а как иначе было добраться
до проклятой корчмы? Но молодок он никаких не видел, да и вообще по пути ему
никто не встретился. Перед тем как подняться на крыльцо кабака (по-туземному
kruzchalo) Корнелиус взял из поленницы суковатое полено.
     Пропойцы  (по-русски   pjetsukhi)  оглянулись  на   голого  человека  с
интересом, но без большого  удивления -- надо думать, видали тут и не такое.
Двух  прислужников,  что кинулись  вытолкнуть  вошедшего,  фон Дорн  одарил:
одного  с  размаху поленом по  башке, другому в®ехал лбом  в нос. Потом  еще
немного  попинал  их,  лежащих, ногами  -- для острастки  прочим,  а еще для
справедливости.  Не иначе как эти самые подлые  мужики его, одурманенного да
ограбленного, отсюда и выволакивали.
     Кабатчик  (по-русски  tszelowalnik)  ждал  за  прилавком  с  допотопной
пистолью  в  руке. От  выстрела  капитан  увернулся  легко --  присел. После
ухватил каналью за  бороду и  давай колотить  жирной мордой об стойку.  И  в
блюдо с грибами,  и в  черную  размазню  (это, как об®яснили  купцы,  и была
знаменитая осетровая икра), и в кислую капусту, и просто так -- о деревяшку.
Удары были хрусткие,  сочные --  Корнелиус  отсчитывал их вслух, по-немецки.
Пьецухи наблюдали с уважением, помочь целовальнику никто не захотел.
     Сивобородый  сначала терпел.  На zwei  und zwanzig стал  подвывать.  На
dreissig заплевался кровью прямо в капусту.  На drei und vierzig перешел  на
хрип и попросил пощады.
     Те  же  самые  слуги, которых  Корнелиус бил  поленом и  топтал ногами,
вынесли, утирая красную юшку, все похищенное, а после привели и лошадей.
     Уже во дворе, сидя в  седле,  капитан  заколебался,  не подпалить ли  к
черту  это  воровское логово, да  пьянчужек невинных пожалел -- половина  до
двери не доберется, угорит.
     К вечеру того же дня, когда до Пскова оставалось меньше мили, фон Дорну
повезло  --  встретил  европейских   коммерсантов,  к  совместной  выгоде  и
обоюдному удовольствию.
     --  Вот  и  застава,  --  вздохнул Майер,  вынимая  кожаный кошель, где
хранились  деньги на общие расходы. -- Сейчас будем с таможней  торговаться.
Это называется sobatchitza или lajatza, такой туземный  обычай, без него тут
никакого  дела  не решишь. Они  будут кричать,  требовать  по  три  рубля  с
повозки, я тоже буду кричать, что больше  трех алтынов не дам, а сойдемся на
рубле с полтиною,  но  не сразу -- через  час,  полтора. Пройдитесь пока  по
слободе,  господин  фон  Дорн,  разомните ноги.  Только трубку не курите  --
запрещено.
     Слобода  называлась  Ямской,  потому  что  здесь  жили  государственные
почтальоны и возчики,  jamstchiki.  Смотреть тут особенно  было не  на  что.
Корнелиус обвел взглядом  глухие заборы, из-за которых торчали крытые дерном
скучные крыши и пошел к заставе -- глядеть на Москву.
     Майер  и  еще  один  купец,  Нильсен,  хорошо знавший по-русски, громко
кричали  на бородатых  людей в красных кафтанах. Те тоже  сердились, а  один
даже тряс саблей, впрочем, не вынимая ее из ножен.
     Граница русской столицы была такая: сухой ров, по которому гуляла тощая
бурая свинья с поросятами, потом земляной вал с покосившимся частоколом. Над
острыми, уставленными в  небо концами бревен виднелись купола --  по большей
части  деревянные, но  были и  железные,  а  один даже золотой (его фон Дорн
рассмотрел  с особенным вниманием -- ну, как и вправду из золота).  Хотелось
поскорей проехать  в  ворота  и  увидеть все  чудеса  главного московитского
города собственными глазами.
     Наконец,  тронулись.  Майер  был  доволен -- таможня торопилась хлебать
кисель, так что удалось сторговаться по рублю и пяти копеек.
     -- Доедете с  нами до Гостиного двора,  а там и до Иноземского  приказа
рукой  подать,  --  об®яснил   он.  Так  называлось  министерство,  ведавшее
иностранцами -- Inozemski Prikaz.
     Сначала  Москва разочаровала  фон Дорна,  потому что была похожа на все
прочие русские  городки и села:  поля,  огороды, пустыри,  одинокие усадьбы.
Потом  дома стали  понемножку сдвигаться,  тыны сомкнулись,  а крыши полезли
вверх  -- в два, три  этажа. Если не считать  нескольких церквей  из мягкого
известнякового  камня,  все строительство было деревянное. Корнелиус никогда
не видел, чтобы такой большой город был весь из бревен и досок. Должно быть,
Москва -- самый большой деревянный город во  всем мире! Даже мостовая, и  та
была   бревенчатая.   Лошади  с  непривычки  ступали  сторожко,  оскользаясь
копытами.  Когда же  капитан  захотел  слезть, чтоб  вести испанца в поводу,
Майер  не  позволил,  сказал,  что в Москве  пешком по  улице  ходят  только
простолюдины,  а человеку  благородному  зазорно.  Даже если  тебе  нужно  в
соседний  дом,  садись  на  лошадь  или  в возок.  Московиты  в  таких вещах
щепетильны.
     -- Сейчас будет Мясной ряд, -- предупредил купец и прикрыл нос платком,
надушенным лавандой.
     Корнелиус платка  не  заготовил и потому чуть не  задохнулся от жуткого
зловония. Маленькая площадь была  заставлена деревянными лавками, на которых
сплошь лежали  гниющие куски мяса. По ним ползали зеленые мухи,  а  по краям
торга, в бурых лужах, валялись груды протухшей требухи.
     --  Русские не коптят  и  не  солят убоину,  ленятся,  -- прогнусавил с
зажатым носом Майер.  -- А к гнилью  они равнодушны, варят из него капустный
суп под названием stzchi и с удовольствием его поедают.
     Возле  деревянной  часовенки  метался  совсем голый  человек,  в  одном
передничке  на чреслах. Тряс длинной  бородой, закатывал глаза,  плевался  в
прохожих. На груди у него висел тяжелый чугунный крест, желтое тело все было
в язвах.
     Увидев иностранцев, ужасный человек закричал, завертелся вокруг себя, а
потом схватил с земли кусок нечистот (вероятно, собственного произведения) и
швырнул в почтенного господина Майера, причем явил редкую меткость -- угодил
купцу  в плечо. Корнелиус взмахнул было плеткой, чтобы  как следует проучить
наглеца, но купеческий старшина схватил его за рукав:
     --  Вы  с  ума  сошли!  Это  blazchenni, вроде мусульманского  дервиша.
Русские почитают их, как святых. Ударите его -- нас всех разорвут на части.
     Он аккуратно  вытер замаранное  платье,  бросил опоганенный  платок  на
землю. К куску материи кинулись нищие.
     Другой пример  странных  представлений  русских  о  святости  Корнелиус
увидел на соседней улице. Из  церкви вышел поп в полном облачении, но  такой
пьяный,  что  еле  держался  на  ногах.  Заругался  на  прохожего,  что  тот
недостаточно низко поклонился, сначала ударил его медным кадилом, потом сбил
шапку, схватил за волосы и давай к земле пригибать.
     --  Пьянство  здесь грехом не считается,  -- пожал плечами Майер. --  А
вот, смотрите, bojarin.
     По  самой  середке  улицы  ехал  верхом  важный   господин,  одетый  не
по-летнему: в  чудесной  златотканой  шубе,  в  высокой, как  печная  труба,
меховой  шапке.  У седла висел  маленький барабан,  и нарядный всадник мерно
колотил по  нему  рукояткой плети.  Чернь  шарахалась  в  стороны, торопливо
сдергивая шапки. За боярином ехали еще несколько верховых, одетых попроще.
     -- Зачем он стучит? -- спросил фон Дорн.
     -- Чтобы  сторонились,  давали дорогу. От®едем  и мы от  греха.  Эй! --
обернулся Майер к своим. -- В сторону! Пропустим индюка!
     Шляпы  Корнелиус снимать  не стал  -- много  чести. Боярин покосился на
него  через  щелки припухших глаз, сплюнул. В  Европе  фон Дорн отхлестал бы
невежу перчаткой по щекам -- а дальше шпага рассудит, но тут была не Европа,
так что стерпел, только желваками заиграл.
     За  белой  каменной стеной, отгораживавшей  центральную часть города от
предместий, к каравану привязалась стайка мальчишек. Они бежали рядом, ловко
уворачивались от плеток и кричали что-то хором.
     Корнелиус прислушался, разобрал -- повторяют одно и то же.
     -- Что они кричат? Что такое: "Nemetz kysch na kukui"?
     -- Они кричат "иностранец, отправляйся на  Кукуй", -- усмехнулся Майер.
--  Кукуй  --  это ручей, на котором  стоит  Иноземская Слобода. Там  ведено
селиться всем иностранцам,  и вы тоже  будете  жить там.  Сорванцы кричат из
озорства,  тут  игра  слов. "Кукуй"  созвучно русскому слову,  обозначающему
срамную часть тела.
     А вскоре пришло время расставаться с добрыми купцами.
     -- Нам налево, заявлять товары. Вам же, господин капитан,  вон туда, --
показал  купеческий старшина. -- Видите,  над  крышами башню  с  двухголовым
орлом?  В®едете в  ворота, и сразу  справа будет Иноземский  приказ.  Только
напрямую по улице не езжайте, обогните вон с той стороны. Будет дольше, зато
безопасней.
     --  Почему?  -- удивился  Корнелиус.  Улица, что  вела  к  башне,  была
хорошая,  широкая  и в отличие от  всех  прочих почти  безлюдная.  Только  у
высоких ворот большого деревянного дворца стояла кучка оборванцев.
     -- Это хоромы князя Татьева.  Он  своих кнехтов не кормит,  не одевает,
поэтому они добывают себе пропитание сами: кто проходит мимо, грабят и бьют.
Иной  раз  до смерти. Такое уж  в Москве заведение,  хуже, чем в  Париже. На
улицу  Dmitrowka   тоже  заходить  не  нужно,  там  шалят  холопы  господина
обер-камергера Стрешнева.  Послушайтесь  доброго  совета:  пока вы здесь  не
освоились, обходите стороной  все  дворцы  и большие дома. Будет лучше, если
первый год  вы  вообще не станете выходить за  пределы Немецкой  слободы без
провожатых.  Хотя, конечно, здесь  отлично можно  пропасть и  с провожатыми,
особенно в ночное время. Ну, прощайте. -- Славный купец протянул на прощанье
руку.  -- Вы честный человек, господин капитан. Оберегай вас  Господь в этой
дикой стране.
        x x x
     Нет, не уберег Господь.
     Два часа спустя капитан фон Дорн, бледный, с трясущимися от бессильного
гнева  губами  выходил  из  ворот Иноземского приказа без шпаги, под конвоем
угрюмых стрельцов в канареечного цвета кафтанах.
     Капитан? Как бы не так -- всего лишь  лейтенант, или, как тут  говорили
на польский манер, porutschik.
     Невероятно, но кондиции, подписанные  в Амстердаме русским  посланником
князем Тулуповым, оказались сплошным обманом!
     А  начиналось  так  чинно,  церемонно.  Дежурный  чиновник  (в  больших
железных  очках, нечистом кафтане, со смазанными  маслом длинными  волосами)
взял у иностранца бумагу  с  печатями, важно  покивал  и велел  дожидаться в
канцелярии. Там на длинных скамьях сидели писцы, держали на коленях бумажные
свитки  и быстро строчили перьями по плотной сероватой  бумаге. Когда листок
кончался, лизали склянку  с  клеем,  проводили языком  по бумажной кромке  и
подклеивали следующий листок. Пахло, как и  положено в казенном присутствии:
пылью, мышами, сургучом. Если б не явственный запах  чеснока и  переваренной
капусты, не  то пробивавшийся снизу,  не то сочащийся из  самих  стен, можно
было вообразить, будто это никакая не Московия, а магистратура  в Амстердаме
или Любеке.
     Ждать пришлось долго,  как и  подобает в приемной большого человека.  В
конце  концов иноземного  офицера принял господин Теодор Лыков --  приказной
podjatschi,  то  есть  по-европейски, пожалуй, вице-министр. Именно он ведал
размещением  вновьприбывших  иностранцев  и  определением  их  на  службу  и
довольствие.
     Кабинет  у  его  превосходительства был нехорош  -- бедный,  с  дрянной
мебелью, без портьер,  из живописи  только  маленькая закопченная мадонна  в
углу,  но  зато сам герр Лыков поначалу Корнелиуса  очень впечатлил.  Был он
величественный, с  надутыми  щеками,  а  одет  не хуже,  чем князь  Тулупов:
парчовый кафтан с  пуговицами из неграненых рубинов;  жесткий, выше  затылка
ворот  весь  заткан жемчугом,  а на суконной,  отороченной  соболем шапке --
сияющий алмазный аграф.
     Сразу видно: человек сановный, огромного богатства.
     На  подорожную  смотрел долго,  морщась и на  что-то качая  головой.  У
Корнелиуса на душе вдруг стало тревожно. На капитанский патент, выправленный
посланником, вице-министр едва взглянул, да  и бросил на стол, будто пакость
какую. Едва раздвигая губы, что-то обронил.