бота еще предстоит немалая.
И  ненависть  ей  не поможет. Наоборот: ненависть  может  ее
испортить.

     Но иногда ты все равно ненавидишь.

     И этому тоже ее научил Оксфорд.



        2



     Детту Уолкер абсолютно не интересовало Движение, да и жила
она  в  обстановке более скромной: на чердаке  облупившегося
многоквартирного дома в Гринвич Виллидж. Одетта и  знать  не
знала  про  этот  чердак, равно как  и  Детта  не  ведала  о
пентхаусе, а единственным человеком, подозревавшим, что что-
то  неладно, был Эндрю Фини, шофер. Он поступил на работу  к
отцу Одетты, когда той было четырнадцать, а Детты Уокер  еще
и на свете не было.

     Временами Одетта исчезала. Иногда --- на несколько часов, иногда
---  на  несколько дней. Прошлым летом она  пропала  на  три
недели,  и Эндрю уже собирался звонить в полицию, но  в  тот
вечер  Одетта  сама позвонила ему и попросила подать  машину
завтра в десять --- она хочет поездить по магазинам.

     С его губ едва не сорвался крик: "Мисс Холмс! И где это
вы пропадали!" Но он уже спрашивал раньше, а в ответ получал
лишь   озадаченныы  взгляды  ---  действительно  озадаченные
взгляды, в этом он мог поклясться. "Нигде я не пропадала, --
-  скажет она. --- Ты что, Эндрю? Ты же сам каждый день меня
возишь в два, а то и в три места. У тебя, я надеюсь, нет еще
старческого  склероза,  а?" А потом  рассмеется,  как  будто
сегодня у нее особенно замечательное настроние (а так всегда
и бывало после этих исчезновений), и ущипнет его за щеку.

     ---  Хорошо,  мисс Холмс, --- сказал он. ---  Завтра  в
десять.

     В этот раз ее не было три недели. Эндрю положил трубку,
закрыл  глаза  и  вознес  краткую  благодарственную  молитву
Пресвятой Деве о благополучном возвращении мисс Холмс. Потом
позвонил Говарду, привратнику у нее в доме.

     --- Она когда пришла?

     --- Минут двадцать назад, --- сказал Говард.

     --- Кто ее привез?

     ---  Без понятия. Ты же знаешь, как это бывает.  Каждый
раз --- новая машина. Иногда они останавливаются за углом, я
их  вообще не вижу, и даже не знаю, что она вернулась,  пока
мне  не позвонят. Смотрю, а это --- она. --- Говард помедлил
и добавил: --- У нее на щеке здоровенный синяк.

     Говард был прав. Синяк был действительно здоровенный, но он
уже  начал  сходить. Эндрю не хотелось даже  думать  о  том,
каким  он был в свежем виде. Мисс Холмс спустилась  ровно  в
десять.  Одетая в шелковый сарафан с брительками  шириною  в
спагеттину (дело было в конце июля). Синяк на щеке уже начал
желтеть.  Она  предприняла  чисто  символистическую  попытку
скрыть   его  под  макияжем,  словно  зная,  что  чрезмерные
старания  замазать синяк только привлекут к нему еще  больше
внимания.

     --- Как это вас угораздило, мисс Холмс? --- спросил он.

     Она весело рассмеялась:

     ---  Ты же меня знаешь, Эндрю --- какая я неуклюжая.  Я
вчера  выходила  из  ванной, и у меня  рука  соскользнула  с
поручня...   я   в  спешке  мылась,  чтобы  успеть   новости
посмотреть.   Шлепнулась  и  приложилась  щекой.   ---   Она
уставилась  на его лицо. --- А ты, я смотрю, уже собираешься
зарядить насчет докторов и осмотров, да? Можешь не отвечать:
за  столько  лет я научилась тебя читать, как книгу.  Я  все
равно никуда не пойду, ни к каким врачам, так что даже и  не
проси.  Со  мной  все в порядке. Вперед, Эндрю!  Я  намерена
скупить  пол-Сакса  и весь Джимбелс, а в  промежутке  с®есть
все, что у них подают в "Четырех временах года".

     ---  Да,  мисс  Холмс,  --- сказал  Эндрю  и  улыбнулся
вымученной  улыбкой, стоившей ему немало усилий.  Синяк  был
явно  не  вчерашний, а как минимум недельный...  но  он  все
равно  промолчит,  разве нет? Всю эту неделю  он  звонил  ей
каждый  вечер  ровно в семь часов, потому  что  если  хочешь
наверняка  застать  мисс Холм дома, надо  звонить  к  началу
новостей  Хантлей-Бринкли. Мисс Холмс --- заядлая поклонница
этой  программы.  Она смотрит ее каждый  вечер.  Вот  только
вчера  не  смотрела. Вчера он приехал и выпросил  у  Говарда
ключ.   В  нем  зрело  настойчивое  убеждение,  что  с   ней
действительно случилась какая-то неприятность, вроде той,  о
которой   она  рассказала...  только  дело  не  ограничилось
синяками или переломами: она умерла, умерла в одиночестве, и
сейчас, в этот самый момент, лежит там мертвая... Он  вошел.
Сердце  бешено колотилось. Он себя чувствовал, точно  кот  в
темной   комнате,  поперек  которой  растянуты  струны   для
пианино.  Оказалось,  он  зря психовал.  На  кухонном  столе
стояла  забытая масленка, и хотя крышка была закрыта,  масло
успело  покрыться плесенью. Он вошел в десять минут восьмого
и  ушел через пять минут. Во время быстрого осмотра квартиры
он  заглянул  и в ванную. Там было сухо. Полотенца  сложенны
аккуратно, может быть, даже слишком аккуратно. Все поручни в
ванной блестели сухим металлом. Ни капли влаги.

     Он знал, что его не было --- этого случая, о котором она
рассказала.

     Однако Эндрю не думал, что она солгала. Она сама верила в то,
что сказала.

     Он  взглянул в зеркало заднего вида и увидел,  как  она
легонько,  кончиками пальцев, растирает виски.  Это  ему  не
понравилось.  Обычно  она терла себе виски  перед  тем,  как
опять исчезнуть.



        3



     Эндрю не стал глушить двигатель, чтобы печка работала и мисс
Холмс сидела в тепле. Сам он пошел к багажнику. Глядя на два
ее  чемодана,  он снова поморщился. Выглядели они  так,  как
будто взбешенные мужики с явной нехваткой мозгов, но зато  с
крепкими  телесами долго и нудно пинали их со  всех  сторон,
отделав их так, как они не решились отделать мисс Холмс  ---
как они обработали бы и его, например, окажись он тогда там.
И  дело  совсем  не  в  том, что она ---  женщина;  она  ---
черномазая,  наглая черномазая с Севера,  которая  сует  нос
туда,  куда бы ей лезть не надо. По их мнению такая  женщина
вполне  заслужтвает того, на что она так нарывается. Дело  в
том,   что   она   ---  состоятельная  черномазая.   И   что
американские граждане знают ее разве что чуть похуже Медгара
Эверса  или  Мартина  Лютера  Кинга.  Дело  в  том,  что  ее
черномазая физиономия красовалась на обложке "Тайм", и  было
бы  затруднительно отдубасить такую особу, а  потом  хлопать
глазками: "Чего? Нет, сэр. Нет, начальник. Мы и глаза-то  ее
не  видели.  Никого даже похожего не было,  правда,  парни?"
Дело   в  том,  что  это  действительно  проблематично   ---
распалить  себя до такой степени, чтобы ударить единственную
наследницу  "Холмс Дентал Индастрис", когда  у  них  там  на
солнечном Юге двенадцать заводов Холмс, один из которых  ---
в соседнем округе.

     Так что, не осмелившись тронуть мисс Холмс, они кончали ее
чемоданы.

     Он  смотрел на эти немые свидетельства ее пребывания  в
Оксфорде  со  смешанным чувством стыда, ярости и  любви  ---
стольже  немым,  как  и вмятины на чемоданах,  которые  были
такими  нарядными,  а  вернулись  побитыми  и  помятыми.  Он
смотрел,  не  в  силах  сдвинуться с места,  и  дыхание  его
струйками пара вырывалось в морозный воздух.

     Говард уже шел помочь, но Эндрю помедлил еще мгновение и
только  потом взялся за ручки чемоданов. Кто вы, мисс Холмс?
Кто вы на самом деле? Куда вы время от времени пропадаете, и
чем  вы таким занимаетесь, неужели таким нехорошим, так  что
потом вам приходится сочинять всякие небылицы, чтобы солгать
даже  себе  самой? И буквально за миг до того, как  подоспел
Говард, в голове у него пронеслась странная мысль, так жутко
уместная: Где вы еще? Где остальное?

     Немедленно прекрати так думать. Если кому-то и нужно об этом
помыслить,  так  это самой мисс Холмс, а  она  вроде  бы  не
проявляет такого намерения, так что и ты прекращай.

     Эндрю вытащил из багажника чемоданы и протянул их Говарду.
Тот спросил, понизив голос:

     --- У нее все нормально?

     ---  По-моему,  да, --- Эндрю тоже понизил  голос.  ---
Просто она устала. Устала до самого, как говорится, нутра.

     Говард кивнул, подхватил побитые чемоданы и пошел к под®езду.
Только  на  минуточку задержался, чтобы  легонько  коснуться
полей  шляпы, уважительно приветствуя Одетту Холмс,  которую
было почти не видно за тонированным стеклом.

     Когда он ушел, Эндрю вытащил со дна багажника сложенный
каркас из нержавеющей стали и начал его расправлять. Кресло-
каталка.

     19  августа,  1959 года, примерно пять с половиною  лет
тому  назад,  часть Одетты Холмс от колен и  ниже  перестала
существавать,  точно так же, как выпадают в небытие  часы  и
дни ее странных исчезновений.



        4



     До несчастного случая в подземке Детта Уолкер пробивалась
в  сознание всего несколько раз --- так высятся над  океаном
кораловые  острова, с виду отдельные, а на  самом  деле  ---
вершины долгого архипелага, скрытого под водой. Одетта и  не
подозревала о существовании Детты, да и Детта не знала,  что
есть  такая  Одетта...  но  Детта,  по  крайней  мере,  ясно
осознавала,  что  с  ней  что-то не  так,  что  в  ее  жизни
происходит  что-то, мать его, странное. Смутные воспоминания
о  том,  что  происходило с нею, когда Детта завладевала  ее
телом,   Одетта   приписывала  не  в   меру   разыгравшемуся
воображению. Детта, будучи не столь смышленой, до  этого  не
доходила. Она действительно кое-что вспоминала, но далеко не
все.

     Детта хотя бы частично осознавала эти провалы.

     Она  помнила  о фарфоровом блюдце. О нем  она  помнила.
Помнила,  как  опускает  его а  карман  платья,  то  и  дело
поглядывая через плечо, чтобы убедиться, что Синюшная  Тетка
за  ней  не  подглядывает.  Потому что  блюдце  принадлежало
Синюшной Тетке. Детта смутно осознавала, что это блюдце  ---
особенное.  Потому  она его и взяла. Она  еще  помнила,  что
отнесла его в одно место, которое она называла (хотя  она  и
не  знала,  откуда  ей  это название пришло)  Топкой  ---  к
глубокой  дымящейся  яме с мусором, где она  как-то  увидела
обожженного  младенца с пластиковой кожей. Она помнила,  как
осторожно поставила блюдце на землю и уже собиралась на него
наступить,  но  потом вспомнила, что нужно снять  трусики  и
положить их в тот же карман, где лежало блюдце, а дальше она
осторожно  проводит  указательным  пальцем  левой  руки   по
прорези  в  том  самом  месте,  где  Старый  Глупенький  Бог
соединил  ее ноги неплотно. И не только ее, а всех на  свете
женщин  и  девочек.  И все-такие кое-что в  отношении  этого
места  задумано было неплохо, потому что она помнит приятный
толчок,  помнит, как ей захотелось еще сильнее надавить,  но
она   все-таки   не   надавила,  помнит  приятное   ощущение
обнаженности, когда хлопчатобумажные трусики  не  мешали  ей
слиться  с  миром,  а  она все-таки  не  надавила,  пока  ее
туфелька  --- черная кожаная лакированая --- не вдавилась  в
блюдце,  и  вот  тогда она тоже давит  пальцем  в  эту  свою
прорезь,  точно  так  же, как давит ногою  особенное  блюдце
Синюшной  Тетки, она помнит, как черная лакированая туфелька
накрывает  тоненькую синюю паутинку по  кромке  блюдца,  она
помнит  об этом давлении, да, она помнит, как давит в Топку,
давит  ногою и пальцем, помнит о восхитительном предвкушении
пальца  и прорези, помнит, что как только блюдце треснуло  с
горьким  и  хрупким  хрустом, такое же хрупкое  удовольствие
хлынуло  вверх  от прорези к самым глубинам  нутра,  пронзая
его,  как  стрела; она помнит, как с ее губ  сорвался  крик,
неприятный и хриплый, как каркание вороны, которую  спугнули
со  жнивья, она помнит, как тупо смотрела на осколки блюдца,
потом    медленно   достаеет   из   кармана   свои   простые
хлопчатобумажные трусики и одевает их, исподнее --- она как-
то слышала это название, и теперь слово всплывает в памяти и
несется, как веточка в бурном потоке; исподнее, очень верно,
потому  что  сначала  ты  разоблачаешься,  как  бы  выходишь
наружу,  чтобы  сделать  свои дела,  а  потом  возвращаешься
внутрь, к исподнему --- сначала одна черная туфелька,  потом
вторая,  как  хорошо, как приятно, она помнит,  как  трусики
скользят  по  ногам,  так приятно, так плотно,  по  коленям,
засохшая  корочка  на  одной уже  скоро  отвалится,  обнажив
розовую,  как у младенца, кожицу, да, она помнит  прекрасно,
как  будто  это  все  было  неделю  назад,  или  вчера,  или
буквально  вот-вот, она помнит, как пояс трусиков  дошел  до
подола платья, помнит четкий контраст белого хлопка и черной
кожи, как сливки, да, именно как сливки, льющиеся из кувшина
в  чашку  кофе, и вот уже трусики под подолом, и теперь  уже
платье  загорается оранжевым, а трусики ползут не  вверх,  а
вниз,  они  такие  же  белые, но уже не хлопчатобумажные,  а
нейлоновые,   дешевенькие  прозрачные  нейлоновые   трусики,
дешевые  не  в  одном  только смысле, она  помнит,  как  они
соскользнули, как поблескивали на коврике "доджа де сото ---
46", да, какими они были белыми, какими дешевыми, их уже  не
назовешь  исподнем:  просто  дешевые  белые  трусики,  да  и
девчонка  была  дешевой,  и это было  так  хорошо  ---  быть
дешевой,   продажной,  выходить  на  панель  даже   не   как
проститутка,  а как хорошая свиноматка; она  помнит  уже  не
круглое  фарфоровое блюдце, а круглое белое  лицо  парнишки,
изумленного  пьяненького студентика, он не был, само  собой,
фарфоровым блюдцем, но лицо у него было круглым, как  блюдце
Синюшной  Тетки,  и  на  щеках у него расползлась  паутинка,
такая  же синяя, как на особенном блюдце Синюшной Тетки,  но
так  было  лишь потому, что неоновый свет был красным,  свет
был  слишком  ярким,  в темноте свет от вывески  придорожной
закусочной делал синими алые подтеки на его щеках,  где  она
расцарапала  их  в  кровь, а он только  сказал:  "Зачем  ты,
зачем,  зачем  ты  это делаешь", --- и  открыл  окно,  чтобы
высунуться  наружу  и блевануть, а она помнит,  что  в  баре
слушали  Доди  Стивенса, который пел о коричневых  туфлях  с
розовыми  шнурками и большой панамке с малиновой  ленточкой,
она помнит, что звук его рвоты был похож на грохот щебенки в
бетономешалке,  а  его  пенис, еще  минуту  назад  торчавший
молодцеватым  воскличательным знаком над курчавыми  волосами
лобка,  сник, превратившись в дряблый белесый вопросительный
знак; она помнит, как хриплые гремящие звуки рвоты вроде  бы
прекратились, а потом зарядили по новой, и она еще подумала:
Похоже, дальше закладки фундамента этого парня не хватит,  и
рассмеялась,  и  прижала  свой  палец  (теперь  его  украшал
длинный подпиленный ноготь) к обнаженной вагине, но все-таки
не   совсем  обнаженной,  потому  что  теперь  она   заросла
курчавыми  волосами, но внутри у нее раздавался все  тот  же
хрупкий  и влажный щелчок, и по низу живота разливалось  все
то  же  причудливое  ощущение, в  котором  боль  мешалась  в
наслаждением  (но  только приятней,  намного  приятней,  чем
вообще ничего), а потом он повернулся и стал шарить вслепую,
пытаясь ее схватить, и все приговаривал, хрипло, с надрывом:
"Ах   ты  проклятая  черномазая  сучка",  а  она  продолжала
смеяться,  легко увертываясь от него, а потом, схватив  свои
трусики,  открыла со своей стороны дверцу машины,  чувствуя,
как  его  пальцы пытаются поймать ее за блузку, и убежала  в
майскую ночь, исполненную ароматом ранней жимолости, красно-
розовый  неоновый свет разбивался о гравий парковочной  зоны
какой-то послевоенной планировки, а она торопливо запихивала
свои  трусики --- дешевые нейлоновые трусики ---  уже  не  в
карман,   а   в  сумочку,  набитую  подростковой   мешаниною
косметики,  и  бежала, неоновый свет дрожал, и  вот  ей  уже
двадцать  три,  и  это не трусики, а шарф из  искусственного
шелка,  который  она  небрежно опускает в  сумочку,  проходя
вдоль  прилавка галантерейной секции универмага "Мейси"  ---
шарф, который стоил в то время $1.99.

     Дешевка.

     Как белые нейлоновые трусики.

     Дешевка.

     Как и она сама.

     Тело,  в  котором она поселилась, принадлежало женщине,
унаследовавшей миллионы, но Детта об этом не знала и ей было
наплевать --- шарф был белым, с синей каймою, и внутри снова
разлилось  хрупкое  наслаждение, когда она  села  на  заднем
сидении  такси  и,  не обращая внимания на водителя,  зажала
шарф  в  одной руке и, не отрываясь глядя на него, запустила
другую  руку под твидовую юбку, под резинку белых  трусиков:
тот  же  самый длинный черный палец принялся за  работу  ---
точным безжалостным движением.

     Так что иной раз она задавалась вопросом, но как-то смутно
и  словно бы издалека, где она есть, когда ее нет, но обычно
страсти  ее  и  желания настойчиво и внезапно  напоминали  о
себе,  и у нее уже не было времени на дальнейшие размышления
---  и  она  просто  делала то, что  ей  нужно  былосделать.
Завершить то, что должно быть завершено.

     Роланд бы понял.



        5



     Одетта могла позволить себе ездить повсюду на лимузине, даже
в  1959  году --- хотя тогда отец ее был еще жив, и  она  не
была  так  сказочна богата, как в 1962, после  его  кончины.
Деньги,  которые до сих пор находились в ведении ее опекуна,
по  достижению ею двадцати пяти лет перешли  к  ней,  и  она
могла  делать  с ними все, что душе угодно. Ее мало  трогало
выражение  одного из консервативных газетчиков,  пущенное  в
оборот  года два назад --- "либералишки в лимузинах" ---  но
она  все  же  была достаточно молода и не хотела,  чтобы  ее
воспринимали ее таким образом, пусть даже так было на  самом
деле.  Но не так все-таки молода (или не так глупа!),  чтобы
искренне верить в то, что несколько пар полинялых джинсов  и
рубашек  цвета  хаки, которые она имела обыкновение  носить,
могут  реально изменить ее действительный статус, или те  же
поездки  в  автобусе  или в подземке, когда  можно  было  бы
вызвать машину (при этом она бывала так поглощена собой, что
не  замечала  искреннего изумления и обиды Эндрю;  он  очень
любил  ее,  и  такое с ее стороны отношение воспринимал  как
личное  неприятие), но все же достаточно молода,  чтобы  все
еще  верить, что подобные жесты могут порой превозмочь (или,
по  крайней  уж мере, слегка приглушить) истинное  положение
дел.

     Вечером 19 августа 1959 года она заплатила за этот красивый
жест половиною ног... и половиной рассудка.



        6



     Сначала ее что-то подталкивало, потом тянуло, и наконец
захватило в поток, который вылился вскоре в приливную волну.
В  1957 ее увлекла безымянная в ту пору сила, которую  позже
назвали   Движением.  Она  кое-что  знала  об   исторических
предпосылках,   знала,  что  борьба  за  расовое   равенство
началась   не   с   момента  провозглашения   Манифеста   об
Освобождении, а почти сразу же после того, как в Америку  на
кораблях  доставили первые партии рабов (точнее, В Джорджию,
которая  в  то время была британской колонией, куда  ссылали
преступников  и  должников), но для Одетты  все  началось  с
определенного места и определенных четырех слов: Никуда я не
пойду.

     Дело было в городском автобусе, в Монтгомери, штат Алабама,
слова  эти произнесла чернокожая женщина, Роза Ли  Паркс,  а
уходить  она отказалась из передней части салона  городского
автобуса,  когда  ей  предложили  переместиться  в   заднюю,
предназначенную,  разумеется,  для  всех  черномазых  Джимов
Кроу.  Гораздо позже Одетта станет распевать "Никуда  мы  не
пойдем"  в  толпе чернокожих, каждый раз вспоминая  Розу  Ли
Паркс  и  каждый раз сгорая со стыда. Так просто петь  "мы",
когда  вас  много, когда вы держитесь за руки  ---  это  так
просто  даже для женщины без ног. Так просто петь "мы",  так
легко  быть  этим  "мы". А в том автобусе не  было  никакого
"мы". Тот автобус, наверное, пах старой кожей и сигаретным и
сигарным дымом. Там, наверное, были вывески: ЛАКИ СТРАЙК,  и
РАДИ   БОГА,  ХОДИТЕ  В  ИЗЮРАННУЮ  ВАШИ  ЦЕРКОВЬ,  и  ПЕЙТЕ
"ОВАЛТАЙН"!  ВЫ  УЗНАЕТЕ, ЧТ