альном кладбище у Можерона, за
церковью Сен-Мари.
     -- Позволительно  ли будет  спросить, в  чем вы  меня  обвиняете,  ваше
величество?  --  произнес  он,  видя,  что  король не  намерен облегчать ему
задачу.
     -- Я вас ни в чем не  обвиняю, -- чуть сварливо отозвался король. -- Но
вот ее величество...
     -- В таком случае, позволительно ли мне  будет задать тот же  вопрос ее
величеству? -- сказал гасконец с поклоном.
     Анна  Австрийская,  прекрасная  и  надменная,  невозмутимая  и  гордая,
холодно вымолвила, глядя куда-то мимо него:
     -- Я обвиняю этого  человека в том, сударь, что он в компании  таких же
висельников, как сам, убил мою кастеляншу и камеристку Констанцию Бонасье --
с заранее обдуманным намерением и умыслом. Свидетелей более  чем достаточно,
убийцы  были  столь  наглы,  что  не  скрывались  вообще...  Можно, конечно,
упомянуть  еще  и   об  осквернении  монастыря  Труа-ле-Ан,  но  и  убийства
Констанции  Бонасье  с лихвой достаточно, чтобы отправить этого человека  на
плаху...
     --  Мне   позволено   будет  защищаться?   --  с  величайшим  почтением
осведомился д'Артаньян у короля.
     -- Если у вас получится, -- почти отрешенно ответил тот.
     -- Смею  думать,  --  сказал гасконец. --  Я  начал бы с  того,  что ее
величество   пребывает   в  некотором   заблуждении  относительно  помянутой
Констанции  Бонасье. Собственно говоря,  никакой Констанции Бонасье на свете
не  существовало  вовсе. Нет,  я  в своем уме,  ваше величество.  Констанция
Бонасье -- это маска, миф, такая же подделка, как фальшивая монета. На самом
деле жила-была на свете женщина по имени Камилла де Бейль, она же графиня де
Рошфор,  --  дворяночка  из  захудалых,  в  четырнадцать   лет  заклейменная
венецианским судом  как пособница  отравителя,  не разоблаченная до конца по
недостатку прямых  улик; в шестнадцать вышедшая замуж за графа де Рошфора, а
еще  через  полгода  попытавшаяся  его  убить. Когда  она выходила  за мэтра
Бонасье, она все еще  оставалась законной женой графа де Рошфора, так что, с
точки  зрения  французских  законов,  никакой  Констанции  Бонасье,  супруги
галантерейщика, не существует вовсе. Была только двоемужница графиня Камилла
де Рошфор... Она зарабатывала на жизнь, подсыпая безотказный и не вызывающий
подозрений  яд  людям,  которые мешали заказчику. Меня  самого она  пыталась
отравить дважды. Когда она убила женщину, которую я  любил, мы настигли ее и
угостили ее же собственной отравой...
     Он  говорил и говорил,  видя,  что  король все более  и  более  увлечен
услышанным. Он приводил  имена  и  подробности, рассказывал о том,  чему был
свидетелем сам, и о том, что узнал от других. О браке Рошфора и  смерти мужа
Анны,  о событиях  в  монастыре Труа-ле- Ан, о двух бокалах  вина на  шатком
гостиничном столе...
     -- Самое смешное во всей этой истории,  ваше  величество, -- сказал он,
глядя на королеву,  -- что мое помилование у меня в кармане, и подписано оно
вами...
     -- С ума вы сошли, шевалье? -- взгляд Анны Австрийской был ледяным.
     -- Извольте убедиться,  --  сказал д'Артаньян,  протягивая ей известную
бумагу,  уже изрядно  помятую  оттого,  что ее  долго таскали под  одеждой и
Камилла, и он сам.  -- По-моему, имя  здесь  не проставлено, так  что это --
открытый лист...
     Ей  достаточно было  одного  взгляда,  чтобы узнать выданное  ею  самой
охранное свидетельство. Завладевший им вскоре король изучал dnjslemr гораздо
дольше. Потом рассмеялся -- негромко, неприятно, зло.
     -- В самом деле, сударыня, -- сказал он уже без тени хандры. -- Шевалье
д'Артаньян прав.  У  него  и в самом  деле лежало в кармане подписанное вами
разрешение творить, что угодно...
     -- Но, сударь...
     --  Молчите,  сударыня, -- произнес король  таким тоном, что  в комнате
моментально воцарилась тяжелая тишина. -- Потому что, вздумай вы продолжать,
к вам  неминуемо  возникнет очень много  вопросов, а  вот сумеете ли вы дать
ответ по крайней мере на половину... Подумать только, эта  женщина обитала в
Лувре! Со своим перстнем,  набитым ядом, который не ощущается ни на вкус, ни
по запаху, ни  на вид! В  моем Лувре! Рядом  со мной!  Боже мой, я  воистину
несчастный король! Почему  вокруг меня столько грязных  секретов, может  мне
кто-нибудь  объяснить? Страшно  подумать,  что  случится,  если  эта история
просочится наружу... Что будет говорить о нас Европа?
     Его  последние  фразы столь  напоминали  незабвенный  сон  д'Артаньяна,
приснившийся в  Англии, что  гасконец  украдкой  ущипнул себя.  Было больно.
Происходящее ему не снилось, а происходило наяву.
     -- В конце концов,  у  этой истории  не  так уж много свидетелей...  --
многозначительным тоном произнесла Анна  Австрийская.  -- Не  так уж  трудно
принять  незамедлительные  меры...  --  и  она  посмотрела  на  гасконца  не
обещавшим ничего хорошего взором.
     -- Вы правы, сударыня, -- произнес король бесстрастно.
     "Да  нет, какая  там Бастилия, --  вяло подумал д'Артаньян.  -- Пожалуй
что, выйдет хуже... Вот странные люди! Как будто мне есть что терять..."
     --  Подойдите  ближе,  шевалье,  -- сказал  король, с  треском раздирая
подписанную королевой бумагу и придвигая к себе золотую чернильницу.
     Гасконец  повиновался,  с  тем  же  равнодушием  подумав:  "Все  точно,
Бастилия была бы для меня непозволительной роскошью. Интересно, дадут ли мне
завещать  Планше   немного  денег,   чтобы  малый  не   болтался  по  стране
неприкаянным, а купил себе мельницу или все без изъятия достанется палачу?"
     --  Возьмите, д'Артаньян,  -- сказал король, протягивая  ему бумагу. --
Это указ  о вашем производстве в  чин лейтенанта. Гвардейская рота в нем  не
проставлена,  на  этом  месте  стоит  пробел.  Впишите  сами  любую роту  из
Королевского Дома, в которой хотите служить.
     Д'Артаньян  поднял  на  него  сухие  глаза,  еще  не  веря.  Это   было
поразительно,  невозможно,   но  выражение,  появившееся   на   лице   этого
безвольного,  капризного, себялюбивого и  эгоистичного  монарха, более всего
напоминало смущение, а то и стыд. Королям не полагалось иметь такого лица...
     -- Я был несправедлив к вам, шевалье, -- сказал Людовик, опустив  глаза
и  решительно  выдвигая  ящик  стола.  -- Мне  следовало  бы по  достоинству
вознаградить вас гораздо раньше, после провала известного заговора... за  ту
роль, что вы в этом провале сыграли... Наклоните голову.
     Д'Артаньян  повиновался. Зеленая лента легла ему  на  шею, и  на  груди
гасконца  сверкнул ясным золотом крест с лилиями меж раздвоенных конечностей
и  эмалевым медальоном в центре.  И  опять- таки  это было,  как во  сне, но
происходило наяву, и король громко произносил положенные слова:
     -- Вы храбры, верны и честны, лейтенант, посвящаю вас в кавалеры ордена
Святого Лазаря  Иерусалимского  и Мон-Кармельской  Богоматери.  -- И добавил
более будничным  тоном: -- Моему  казначею  asder сегодня же отдан  приказ о
выплате вам тысячи пистолей...
     Д'Артаньян  слушал  звучавшие  из  его  собственных  уст слова  горячей
благодарности так, словно их произносил кто-то другой, чужой и незнакомый. В
душе была  совершеннейшая пустота, с которой уже ничего не  могли поделать и
ничего  уже  не  могли  изменить  пролившиеся  нежданным дождем  королевские
милости. Потому что они опоздали.
     Все было поздно.
     И  когда  рыцарь в смятении выбежал из замка, во мраке ночи  сыпались с
неба лепестки лилий, белоснежных, как снега в горах Гаскони...

     Глава восемнадцатая,

     о которой даже автору неизвестно, последняя она или нет

     --  Рошфор, --  сказал  д'Артаньян  тихо. --  Я не могу  разобраться  в
себе...  Я поклялся  когда-то себе и ей, что покончу с собой, если она вдруг
умрет раньше... но я не  нахожу в себе достаточно сил, у меня не поднимается
рука... А я ведь клялся...
     -- Бывают  клятвы, которые  нет  необходимости  соблюдать,  -- серьезно
ответил Рошфор. -- Как, например, вашу. С точки зрения божеской самоубийство
-- величайший грех, а с точки зрения человеческой -- величайшая глупость, не
способная ничему помешать и ничего не могущая вернуть... Не говоря уж о том,
что там, куда отправляются самоубийцы, вы никогда не встретитесь с ней... Вы
обязаны жить. Ради нее. Слышите?
     Они  сидели  в  кабачке  "Нарбоннский  вепрь",  чьи  окна  выходили  на
Королевскую площадь: граф  Рошфор,  после десяти  лет мрачной  неизвестности
наконец-то свободный от  брачных  уз,  великан Каюзак,  чье  плечо уже почти
зажило, граф де  Вард с  повязкой на голове и лейтенант гвардии  д'Артаньян,
чье звание  еще  до  сих пор не было присовокуплено к какой-то  определенной
гвардейской роте. На столе стояло вино,  а также, в несколько парадоксальном
соседстве, чернильница с пером, ибо  определиться стоило  поскорее,  гвардия
уходила  под  Ла-Рошель,  и  промедление  могли  понять  неправильно,  таким
образом, коего гасконец никак не желал.
     -- Я бы вам посоветовал, друг мой, поступить в телохранители, -- сказал
Каюзак. --  Там делают самые  быстрые карьеры в  последнее время.  Лейтенант
телохранителей, удостоенный ордена, -- неплохое начало...
     --  Друг  мой,  я,  чего  доброго,  вызову  вас  на  дуэль,  --  сказал
д'Артаньян. -- Вы полагаете, я способен покинуть ту роту, где меня так тепло
приняли, когда я был никем?
     -- Так ведь в  жизни  по-всякому оборачивается,  -- сказал простодушный
великан.  --  Спору нет, все мы  поначалу  стремимся  позвенеть  шпагами без
оглядки  на  малейшую  корысть   --   но  ведь  нужно   же  человеку  как-то
устраиваться...
     -- Покажите пример.
     --  Да что вы, д'Артаньян, --  сказал  Каюзак. -- Я  -- человек слишком
простой  и бесхитростный,  чтобы  делать  систематическую  карьеру.  У  меня
почему-то никак не получается, а значит, и пытаться незачем. А вот вы умны и
ловки, вам сам бог велел. Дело- то житейское.
     -- Ах вы, хитрец, -- сказал д'Артаньян. -- Предложите это  де Варду или
Рошфору.
     -- Увольте, господа, -- усмехнулся  де  Вард. -- Мне как-то  больше  по
душе  мое нынешнее положение, то есть кардинальская служба  без всяких потуг
на  карьеру.  Карьера  по сравнению с  нашими делами  --  это так  скучно  и
пошло...
     --  Вот  видите, д'Артаньян, -- сказал  Каюзак.  --  О Рошфоре я  и  не
говорю, заранее  зная, что  граф выше  всех  этих скучных пошлостей. Головой
ручаюсь,  он нам сейчас продекламирует в подтверждение что- нибудь  из своих
любимых  старых испанцев, тех  благородных идальго,  что еще и  стихи писать
умудрялись, как будто мало им было военных побед и древности рода...
     --  Почему  бы и  нет? -- пожал  плечами Рошфор. --  Коли  уж даже  вы,
Каюзак, стали отличать "старых испанцев" от прочих авторов рифм?

     Где они, сокровищ груды,
     раззолоченные залы
     и дворцы,
     драгоценные сосуды,
     и чеканные реалы,
     и ларцы?
     Галуны, шитье и гарус,
     и уздечки, и султаны,
     чья краса
     безвозвратно затерялась?
     Где вчерашние туманы
     и роса?
     Троя старая незрима,
     где ее былые беды,
     боль и грусть?
     Позади победы Рима,
     хоть и знаем те победы
     наизусть...

     Д'Артаньян бездумно  смотрел в  окно,  выходившее как раз на дом  Анны,
лишившийся  хозяйки, равно  как и верного  Лорме.  Он никогда там не был, ни
разу, совершенно  не представлял себе  тех комнат, где она так недавно жила,
обстановки, которой касались ее руки,  -- и потому этот дом, эти окна, фасад
и крутая  крыша, это крыльцо, по  которому  она уже никогда не спустится, не
вызывали боли. Боли все равно  было столько, что  новых ее уколов ожидать не
следовало, хватало и того, что ему не хотелось жить, но и не жить он не мог,
прав  Рошфор, угрюмый и мудрый, -- боже  мой, он  ведь тоже  похоронил  свою
любовь, которая оказалась совершенно не тем, что ему виделось поначалу! -- а
жизнь  отныне  была  неразрывно  связана  с  болью,  и  вырваться  из  этого
заколдованного круга  вряд ли удастся. А  потому  он сидел,  понуро  склонив
голову, касаясь подбородком орденской  ленты,  новехонькой, мягкой  и совсем
невесомой, -- не самый почетный орден  Франции, зато  название у него  самое
длинное -- и слушал голос Рошфора:

     Наши жизни -- это реки,
     и вбирает их всецело
     море-смерть;
     исчезает в нем навеки
     все, чему пора приспела
     умереть.
     Течь ли им волной державной,
     пробегать по захолустью
     ручейком --
     всем удел в итоге равный:
     богача приемлет устье
     с бедняком...

     -- Как звали этого поэта? -- спросил он, когда Рошфор умолк.
     -- Дон Хорхе Манрике.
     -- Вот странно! Его  стихи мне с таким  же неподдельным чувством, столь
же  одухотворенно  читала  как-то  герцогиня  де Шеврез,  но применительно к
совсем  другим событиям... Более  жестоким и подлым,  нежели наше пребывание
здесь за бутылкой доброго вина... Вот странно!
     --  Таково  свойство поэзии,  д'Артаньян. Принадлежать  всем и  никому.
Уходить в большой мир, где на любовь к одним и тем же строкам получает право
кто угодно, и ничего с этим не поделаешь...
     --  Это  неправильно! Какое  имеют  право подонки  и заговорщики читать
великолепные стихи?
     -- Но с этим ничего не поделаешь.
     -- Да, как и  со смертью... -- сказал гасконец. Крупная слеза скатилась
по его щеке.
     --  Вы  еще  молоды,  --  мягко произнес  Рошфор. -- И  ваши  горестные
воспоминания еще успеют смениться отрадными.
     -- Ни за что на свете, -- сказал д'Артаньян. -- Это невозможно, Рошфор.
Так, как я ее любил...
     Он смотрел  в  окно, но  не  видел Королевской площади с ее  всегдашним
многолюдством. Глаза  у него  затуманились,  ему  привиделась  голубоглазая,
золотоволосая  девушка  посреди солнечного дня, почти беззаботно  стоявшая у
потемневших  от  времени деревянных  перил  на  галерее  гостиницы  "Вольный
мельник"  в Менге.  И  на плечи  д'Артаньяна тяжким  грузом  лег мучительный
вопрос, способный  раздавить своим величием  и загадочностью не только юного
гасконца, но  и человека не в пример  более старшего и  умудренного  немалым
жизненным  опытом:  что  сталось  бы  с Людовиком Тринадцатым,  и кардиналом
Ришелье, и  Францией,  на  чьей  голове  красовалась бы  сейчас  французская
корона, не выйди тогда Анна Кларик, миледи Винтер на галерею?
     Ведь, если прилежно и вдумчиво проследить длинную цепочку событий, если
согласиться с Рене де Картом, что наша  жизнь напоминает механизм  карманных
часов, где одно крохотное колесико приводит  в действие  полдюжины других...
Если подумать, все произошло из-за нее -- из-за нее остался первым министром
Ришелье, и  Людовик  остался  королем,  а  Жан-Батист-Гастон  стал  герцогом
Орлеанским, и все они были живы, и принц  Конде  тоже, и де Тревиль, они все
были  живы,  вопреки первоначальным  замыслам других, готовивших  всем  этим
людям совсем  другую  участь;  из-за  нее  де Шале  и его сообщники лишились
голов;  из-за  нее  Анна  Австрийская  не  стала единоличной властительницей
королевства, как  замышляла;  из-за нее д'Артаньян надел  не  синий  плащ, а
красный,  с  серебряным  крестом   без  лилий;  из-  за  нее  одни  впали  в
ничтожество,  а другие  возвысились,  а  третьи  и  вовсе умерли; из-за  нее
неслись храпящие  кони,  звенели  шпаги  и  грохотали  выстрелы;  из-за  нее
началась  осада   Ла-Рошели,   руководимая  исключительно   железной   волей
кардинала. Все,  от великих  до  ничтожных  вовлеченные в известные события,
обрели свою нынешнюю  судьбу  лишь из-за  того,  что некая  девушка вышла на
галерею, а некий  восторженный  юноша,  уже собравшийся было проехать  мимо,
натянул поводья своего коня...
     Был  ли это перст божий или все  зависело от самих людей? Он не знал, и
чувствовал, что этому вопросу суждено навсегда остаться без тени ответа.
     Одно он знал совершенно точно: его собственная жизнь при другом течении
событий могла бы стать  -- и наверняка стала бы -- совершенно другой.  Он не
повздорил  бы  с  мушкетерами  короля и не  подружился  бы  с Рошфором -- и,
приехав в Париж с целехоньким отцовским письмом, отправился бы прежде  всего
к де Тревилю. Прочитав письмо, де Тревиль принял бы его совершенно иначе...
     И все могло повернуться наоборот. Как ни странно, как ни  дико это себе
представить, но его друзьями могли бы стать Атос, Портос h Арамис, а врагами
-- Рошфор и  Каюзак, де  Вард  и капитан де Кавуа,  и он, служил бы королеве
против кардинала.  Каким бы немыслимым и пугающим это ни представлялось,  но
могло обернуться именно так...
     И когда рыцарь в смятении выбежал из замка...
     Он на миг  словно перенесся в другой мир, где поменялись местами друзья
и  враги,  где  иными  были победы и дела,  но  это  наваждение  моментально
схлынуло, оставив только настоящее, могилу в городке  Можерон и тупую боль в
сердце, от  которой ему  не суждено было  избавиться до самой  смерти, пусть
даже боли с годами  предстояло  притупляться и  тускнеть, опускаясь в темные
глубины разума и памяти.
     ... во мраке ночи сыпались с неба лепестки лилий...
     Однако все  в его  недолгой жизни было  не напрасно  -- и то, что в ней
осталось, и то, чего уже не воротить никогда в этой жизни,  в этом мире, а о
другом  людям  знать до урочного  времени  не  суждено, и  это,  пожалуй,  к
лучшему, а как же иначе...
     Когда  тоска  и  боль стали так  мучительны,  что  перестали ощущаться,
заполонив собою  весь  мир, он протянул  руку,  обмакнул  перо  и  аккуратно
стряхнул  лишние  чернила, чтобы не осквернить разлапистой кляксой бумагу  с
королевской   печатью  и  собственноручной  подписью  его  величества.  И  с
застывшим лицом,  стараясь  выводить буквы  как можно аккуратнее и  красивее
привыкшей более  к  шпаге  и поводьям рукой,  после слов "... жалуем шевалье
Шарля де  Батца  д'Артаньяна  де  Кастельмора чином  лейтенанта  гвардии..."
вписал "роты мушкетеров его высокопреосвященства кардинала".
     И не было другой дороги, кроме этой, единственной.

     Красноярск, июль 2002

     1 Туаз -- мера длины, около двух метров.
     2  Представители  перечисленных  д'Артаньяном  фамилий  частенько имели
самые что ни на есть гомосексуальные наклонности.
     3  В ту эпоху карабином  именовалось  не укороченное ружье, а наоборот,
гораздо  более  длинное  и  вдобавок нарезное.  Тогдашний  карабин заряжался
гораздо  дольше,  чем  стандартные  гладкоствольные  мушкеты  и  пищали,  но
превосходил их благодаря нарезам в точности боя.
     4 По старинному французскому  поверью, кусок веревки повешенного делает
его обладателя невидимым.
     5 Начальная оборонительная позиция в тогдашнем фехтовании.
     6 Святой Мартин отдал нищему половину своего плаща.
     7  Майорат  --  неотчуждаемое  имущество (как  правило, недвижимое), по
английским законам целиком отходившее старшему сыну (он же обычно наследовал
и фамильные титулы).
     8  Эсквайр  --  в  описываемое  время так  называли  в Англии  человека
дворянского  происхождения  (со  временем  превратилось  просто  в  вежливое
обращение).
     9 Мелиссовая  вода --  эфирное  масло  из  лимонной мяты, в описываемое
время употреблялась для укрепления нервной системы.
     10 По законам того времени (да  и  всеобщему убеждению) король считался
"отцом" Франции, и умысел на его жизнь приравнивался к отцеубийству.
     11  Цезарь  и Александр де Вандом  --  побочные  сыновья  Генриха IV от
Габриэль д'Эстре (граф де Море -- от Жаклин де Бей).
     12  Строительство  парижской ратуши было начато в  1533 г.  и  во время
описываемого разговора все еще продолжалось.
     13 В ту эпоху интендантом именовался не снабженец, а  чиновник, занятый
управлением   провинции,   строительства,   каким-  нибудь   государственным
учреждением.
     14 Каролюс  -- медная монета чеканки  короля Карла  VIII  (1483- 1498),
была в  обращении во Франции  до  конца  XVIII века, к