ого из мужчин,  кто пониже ростом.
Вы и второй его телохранитель.  С ним ничего не  должно случиться, что бы ни
произошло,  понимаете?  Он должен невредимым  попасть  в  Лувр  и  столь  же
благополучно покинуть его до рассвета...
     -- Я понял, -- сказал д'Артаньян.
     --  А если случится  какое-нибудь недоразумение  в  Лувре...  Запомните
накрепко  одно:  мы,  две  скромных  королевских  служанки,  воспользовались
удобным случаем, чтобы  провести в Лувр  своих  любовников-мушкетеров, благо
там достаточно  укромных помещений для  утех, а его величество, к счастью, в
Компьене... Что бы ни происходило, держитесь этой истории...
     Когда  они  приблизились  к  ведущему  на Новый  мост переулку,  оттуда
навстречу им вышли трое  --  женщина,  закутанная в  плащ,  и двое  мужчин в
мушкетерских  плащах. Д'Артаньян  разу понял, что это  и есть  их загадочные
спутники: тот  из мужчин,  что  был пониже ростом, уверенно  пошел впереди в
сопровождении  женщины,  а   его   напарник,   высокий   и  широкоплечий,  в
нахлобученной на нос  шляпе, bqr`k бок  о бок с  гасконцем, и  они двинулись
следом за таинственной парочкой.
     Ни  единого  слова  --  все,  надо   полагать,   заранее  обговорено...
Д'Артаньян, бдительно держа  руку на  эфесе шпаги,  так и  шарил глазами  по
сторонам -- но, к счастью, ночные разбойники в этот час были, надо полагать,
заняты  где-то   в  другом   месте,  а  припозднившиеся  гуляки  агрессивных
поползновений не проявляли.
     Краем глаза гасконец то и дело любопытно косился на своего  безмолвного
спутника,  в  чьей  походке  и  манере  держаться  определенно  узнал  нечто
знакомое, но, как ни напрягал свою память, не мог вспомнить, с кем свела его
судьба.
     Случай  помог  ему даже более,  чем гасконец  рассчитывал. Примерно  на
середине Нового моста неожиданный порыв ветра сорвал шляпу с идущего впереди
незнакомца, и  тот  поступил,  как  любой  на  его  месте:  с  ругательством
развернулся назад, в два прыжка догнал  свой головной  убор, подхватил его и
вновь нахлобучил поглубже...
     Ругательство, вырвавшееся у  него, было английским  -- но  д'Артаньян и
без  того  узнал бы  это  лицо.  Во  время  торжественного  въезда  в  Париж
английского  посольства  рейтары,  как и другие гвардейцы, были выстроены на
улицах  для вящего  почета -- и гасконец  оказался тогда  от раззолоченного,
сиявшего алмазным блеском всадника в каких-нибудь пяти шагах...
     Это был  Джордж  Вилльерс, герцог Бекингэм, фаворит английского короля,
посол короля, обожатель королевы Франции Анны  Австрийской, то  ли несколько
месяцев  назад добившийся ее благосклонности  в  Амьене во  время  тамошнего
бала, то ли, по крайней мере, приложивший к тому недвусмысленные усилия...
     Словно луч света  блеснул во мраке перед д'Артаньяном. Теперь он уже не
сомневался, что высокий незнакомец,  шагавший бок  о бок  с  ним  бесшумно и
безмолвно, словно  тень отца  Гамлета из новомодной британской пьесы, -- тот
самый  англичанин,  что исключительно благодаря его усилиям не  был  убит  и
ограблен в борделе Веррери...

     Глава вторая

     Королевский дворец глазами провинциала

     Как  и  предсказывала  герцогиня,  в  один  из  боковых  входов  Лувра,
выходивший  на  улицу Сен-Оноре, они  проникли  без  всяких  хлопот  --  два
стоявших  на часах  мушкетера, услышав произнесенное шагавшей  впереди  всех
незнакомкой заветное слово "Рокруа", расступились и, не произнеся ничего, ни
о чем не спросив, дали дорогу.
     Трое ряженых мушкетеров и  две дамы прошли шагов тридцать вдоль высокой
каменной ограды,  увитой густым  плющом, потом  незнакомка негромко спросила
герцогиню:
     -- Прикажете вести вас западным крылом?
     -- Нет, давайте лучше через помещения для слуг, -- моментально ответила
та. -- Так чуточку длиннее, но надежнее...
     Еще  в  первый  раз,  когда  незнакомка  отчетливо  произнесла  пароль,
д'Артаньяну  почудилось в  ее голосе  нечто  знакомое.  Теперь  он  уверился
окончательно. Их проводницей была очаровательная Констанция Бонасье, супруга
жалкого галантерейщика...
     "Интересная  выдалась ночка,  прах меня побери!" --  подумал  гасконец,
замыкавший шествие.
     И, в свою очередь, нахлобучил шляпу чуть ли не на нос, чтобы Констанция
его  ненароком не узнала, -- иначе все пропало бы, никаких сомнений. Вряд ли
его жизни в  этом случае грозила бы опасность -- что  такое один англичанин,
ну, пусть  даже двое? --  но он был  бы разоблачен и никогда уже не узнал бы
тайны, чей аромат sfe щекотал ему ноздри, а ведь до нее рукой подать...
     Констанция Бонасье распахнула небольшую дверь.  Они  вошли  в прихожую,
стали подниматься по какой-то лестнице, скупо освещенной масляными плошками,
долго шли  по длинному  коридору, спустились на один  этаж, свернули налево,
потом направо...  Снова  коридор, лестница,  подъем, коридор...  Д'Артаньян,
останься  он тут один,  нипочем  не нашел бы  дороги  назад,  он  вообще  не
представлял, где они сейчас находятся, -- то ли в двух  шагах от королевской
спальни, то ли возле комнатушки младшего швейцара. Он знал, что Лувр огромен
и  похож на лабиринт, но,  видя  его  до сих  пор  исключительно снаружи, не
предполагал,  что  дворцовые  помещения  так  многочисленны и  запутанны, --
здесь, пожалуй что, нужен проводник, как на гасконских горных перевалах...
     В конце  концов они  оказались в длинной, широкой  галерее,  всем своим
видом свидетельствовавшей,  что младшие  швейцары и  прочая дворцовая челядь
сюда не захаживают. Слева тянулись огромные, до самого потолка, окна, сквозь
которые  свободно   проникал   лунный  свет,  образовав   на  полу   шеренгу
безукоризненных  прямоугольников,  перемежавшихся  со столь же геометрически
точными полосами  темноты.  Справа стены  в  нижней своей части были  обшиты
искусно отделанными  деревянными  панелями, а в верхней  украшены картинами,
рельефами и статуями. Лестница  впереди  -- широкая, с вычурными перилами --
уходила  куда-то вверх,  а вправо и влево сворачивали коридоры.  Над головой
нависали огромные затейливые люстры выше человеческого роста, но свечи в них
не горели и высоченный  потолок лишь  смутно угадывался --  кажется, он тоже
был изукрашен выпуклыми узорами.
     --  Оставайтесь  здесь,  Арамис, --  тихонько  приказала  герцогиня,  в
полумраке сжав руку д'Артаньяна. -- Я отведу гостя и скоро вернусь...
     И  все  четверо свернули  в правый  коридор, стараясь ступать как можно
тише.    Д'Артаньян    остался    совершенно    один   посреди    безмолвия,
мертвенно-бледного  лунного  света  и  нарезанных  на  ломти,  как  пирог  у
аккуратной хозяйки, полос темноты.
     Царила  совершеннейшая тишина, и гасконец при всей  своей отваге ощутил
себя заблудившимся ребенком  -- огромный древний дворец, в  чьем необозримом
чреве  д'Артаньян  так неожиданно оказался, подавлял и пугал в точности так,
как действуют  на непривычного человека дремучие леса  Гаскони. Леса эти как
раз были для  д'Артаньяна знакомы, словно  отцовский замок, исхожены вдоль и
поперек  на  многие лье  в  светлое и темное  время  суток  --  но здесь  он
чувствовал себя крохотным, заблудившимся, потерянным...
     Чем дольше он  ждал,  тем  тревожнее  становилось  на  душе. Ему  стало
представляться, что  неведомая  интрига  раскрыта, что сюда сейчас ворвутся,
лязгая оружием, облитые  трепещущим светом факелов многочисленные стражники,
в грудь ему упрутся острия алебард, и кто-то, облеченный нешуточной властью,
потребует  ответа... А что мог объяснить  кадет  рейтаров? Чем  оправдаться?
Тем,  что,  воспользовавшись   посланным   другому  приглашением,  проник  к
легкомысленной даме...  и дальше?  Ну,  предположим, с его светлостью послом
Англии,  представляющим  особу короля  Карла Первого, и  супругой герцога де
Шеврез   (по  иронии  судьбы  находившегося  сейчас  в  Лондоне  в  качестве
французского посла)  обращаться  будут с некоторой  почтительностью, но  что
касается  малых мира  сего,  вроде того  англичанина,  Констанции Бонасье  и
бедного беарнского дворянчика...
     Потом его  охватили тревоги и страхи  другого рода -- уже не касавшиеся
нашего,  материального мира и  оттого,  пожалуй, еще более  жуткие.  Подобно
многим   провинциалам,   вместо   образования   пробавлявшимся   россказнями
деревенских  краснобаев,   легендами   и  страшными  сказками,   д'Артаньян,
признаемся, был суеверен  (впрочем, b ту эпоху  это  касалось  и людей  не в
пример  более образованных). Глядя на  мертвенно-белые лица статуй с пустыми
слепыми  глазницами,  он  поневоле  вспомнил беарнские  предания  о  древних
истуканах,  которые  в  особые ночи (например,  в  полнолуние,  как  сейчас)
начинают ходить, перемещаться, охотиться  за  припозднившимися  путниками...
Что,  если вон  тот верзила, задрапированный в  беломраморный плаш, с чем-то
вроде  пучка молний  в  руке, сейчас медленно-медленно повернет к нему  свою
трупную рожу, уставится бельмами, сойдет с невысокого пьедестала, неожиданно
быстро метнется...
     Проклятый  лунный  свет играл  злые  шутки  -- в  изменчивых  переливах
серебристого  сияния  и  угольно-черной  мглы  казалось,  что  белые  статуи
украдкой  меняют  позу,  пока гасконец отводит от  них  растерянный  взгляд,
ухитряются чуть-чуть переместиться со зловещими замыслами, рельефные нимфы и
сатиры поворачивают  головенки,  ища  невидящим взглядом  чужака, и все  это
языческое  сборище едва  слышно перешептывается  меж собой,  ожидая рокового
часа полуночи, когда произойдет что-то определенно жуткое...
     Сейчас  живая  и  богатая фантазия,  всегда  свойственная  д'Артаньяну,
обернулась против  своего  хозяина,  погружая  в  горячечный  мир  кошмаров.
Вдобавок он вспомнил о легендах,  с которыми познакомился  уже  в Париже, --
рассказы  о  привидениях,  порой  навещающих  древний  Лувр.  Взять  хотя бы
зловещего  красного  человечка, с  завидным постоянством бродящего ночью  по
коридорам, когда французских  королей ожидают  скорые несчастья... Или белую
даму...
     Он судорожно сжал эфес шпаги, но облегчения  и душевного успокоения это
не принесло. Против потустороннего  мира  земное оружие  бессильно.  Что  до
духовного... Впервые  в жизни  д'Артаньян пожалел, что был  столь  нерадивым
прихожанином и не помнил ни одной  молитвы, надежно отгоняющей нечистую силу
и прочие порождения тьмы. Даже  "Патер ностер" он вряд ли смог бы произнести
без запинки.
     "Господи,  --  взмолился  гасконец,  прижавшись  спиной к  стене  возле
небольшой ниши. -- Убереги меня от здешней чертовщины, и я, ей-же-ей, закажу
по мессе во всех парижских соборах, а в  Сен-Дени -- целых три. И  пожертвую
на  украшение алтаря  аббатства Сен-Жермен де Пре  золотую  цепочку, которую
выиграл в кости у шевалье  де Бриссака,  а церкви Сен-Северен принесу  в дар
сорок  пистолей,  выигранных  в  "Голове  сарацина"...  И  никогда  не  буду
больше..."
     Тягучий  стон, раздавшийся совсем рядом! Весь облитый  холодным  потом,
д'Артаньян перекрестился, бормоча единственную запомнившуюся строчку: "...да
расточатся враги его..."
     Как и  следовало  ожидать, столь ничтожные познания в святом богословии
не произвели  увещевающего действия на объявившуюся  совсем близко  нечистую
силу -- стоны продолжались, к ним примешивались некие зловещие, ни на что не
похожие звуки, словно бы жалобное оханье грешников в аду, возня и копошение,
будто в углах собирались ждущие полуночи выходцы из преисподней...
     Ожидание опасности во сто крат мучительнее  самой  опасности,  зримой и
ощутимой. Осознав это и горя желанием обрести хоть какую- то определенность,
пусть  даже  невероятно  пугающую, д'Артаньян, крестясь, двинулся в  сторону
источника  неведомых  звуков.  Свернул   направо,  туда,  где  скрылись  его
спутники, крадучись, сделал с дюжину шагов вдоль стены, в сторону непонятных
звуков, заглянул под арку дверного проема...
     И  облегченно  вздохнул всем нутром, ощутив невероятную  слабость  -- и
несказанное облегчение.
     Существа,   производившие   этот   шум,   оказались   вполне   земными,
принадлежащими к тому  миру, которого д'Артаньян не боялся mhqjnkewjn. Прямо
в широкой полосе  белого лунного  сияния,  на  широкой кушетке,  в  объятиях
верзилы-англичанина лежала прелестная  Констанция Бонасье и, закинув голову,
прикрыв   глаза,  оскалив   жемчужные  зубки  в  гримасе  наслаждения,  тихо
постанывала  в  такт  незатейливым, но  размашистым колыханиям  любовника, с
победительной ухмылкой заглядывавшего  ей в  лицо. Невольный  свидетель имел
все возможности  убедиться, что ножки очаровательной галантерейщицы стройны,
грудь безукоризненна, а бедра достойны не только валятеля, но и ваятеля.
     "Мои поздравления,  г-н Бонасье! -- подумал д'Артаньян не  без зависти.
-- Напророчили на свою голову, знаете ли..."
     И,  тут  же  забыв   вырвавшиеся  сгоряча  обеты  вести   отныне  жизнь
исключительно добродетельную,  подумал:  а эту вот английскую  ухватку  надо
будет запомнить, тут  они  нас  обскакали, еретики  чертовы,  мы  как-то  не
додумались... Надо же, выходит, и этак вот можно...
     -- Ну что? --  хрипло спросил англичанин, нависая над молодой женщиной.
-- Это будет получше ваших французских фертиков?
     И д'Артаньян с крайним неудовольствием услышал вздох Констанции:
     --  О,  милорд...  --  а  вслед за тем милая особа  негромко произнесла
такое, что у гасконца уши заполыхали.
     "Черт  знает  что, --  подумал  он сердито.  --  Какое право имеют  эти
еретики  с туманного  острова  валять  наших  красоток прямо  в  королевском
дворце? Каков хозяин,  таков  и слуга... Легко  представить, что  происходит
сейчас в спальне ее величества... А  не вызвать ли мне его  на дуэль? Повод?
Да к черту повод! Он англичанин, и этого вполне достаточно!"
     Рука  сама  тянулась к  эфесу шпаги, но д'Артаньян  (за что потом не на
шутку себя  зауважал) сдержался гигантским  усилием воли. Устраивать дуэль в
Лувре, да  еще посреди ночи, -- это уже чересчур, моргнуть не  успеешь,  как
окажешься на Гревской площади в центре всеобщего внимания. Конечно, это была
бы  небывалая честь и  нешуточная  слава  --  первый  французский  дворянин,
проткнувший в  поединке чертова  англичанина прямо  в королевском дворце, но
поскольку  честь и слава неминуемо сопряжены с  лишением головы, стоит взять
себя в руки...
     Он тихонечко отступил  и  вернулся на прежнее место. Негромкие стоны  и
сопутствующие звуки не утихали. Д'Артаньян, сердито грызя усы, прислонился к
стене.
     И  вновь  встрепенулся, заслышав  тихие шаги.  В  дальнем конце галереи
показалась тихо беседовавшая парочка -- дама в  богатом платье и кавалер без
шпаги.  Судя  по некоторым  наблюдениям, оба, безусловно, не  принадлежали к
миру призраков,  но  д'Артаньяну  в  его положении этот  факт  не  прибавлял
радости.  Парочка направлялась прямо к нему, поглощенная друг другом, но все
же не  настолько, чтобы не заметить рано или  поздно меж двух  беломраморных
статуй  фигуру  в  мушкетерском  плаще  и  шляпе, мало  похожую  на творение
придворных художников и скульпторов.
     "Притвориться призраком, быть может? -- смятенно подумал д'Артаньян. --
Пугнуть их как следует? А вдруг не поверят? А если поверят, не поднимется ли
переполох? Нет, какой из меня призрак..."
     Он бесшумно  сделал пару шагов вправо и укрылся в неширокой нише, встал
в  дальний ее уголок, меж кушеткой и стеной. Вовремя -- парочка остановилась
совсем рядом, у соседней ниши.
     Мужчина вдохновенно произнес:
     --  Что  я еще могу сказать вам, Марион? Клянусь вашей  жизнью  и  моей
смертью, чувства мои  бездонны, как океаны, и высоки,  как самые грандиозные
горы...
     "Хорошо  поет,  собака,  --  не  без  цинизма  подумал  д'Артаньян.  --
Saedhrek|mn поет. Надо будет запомнить и ввернуть при случае -- такое всегда
пригодится..."
     -- Ах, Арман...  -- отозвалась дама тоном упрямой добродетели.  -- Ваши
слова  нежны  и  обжигающи,  но  я никак не  могу  решиться  изменить своему
супружескому долгу...
     "Ба!   --  подумал  д'Артаньян.  --  Сдается  мне,  красотка,  ты  себе
просто-напросто набиваешь цену. Быть может, я и не великий знаток женщин, но
одно знаю: верная  жена, ежели и захочет сохранить верность, то  не в  столь
высокопарных выражениях. Нет, сударыня, она  гораздо проше, но  убедительнее
выразится! Помню, малютка  Пьеретта,  даром что  крестьяночка, не колеблясь,
хлопнула  меня  по щеке,  вот  по  этой  самой,  и  доходчивыми  выражениями
объяснила, что сын я  там сеньора или нет,  а кое-какие  вещи  она  только с
муженьком делает..."
     Не исключено,  что  та же самая мысль пришла в голову неведомому Арману
-- судя по легкому  шуму,  он  предпринял наступление посредством заключения
предмета своей страсти в объятия.
     --  Боже мой,  Арман!  -- послышался  укоризненный  голосок. -- Как  вы
напористы!   У   меня  подкашиваются  колени,  право,  и  я  готова  сделать
глупость... Ах, нет -- я тверда!
     -- Марион, Марион! --  задыхающимся голосом отозвался  Арман. -- Любовь
моя жаждет поэтического выражения!
     -- О, мой поэт... Начинайте же... Нет, не это! Стихи...
     Арман с большим чувством продекламировал:

     -- Шлю ветрам вздохи, слезы лью в унынье,
     Покой мне чужд и отдых мне неведом,
     И больно мне, что путь за вами следом
     Привел меня туда, где стражду ныне;
     Но позади небытие пустыни:
     Бежать от вас -- отдаться худшим бедам;
     И мне еще больней, что вам об этом
     Сказать не смею я в немой кручине.
     Коль устремлюсь к вершине, путь измерен
     Стопами тех, кто пал вдали от цели.
     Мне их пример -- в печаль и в устрашенье.
     Всего же горше то, что мной потерян
     Надежды свет, светивший мне доселе
     Во тьме глубокой вашего забвенья...

     Послышался глубокий вздох:
     -- Ах, Арман, что вы делаете? Моя твердость тает...
     "Он  в самом деле настоящий  поэт,  -- с нескрываемым уважением подумал
д'Артаньян, притаившись,  как мышь. -- Я бы и двух  строк в рифму связать не
смог,  а  он --  эвона,  какие  кружева  сочиняет..." [Точности  ради  стоит
упомянуть,  что  неизвестный Арман цитирует  не собственные стихи,  а  сонет
испанского поэта Гарсиласо де ла Вега (1502 -- 1536).]
     -- Марион...
     -- Арман...
     -- Позвольте увлечь вас в дружескую тень ниши...
     "Только не сюда! -- готов был возопить д'Артаньян. -- Хватит испытывать
мое терпение! Я вам не мраморный!"
     Однако,  на его счастье,  парочка  скрылась в соседней  нише. Некоторое
время царило молчание, перемежавшееся лишь многозначительным шуршанием ткани
и  звуками, которые  человек  цинический  без  колебаний  определил  бы  как
страстные поцелуи, -- а  поскольку  д'Артаньян, увы, был  как раз таков,  он
склонился именно к  этому  определению. А очень быстро  раздался вздох-стон,
menopnbepfhln  свидетельствовавший, что сию секунду в славном городе Париже,
где и без того превеликое множество рогоносцев, их  число увеличилось еще на
одну персону.
     "Дьявольщина! -- сердито подумал д'Артаньян. --  Слева  -- Констанция с
англичанином, справа -- Арман с этой... Сколько же их тут? Вот так домик под
названием  Лувр!  Хорошенькие тут заведены  нравы,  нечего  сказать!  Только
подумать, хозяин этого славного дома, то бишь его христианнейшее величество,
завзято преследует людей,  позволивших себе  невинные забавы вроде  тех, что
происходят в  кварталах  Веррери, в то  время как  в его собственном доме...
Интересно, когда король в Лувре, здесь то же веселье происходит? Он сейчас в
Компьене, правда... Вот уж поистине -- кот за дверь, мышам раздолье..."
     -- Арамис! -- послышался тихий, знакомый голос.
     Чуть поколебавшись, д'Артаньян выскочил из ниши (что никак не  повлияло
на возню в соседней, продолжавшуюся с прежним пылом) и на цыпочках подошел к
герцогине. Шепотом спросил:
     -- Где вы так долго были? Я черто