и речи не может  идти о суде --
Сыновья Франции неподсудны всем судам королевства вместе взятым и каждому по
отдельности... Однако ваше преступление, покушение на отцеубийство, не может
остаться без последствий. Любая огласка в столь деликатном деле послужила бы
к ущербу для Франции и повредила бы нам в глазах всей остальной Европы... Вы
понимаете?
     -- Нет!  --  завопил  герцог. -- Он  не мог приказать,  чтобы меня  тут
зарезали, как свинью! Ни за что не мог!
     --  Вы  уверены?  --  с неподражаемой  улыбкой осведомился Ришелье.  --
Настолько  ли  хорошо вы знаете своего брата?  Ситуация такова,  что  любому
ангельскому терпению может прийти предел...
     -- Он не посмел бы...
     --  Отчего же?  Он -- король, наш властелин, наш отец...  Все  мы в его
власти. И почему вы  непременно  решили,  что речь идет  о смерти? Есть ведь
монастыри, Бастилия, наконец...
     -- Бастилия?  --  горько покривился герцог. -- Вы не знаете Людовика...
Он  способен подписать смертный  приговор всем и каждому... Боже! Монсеньер,
ради всего святого! Не хотите же вы сказать... Как мне спасти себя?
     В какой-то миг казалось, что он вот-вот сползет со стула и рухнет перед
кардиналом на колени  -- столько отчаяния и страха было  во всей его фигуре.
Д'Артаньян  осмелился  покоситься  в  сторону  --  лицо  Рошфора  застыло  в
презрительной гримасе.
     -- Монсеньер, я всегда был расположен к вам...
     -- Особенно сегодня,  когда  явились во  Флери  меня  убить? --  сурово
спросил Ришелье. -- Герцог,  перестаньте отпираться,  как пойманный на краже
варенья глупый мальчишка. Там, -- он указал на дверь, в которой давным-давно
скрылись арестованные,  --  и не  только  там найдется  превеликое множество
людей,  которые ради спасения  собственной  шкуры  расскажут  все,  что  они
знают...  и даже то,  чего не  знают, лишь бы  их слова понадежнее отягощали
других и избавили от плахи их самих. Один из них, как вы только что видели и
слышали, готов был покаяться незамедлительно... А вскоре  каяться будут все.
Вам так хочется, чтобы кто-то другой опередил вас  в откровенности,  вымолив
прощение?
     -- Монсеньер... -- протянул герцог Анжуйский плаксиво. -- Что  я должен
сделать, чтобы вы  взяли меня под  защиту? Я совсем молод, поймите это! Меня
втянули  во  всю  эту затею  старые,  опытные интриганы, собаку  съевшие  на
заговорах еще до моего рождения! Я был молод, глуп и горяч... Вы же духовная
особа,  вы великий  человек, неужели ваш мудрый  ум не разберется  строго  и
беспристрастно? Пощадите мою юность, умоляю вас!
     И  он, сползши, наконец, со стула, рухнул  на колени  перед кардиналом,
подняв к нему залитое слезами лицо.
     -- Господа, помогите его высочеству сесть, --  не поворачивая головы  и
не повышая голоса, распорядился Ришелье.
     Д'Артаньян с  Рошфором, проворно  подхватив принца крови под локти,  не
без труда подняли его и посадили на стул, крепко придерживая за плечи, чтобы
исключить повторение сцены, позорившей, если подумать, всех ее участников.
     -- Хорошо,  -- сказал Ришелье, словно осененный  внезапной мыслью. -- Я
могу попытаться что-то для вас сделать. Но в обмен на полную откровенность.
     -- Можете не сомневаться, монсеньер! Поклянитесь, что....
     -- Как духовному лицу,  мне не  пристало  произносить клятвы, -- сказал
Ришелье. --  Но,  повторяю,  если  вы будете откровенны,  я сделаю  для  вас
многое...
     -- Что вы хотите услышать?
     -- Все знает только господь бог, -- сказал  Ришелье. -- Я не bqelncsy и
не всевидящ,  я  всего лишь  скромный прелат  и  министр... В  перехваченных
письмах  упомянуты  далеко не все главные  заговорщики. Кто  еще  участвует,
кроме вас и принца Конде?
     -- Антуан де Бурбон, граф де Море...
     Ришелье грустно усмехнулся:
     --  Не  просто  побочный  сын Генриха Четвертого,  а узаконенный  им...
Король  Людовик  пожаловал ему столько аббатств,  что другой мог бы до конца
жизни радоваться таким доходам... Еще?
     -- Оба Вандома...
     --  Ну,  эти, по крайней мере, --  бастарды без  всякого признания...11
Далее?
     -- Маршал Орнано, мой воспитатель...
     --  А  как насчет  королевы-матери  Марии  Медичи?  Во многом  человеку
понимающему чувствуется ее рука...
     -- Ну конечно! -- горько расхохотался герцог. -- Как же может такое вот
дело обойтись без моей дражайшей  матушки? Разумеется, она вложила в заговор
весь свой ум и до сих пор не растраченные силы...
     Кардинал  задавал  вопросы,   а  герцог   Анжуйский  покорно   отвечал,
искательно заглядывая ему в глаза.  Д'Артаньян понимал, что  Гастон  говорит
правду   --   иные  детали  невозможно  было  выдумать  именно  в   силу  их
чудовищности.  Постепенно  вырисовывалась  стройная картина, а  герцог,  уже
немного  успокоившись  и осушив  с  разрешения  кардинала поданный  Рошфором
стакан вина, говорил и говорил  -- о том, как королева-мать вкупе с супругой
нынешнего монарха,  наследным  принцем и  несколькими  не  менее  родовитыми
особами готовы были  вновь впустить в Париж испанские войска, как сорок  лет
назад, лишь бы  только  добиться своего; как  готовы были отдать испанцам за
помощь  пограничные  провинции  и  крепости;  как  должны  были  заточить  в
монастырь  короля  Людовика,  позаботившись  о   "божественном  провидении",
оборвавшем  бы  нить  жизни  свергнутого  монарха;  как  собирались  поднять
парижан, захватить Арсенал и Бастилию, разгромить дома сторонников кардинала
после смерти его самого...
     Оказалось,  что  д'Артаньян  не   знал  и  половины.  Его  все  сильнее
охватывало  мрачное,  тоскливое  бешенство, так и подмывало, выхватив шпагу,
вонзить острие  в  спину приободрившегося  хлыща,  уже  со  спокойным  лицом
рассказывавшего  о  вещах,  заставлявших  еще  не утратившую  провинциальную
чистоту  душу  гасконца  переполниться ужасом  и  омерзением.  Иные  иллюзии
рассыпались  на  глазах, бесповоротно гибли. Этот человек,  уже  позволивший
себе пару раз  улыбнуться,  был Сыном  Франции,  священной  для  провинциала
фигурой...
     -- Вот и  все, -- сказал Гастон, утирая со лба обильный пот. -- Честное
слово, больше мне нечего сказать...
     "Да как ты смеешь говорить  о  чести, мерзавец?" --  вскричал про  себя
д'Артаньян.
     Должно быть, обуревавшие его чувства  отразились  на лице -- потому что
Ришелье, обратив на д'Артаньяна ледяной взгляд, чуть приподнял руку, вовремя
остановив д'Артаньяна, готового уже совершить нечто непоправимое.
     -- Ну что же, ваше высочество... -- задумчиво сказал Ришелье. -- Боюсь,
вам еще придется какое-то время  побыть  моим  гостем...  Прошу  вас.  Я сам
покажу вам ваши покои.
     И он, подав Сыну Франции уверенную руку, повел его из зала.
     --  Что с  вами,  д'Артаньян?  -- тихо  спросил  Рошфор.  --  Вы  жутко
побледнели...
     -- Еще минута -- и я бы его проткнул шпагой, -- сознался гасконец.
     -- Боюсь, я успел бы удержать вашу руку...
     --   Но  как  же  это,  граф...  --  сказал  д'Артаньян  в  совершенной
растерянности. -- Сын Франции, брат короля...
     --  Друг  мой, -- мягко сказал Рошфор. -- Как-то, когда  я ожидал вас у
вас дома, от скуки выслушал историю вашего  Планше, у которого родные братья
отобрали мельницу  и выставили из  дома... Право, это то же самое. Отчего вы
решили, что в  Лувре обстоит иначе? Вместо жалкой мельницы -- корона,  вот и
все.  Некая   суть  остается   неизменной,   как  и  побуждения  завистливых
претендентов, неважно, на мельницу или на королевство... Привыкайте, если вы
собираетесь и далее жить в Париже... Все то же самое. Только простяга Планше
этого  никогда не узнает, а мы  с вами -- в худшем положении, нам приходится
знать... Вопреки расхожему мнению, знание дворцовых тайн отнюдь не возвышает
человека над окружающими,  а наполняет его душу пустотой и  грязью... Или вы
не согласны?
     -- Согласен, граф, -- с горестным вздохом промолвил д'Артаньян.
     И  поднял голову  на  звук шагов. Это  возвращался кардинал  -- быстрой
походкой человека, у которого впереди множество срочных дел.
     --  На коней, господа,  на коней! -- распорядился  он. -- Мы немедленно
скачем в  Париж  -- нужно  навести порядок и там... Д'Артаньян, надеюсь, вам
нет нужды напоминать, что всего, чему вы только что были свидетелем, никогда
не было? В конце  концов,  Сын  Франции -- не только человек, но и символ...
Символу положено оставаться  незапятнанным, а  поскольку  символ  и  человек
связаны  столь неразрывно,  что разъединить их не может  даже сама смерть...
Шевалье?
     Под  взглядом  его усталых  и  проницательных  глаз  д'Артаньян понурил
голову и тихо сказал:
     -- Я уже все забыл, монсеньер... Слово чести.
     В душе у него была совершеннейшая пустота.

     Глава четвертая

     Справедливость его величества

     Д'Артаньян вновь очутился в кабинете короля, том самом, где не так уж и
давно получил в  награду  целых сорок пистолей, -- а фактически целый  клад,
ибо для скупца Людовика расстаться с  сорока пистолями было то же самое, как
для кого-то другого -- с сорока тысячами...
     Отчего-то  гасконцу казалось, что после разгрома заговора,  после того,
как  король чудом  избежал свержения  и смерти,  лицо его  величества станет
каким-то  другим.  Он  и сам  бы  не смог толком объяснить,  чего ожидал  --
некоего  возмужания?  Недвусмысленного  отражения  на лице  короля державных
мыслей?  Следов  пережитого? Глубоких морщин  и поседевшей в одночасье пряди
волос?
     Но  не  было  ничего  подобного.  Как  и  в  прошлую  аудиенцию,  перед
почтительно  стоявшим  гасконцем  сидел  молодой   человек  с  красивым,  но
совершенно незначительным  лицом,  исполненный  той же  самой  презрительной
меланхолии  по отношению ко всему на  свете. Показалось даже, что это  и  не
король  вовсе, не  живой человек, а некая искусно сработанная кукла, которую
перед  аудиенцией  извлекают из  шкафа  и  тщательнейшим образом  приводят в
порядок,  сдувая  мельчайшие   пылинки,  а  потом  заводят  изящным  золотым
ключиком, чтобы она произносила банальности, сопровождаемые порой милостивым
наклонением головы.
     Выпрямившись после почтительного поклона,  д'Артаньян украдкой принялся
рассматривать королеву, которую видел впервые. Что ж, герцог Бекингэм, даром
что англичанин, отличался тонким вкусом...
     Это  была  очаровательная  молодая   женщина   лет  двадцати  шести,  с
изумрудными  глазами и белокурыми волосами каштанового оттенка,  белоснежной
кожей и ярко-алыми губами -- нижняя чуточку оттопырена, j`j у всех отпрысков
австрийского королевского дома. Говорили,  что именно  нижняя губка  придает
улыбке  королевы особенное очарование,  --  но сейчас Анна Австрийская не  в
силах была скрыть самое дурное настроение и даже злость. О причинах этого не
было нужды  гадать  --  гасконец понимал, что сам  в этот  момент был  живой
причиной, ожившим напоминанием о  провале заговора. Как и кардинал  Ришелье,
стоявший  с восхитительно невозмутимым лицом, выражавшим  лишь преданность и
почтительность как перед королем, так и августейшей испанкой. Судя по всему,
королева уже  успела  свыкнуться с  мыслью, что  вот-вот  станет единоличной
правительницей  страны,  избавленной от  всякой  опеки,  неважно,  мужа  или
первого  министра, --  и  крушение  надежд вряд  ли  сопровождалось  добрыми
чувствами к виновникам этого внезапного краха...
     "Будь ее  воля  -- растерзала бы, гарпия, --  подумал д'Артаньян. -- Но
все  же,  все же... Какая женщина!  Грешно оставлять  такую  в самом  пошлом
целомудрии, ничего  удивительного,  что  роль  утешителей  берут на  себя то
английский фертик, то Мари де Шеврез..."
     Здесь  же присутствовал и Гастон Анжуйский, выглядевший  невозмутимым и
даже   беспечным,  но  в  глубине  его  глаз   таилось  нечто,  от   чего  у
встретившегося  с ними взглядом гасконца невольно пробежал холодок по спине.
"Если  этот  молодчик  когда-нибудь  станет королем,  мне  конец, -- трезво,
холодно подумал д'Артаньян. -- Пережитого унижения он ни за что не забудет и
не  простит. Ничего,  будем надеяться,  что  божьей  волей  --  или  трудами
какого-нибудь смертного -- у Людовика все же  появится законный наследник. А
в случае  чего...  Уж я-то  знаю, как  попасть из Беарна в Испанию,  что  до
Англии, то она и вовсе под боком..."
     -- Рад  вас  видеть, шевалье д'Артаньян, -- сказал король вяло.  -- Вы,
как мне  говорили, от  дуэльного шалопайства  наконец-то перешли к серьезной
службе короне...
     -- Заслуги  шевалье д'Артаньяна поистине неоценимы, -- сказал кардинал.
-- Кто знает, как могли бы обернуться события, не окажись он  в самом центре
заговора  и не действуй  с величайшей сметливостью  и хладнокровием во благо
вашего величества...
     --  Да, я  понимаю,  --  сказал король  тем же  невыразительным, сонным
голосом. -- Я понимаю, господин кардинал. Провидению для того  и угодно было
возвести  меня на  мое нынешнее место, чтобы  я  мог  с  полуслова  отличать
государственной  важности  дела  от... от  всех  прочих. А  здесь речь,  без
сомнения, идет о важнейшем государственном деле. Примите  мою благодарность,
шевалье  д'Артаньян, вы оказали своему  королю неоценимую услугу. Не так ли,
мадам? -- повернулся он к Анне Австрийской.
     И вот  тут-то  в нем появилось  нечто  человеческое:  его обращенный  к
супруге  взгляд светился такой злобой и  отвращением,  что д'Артаньян  не на
шутку  испугался  угодить  в Бастилию  --  исключительно  за  то,  что  стал
свидетелем этого взгляда монарха...
     -- Вы  совершенно правы,  Людовик, --  ровным голосом сказала  Анна. --
Этот  дворянин, несмотря  на  юные годы, показал  себя дельным  и  преданным
слугой вашего величества, и я его непременно запомню...
     Она  улыбнулась  гасконцу  милостиво   и   приветливо,  благосклонно  и
благодарно,  но в самой глубине ее изумрудных огромных глаз, как и у герцога
Анжуйского,  пряталось нечто такое, отчего  у д'Артаньяна вновь  побежали по
спине  мурашки. Еще  и оттого, что  внешне  взгляд королевы  был  еще  более
безмятежен, чем  у  герцога, -- а вот то, таившееся в глубине, выглядело еще
более опасным... Куда до нее было Гастону...
     "Точно,  пропала  моя  голова,  если  в  государстве  произойдут  некие
перемены, -- убежденно подумал д'Артаньян.. -- Ну что ж...  Фортуна моя, как
окончательно стало  ясно, дама  решительная и не признает  полутонов -- одни
только крайности. Не мелочится mhqjnkewjn. Уж если мне было  суждено завести
лютых врагов -- извольте, вот вам в качестве таковых  ее величество королева
и наследный принц... В  чем мою Фортуну не  упрекнешь,  так это в отсутствии
размаха... Куда уж дальше? Не знаешь, радоваться или печалиться..."
     -- Вот именно, запомните, сударыня, -- сказал король голосом, в котором
впервые  зазвенел металл. -- Запомните,  что у  меня есть верные и преданные
слуги, способные уберечь своего короля от любых опасностей...  Не слишком ли
скупо  вы отблагодарили  шевалье  д'Артаньяна?  Вы,  насколько мне известно,
намереваетесь создать  свою гвардию? Не следует ли сделать капитаном этой не
существующей пока роты как раз господина д'Артаньяна?
     --  Ваше величество! -- воскликнул гасконец чуть ли не в тот же миг. --
Умоляю избавить меня  от  столь незаслуженной чести! Я еще слишком  молод  и
неопытен,  чтобы  стать сразу капитаном, тем более  гвардии  ее  величества!
Сейчас я, можно сказать, на службе у его высокопреосвященства, и это  вполне
соответствует моему возрасту и небогатому жизненному опыту...
     Он взмолился в душе  небесам, чтобы избавили его от столь  сомнительной
чести, --  слишком хорошо  понимал, что в этом случае его жизнь превратилась
бы в ад. Королева  в десять раз опаснее трусливого и недалекого Гастона, при
всем его  уме и  энергии  Анна Австрийская даст ему сто очков вперед. И, без
сомнений, найдет способ погубить навязанного ей капитана...
     --  Пожалуй, ваше  величество, шевалье д'Артаньян совершенно  прав,  --
поддержал Ришелье. -- Он еще молод для такой службы...
     -- Ну что  же, насильно мил не будешь, -- с прежней  вялостью промолвил
король.  --  Насильно  я  никого не собираюсь возвышать --  не зря  же  меня
называют Людовиком  Справедливым...  Вот  именно,  Людовиком Справедливым! А
посему  подведем  некоторые  итоги,  господа  мои... Я  повелел заключить  в
Венсенский замок этих наглых и неблагородных бастардов  де Вандомов, а также
маршала Орнано.  Де Шале, ваш гардеробмейстер, сударыня, вкупе с парой дюжин
заговорщиков поменьше калибром  препровожден в  Бастилию. Если  они оттуда и
выйдут, то исключительно для того, чтобы проделать путь до Гревской площади.
Что касается графа де Море -- он под домашним арестом. Как-никак узаконенный
потомок великого Генриха, господа, а значит, с юридической точки зрения, мой
сводный брат... Герцогиня де Шеврез... -- Он снова бросил  ядовитый взгляд в
сторону королевы. --  Мы еще подумаем, как поступить с этой вздорной особой,
развратной и злонамеренной. Я бы  ее  с превеликим удовольствием  выслал, но
боюсь, что половина мужского населения Парижа впадет в нешуточное уныние...
     "Эх, если бы только мужчины... -- подумал д'Артаньян. -- Любопытно, что
вы  сделали  бы  с вашей  супругой, мой  король,  знай вы все о  госпоже  де
Шеврез?"
     -- Участью заговорщиков  вовсе  уж мелкого пошиба я не намерен забивать
себе голову, -- продолжал король. -- Возьмите на себя и эту заботу, любезный
кардинал...  И  без глупого милосердия, учтите!  Что касается  моего  брата,
герцога Анжуйского, столько сделавшего для разоблачения заговора...
     Д'Артаньян,  смотревший  во  все глаза, заметил:  как ни старался  юный
герцог казаться спокойным и безразличным, во  всей его  фигуре чувствовалось
напряженное ожидание и страх...
     --  Что  касается  моего  брата,  то  я  принял  решение  передать  ему
герцогство Орлеанское,  после  смерти  последнего  обладателя  этого  титула
лишившееся  сеньора, -- продолжал  король  к  огромному облегчению  младшего
брата  и  удивлению  д'Артаньяна.  --  Отныне  мой  брат  будет  именоваться
Гастоном,  герцогом  Орлеанским,  каковой  титул  сохраняется за  всеми  его
потомками  мужского пола, а также,  в opedsqlnrpemm{u  законами  королевства
случаях, и женского...
     "Ей-богу, это и  называется --  из грязи  да в князи! -- воскликнул про
себя гасконец. -- Орлеан -- это вам не Анжу... Ну а я- то?"
     Словно угадав его мысли, король повернулся к нему:
     --  Теперь  о  вас,  шевалье...  Неблагородно  и  неблагодарно было  бы
оставлять вас без заслуженной награды. Всесторонне обдумав  все, я  решил, в
соответствии с вашим характером и пристрастиями, оказать вам честь... Отныне
вы -- гвардеец мушкетеров кардинала.
     Он  замолчал. Когда  пауза  затянулась недопустимо долго -- потому  что
гасконец тщетно  ждал чего-то  еще,  --  сильные пальцы Ришелье сжали локоть
д'Артаньяна,  и  тот,  опомнившись,   рассыпался  в  благодарностях,  как  и
полагалось по этикету.
     Он по-прежнему, закончив  пышные цветистые изъявления благодарности  и,
ждал  -- хотя бы сорока пистолей, черт побери!  Хотя бы перстня с пальца! Не
обязательно с алмазом, лишь бы был с собственно его величества руки!
     И не дождался. Король поднялся, а это означало, что аудиенция окончена,
и только деревенщина может этого не понимать...
     Шагая  рядом  с  кардиналом  по  длинным  коридорам  Лувра,  д'Артаньян
горестно думал: "В самом деле, хотя бы полсотни пистолей прибавил к красному
плащу,  прах  меня побери!  Хороша милость, нечего сказать! Конечно, красный
плащ -- отличная вещь, но эту милость в состоянии оказать сам Ришелье, своей
собственной  волей... Волк меня заешь,  как  измельчали  короли! В старинные
времена,  рассказывают,  все было совершенно иначе. "Любезный д'Артаньян, --
сказал  бы какой-нибудь старинный король вроде  Карла Великого,  Пипина  или
Дагобера.  --  Жалую вас бароном, а в прида