командира -- о, у  него  наоборот.  Так  вот,  сдается  мне, вы  --  хороший
командир. У Франции не было денег  -- вы наполнили казну.  У Франции не было
флота  -- вы  его  создали. В  провинциях  власть  сеньоров была выше любого
закона -- уж я-то знаю, кое-кто из наших родственников  и знакомых  оттого и
пострадал, что они были правы, но бедны, а сеньоры тех земель -- неправы, но
сильны...  Вы назначили  в  провинции  интендантов  и губернаторов,  которые
приструнили  самодуров... И, наконец, вы -- сущий  гасконец, монсеньер!  Вас
ненавидит  столько  влиятельных и могущественных  особ,  против  вас  плетут
столько козней и  заговоров  -- а вы  невозмутимо возвышаетесь, как утес,  о
который разбиваются волны! Это совершенно по- гасконски! Пусть даже весь мир
идет войной -- плечо вперед, навстречу пулям!
     --  Иными словами, я  --  образец  добродетели?  --  с тонкой  усмешкой
закончил за него Ришелье.
     --  Ну  что  вы,  монсеньер!  --  с   тем  же  простодушием  воскликнул
д'Артаньян. --  Есть  кое-что,  чего  я не  могу понять  и  принять, хоть  в
Бастилию сажайте... Ну  как это можно, простите на дерзком  слове, запрещать
дуэли? Дворянин и дуэль -- это... это... это нечто изначальное, как небо над
головой! Черт побери, если  так пойдет и дальше, то... Мне поневоле приходят
в  голову  вовсе уж идиотские, ни с чем  не  сообразные вещи...  Если  так и
дальше пойдет, чего доброго, дворяне когда-нибудь  будут ходить  без шпаг, а
если их обидят, они  побегут  к судейским  с жалобой... Видите,  какая  чушь
лезет в голову! Нет, с дуэлями вы определенно дали маху...
     Он спохватился и умолк, страшась собственной  дерзости. Однако j`pdhm`k
задумчиво смотрел на него без видимых признаков гнева.
     --  Любезный д'Артаньян,  --  сказал  он  мягко.  -- Известно  ли  вам,
например,   сколько  дворян  погибло  от  дуэлей   в   царствование  Генриха
Четвертого?
     -- Ну, человек двести... Или целых триста...
     -- Четыре тысячи.
     --  Черт побери  меня...  о,  простите, монсеньер!  А  тут нет  никакой
ошибки?
     -- Нет. Разве что число преуменьшено. Оно впечатляет?
     -- Да конечно, ясное  дело... --  протянул д'Артаньян  растерянно. -- И
все же дуэль есть дуэль, испокон веку так заведено...
     Он  чуть-чуть не  ляпнул: "Но вы-то, монсеньер,  вы-то ничего не имеете
против,  когда ваши  мушкетеры задают трепку  королевским!"  --  но  вовремя
опомнился.  У всякой  непринужденной беседы есть свои границы, в особенности
если ваш собеседник -- лицо, обладающее большей властью, чем сам король...
     -- Итак... -- задумчиво сказал Ришелье. -- Вы сделали  выбор меж мною и
теми господами...
     -- Так уж получилось, монсеньер. Случайно... а может, и не случайно. Вы
знаете,  меня по-доброму принимали в доме капитана де Кавуа -- а граф Рошфор
выручил  из  нешуточной  передряги,  когда  неисчислимые  толпы неотесанного
мужичья набросились на меня  с лопатами и вилами... Я  вдруг  понял: все те,
кого я уважаю, кому обязан, находятся  по одну сторону,  а эти господа -- по
другую... Вот так я и оказался на кардинальской службе...
     --  Прекрасно,  что  вы  с  а  м  и  это  признали, не дожидаясь  моего
предложения,  -- сказал кардинал.  --  Правда, у  вас  еще  есть возможность
отказаться. Прежде всего потому,  что люди на  моей службе далеко не  всегда
сходятся  в  честном  бою  с  противником.  Увы,  моя служба --  это  еще  и
лицедейство, коварство, игра, притворство, чужая личина... Насколько было бы
просто, наступай наши враги открыто, со  шпагами наголо... К сожалению, чаще
всего обстоит  как раз наоборот.  Подумайте  хорошенько,  если вы ищете моей
службы. Кое- что может показаться вам несовместимым с дворянской честью...
     -- А мне  наплевать,  -- упрямо сказал  д'Артаньян. -- Мы, гасконцы, не
любим шараханий  в симпатиях и антипатиях... да и потом, вы, монсеньер, надо
полагать,  не  заставите  своих слуг губить  хорошего человека... А там, бог
даст, выдастся и случай позвенеть шпагой.
     -- Он может  настать быстрее,  чем вы  думаете.  -- сказал  Ришелье. --
Видите карту?
     -- Это, по-моему, Ла-Рошель...
     -- Именно.  Но у  гугенотов  в  руках не одна Ла-Рошель.  Катр, Мильго,
Прива, Але, Андюз  -- во всех этих превращенных в  крепости городах, исконно
французских,  французский король,  посмотрим  правде в глаза,  совершенно не
волен распоряжаться. Чем и пользуются враги. Английское золото потоком течет
в ту же  Ла-Рошель...  -- Бледное лицо кардинала на миг исказилось  гримасой
непритворного гнева.  -- Видит бог,  с этим необходимо покончить... Гугеноты
-- вечный  источник раздора. Бедненькие,  ущемляемые гугеноты... До сих пор,
через полвека, слышен  плач по безвинным гугенотам, убитым в Варфоломеевскую
ночь,  -- и  мало  кто помнит, что сами гугеноты до того  трижды  устраивали
резню католиков, не щадя ни старых, ни малых... Да и Варфоломеевская ночь...
Вам  известно,  что  это гугеноты готовили заговор с  целью  убить  короля и
захватить власть?
     -- Нет, -- сказал д'Артаньян. -- Но ничуть не удивлюсь...
     --  Заговор был, -- сказал Ришелье. --  В ближайшем  окружении адмирала
Колиньи  и   других   гугенотских  вождей   находился   доверенный   человек
королевы-матери Екатерины Медичи, он оставил обстоятельный доклад. [Все, что
рассказывает  Ришелье  о  нравах  гугенотов  (как   и  Ok`mxe,  кстати),  --
исторический факт.  Последнюю по времени резню католиков гугеноты устроили в
Ниме  всего  за  три года  до  Варфоломеевской  ночи.  Доклад де Бушавана  о
парижском заговоре 1572 г.,  готовившемся вождями  гугенотов,  сохранился до
нашего времени.] Гугенотов просто  упредили, вот  и все... Так  что, коли уж
вам, господа мои, не терпится позвенеть шпагами, я вам предоставлю для этого
удобный случай...  Война начнется  скоро.  Совсем скоро. Вам  не приходило в
голову, отчего  герцог Бекингэм отправился  к королеве на  любовное свидание
только спустя неделю после приезда в Париж? Ничто не мешало ему  сделать это
сразу же -- король лежит  больной в Компьене, у королевы  хватает доверенных
слуг...
     -- А ведь верно! -- воскликнул д'Артаньян. -- Отчего же он медлил, коли
сгорал от любви?!
     -- Потому что он  в  первую  очередь политик,  а уж потом -- беззаветно
влюбленный. Всю эту неделю  он трудился, как  пахарь.  Раздавал  полновесное
английское  золото, вербуя сторонников  английской  короны...  и, как  легко
догадаться, отнюдь не среди третьего сословия.
     -- Среди дворян?!
     -- Дорогой  д'Артаньян, вы  слишком  молоды и  не  успели свыкнуться  с
некоторыми вещами...
     -- Черт меня... о, простите! Монсеньер, я еще понимаю гугенотов --  они
открытые  враги  веры и престола,  нет ничего удивительного в том,  что  они
берут  иностранное  золото и  приглашают  на  французскую  землю  чужеземных
солдат... Но когда парижская знать...
     Ришелье усмехнулся:
     -- По-вашему,  когда тридцать  семь лет  назад испанские войска  заняли
Париж, с захватчиками сотрудничали исключительно люди нетитулованные? Как вы
наивны, шевалье...
     -- Ах, вот оно что... Он раздавал золото...
     -- И немало,  смею вас заверить. В Париже уже составилась проанглийская
партия. Это политика, любезный д'Артаньян.  Там нет чувств и идеалов -- одна
целесообразность.  Если смерти министра или свержения законного короля можно
добиться только с помощью чужеземного золота и чужеземных же войск -- будьте
уверены, заговорщики без колебаний возьмут и то, и другое...
     -- Вот  еще одна причина,  чтобы  не отказываться  от  вашей службы, --
сказал д'Артаньян, упрямо выпятив  челюсть. -- Знаете, монсеньер, мне раньше
казалось,  что весь мир состоит из  нашего  прекрасного Беарна. А оказалось,
Гасконь -- это только часть Франции... Но что же мне в этой ситуации делать,
ваше высокопреосвященство?
     -- То  есть как  это -- что? -- поднял  брови Ришелье. --  Возьмите эту
записку.  Мой  казначей  незамедлительно  выдаст  вам  триста  пистолей.  Вы
заберете  назад  вот  это,  -- он  повертел  в тонких сильных пальцах особым
образом изуродованную монету.  --  И  немедленно отправитесь в Нидерланды, в
гостиницу  "Зваарте   Зваан"...  А   как  же  иначе?  Поручения  особ  столь
высокопоставленных,   как  герцог  Анжуйский   и   принц  Конде,   и   столь
очаровательных,  как  герцогиня  де   Шеврез,  следует   выполнять  со  всей
скрупулезностью и надлежащим рвением... А  если без шуток, д'Артаньян, -- мы
обязаны действовать. Никто, кроме вас, не  подобрался столь  близко к самому
центру заговора...

     Глава седьмая,

     где  молодой живописец  самым  честным образом  зарабатывает  пятьдесят
пистолей,  а  молодому гасконцу предлагают  значительно больше,  но за  дела
гораздо более бесчестные...

     Быть может, гостиница  "Зваарте Зваан" и располагавшийся  на первом  ее
этаже трактир с тем  же названием и считались самыми первосортными в славном
городе  Зюдердаме.  Даже  наверняка. Не во  всяком  парижском заведении  для
благородной публики встретишь столь  роскошную обстановку:  просторный  зал,
выложенный  плиткой,  балки  под   потолком  натерты  воском,  окна  вручную
раскрашены разноцветными пейзажами  и цветами, столовые приборы великолепны,
имеется даже оркестр, пристойно услаждающий слух господ посетителей...
     Вот только развлечения здесь были какие-то предосудительные. В соседнем
зале,  вместо того,  чтобы играть в мяч или в шары, как все приличные  люди,
шумела и гремела странная,  на взгляд д'Артаньяна, забава  --  там протянули
под потолком веревку, привязали к ней  бочонок с живехоньким котом внутри, и
господа  присутствующие  по очереди метали  в  означенный бочонок тяжеленные
дубинки,  отчего  грохот стоял несказанный, словно  при осаде  крепости,  но
остальные относились к  этому  с полнейшим равнодушием. Д'Артаньян  поначалу
решил,  что  встретился с шайкой каких-то пьяных гуляк,  перепробовавших все
мыслимые  развлечения  и  воспаленными  своими  мозгами   измысливших  нечто
извращенное, но из расспросов выяснилось, что никакое это  не  извращение, а
обычная,  можно сказать,  ежедневная  трактирная  игра,  в которой принимают
участие  люди  из самого  благородного  общества,  азартно делая  ставки,  а
выигрывает  тот,  кто  окончательно  прикончит несчастную  животину, каковую
продолжают  осыпать градом дубинок и после того, как бочонок  разлетится  на
клепки.
     Д'Артаньян  никогда не  питал особой любви к  котам,  предпочитая,  как
многие  провинциальные дворяне,  лошадей,  охотничьих  собак,  а то и,  если
средства позволяли, ловчих птиц, но такое вот мучительство было ему никак не
по сердцу. "И что они к  бедному животному прицепились? -- думал он, попивая
неплохое  вино. --  Если  нужно  тебе прикончить  кота,  поступай,  как  все
нормальные  люди  -- возьми за хвост да приложи  башкой об стену, вот  и все
дела. И нечего устраивать  из этого публичное зверство.  Ха! И эти люди  еще
упрекают  нас, что мы порой  спалим  на  костре -- по  приговору суда, между
прочим --  пару-другую  гугенотов или еретиков... Впрочем,  они тут все сами
гугеноты, что с  них  взять... Видела бы госпожа де Кавуа, столь старательно
отвращавшая меня от азартных игр, эту! А видел бы монсеньер, любитель кошек!
Войну бы им объявил, наверное, и завоевал бы к чертовой матери!"
     Вообще страна, где ему довелось пребывать, была, по сложившемуся  уже у
д'Артаньяна стойкому убеждению, какая-то  нелепая.  Дома кое-где расположены
ниже  уровня  моря,  и  паруса  кораблей  виднеются  выше  черепичных  крыш;
крестьяне покупают  картины, словно господа; у  них тут  есть правитель, тот
самый статхаудер, из благородного дома принцев Оранских,  но  власти у него,
пожалуй что, нет никакой; страна помешалась  на цветах вроде тюльпанов, и за
редкую  луковицу платят  столько, что в Париже на  эти деньги можно  было бы
купить  домик;  садовникам, будто они  благородные шевалье,  даровано  право
ношения шпаги, но вызовов на дуэль  они, извращенцы, решительно не принимают
(д'Артаньян   уже  осторожненько   наводил  справки),  так   что  решительно
непонятно, зачем им нужна шпага на боку,  грядки пропалывать, что ли, или  в
камине  ворошить?!  И  почти  они  все тут гугеноты  --  даже  не  гугеноты,
собственно говоря, а  кальвинисты,  начиная  с  принца Оранского, и есть еще
какие-то анабаптисты, меннониты, ремонстранты, арминиане  и даже приверженцы
загадочной армянской церкви -- полюшко непаханое для святой инквизиции...
     Впрочем, справедливости ради д'Артаньян  признавал за здешней страной и
ее обитателями  и кое-какие  положительные  стороны. Вино тут было отличное,
пиво неплохое,  девицы,  как прошлой ночью b{qmhknq|, не ломаки и недорогие,
а, кроме того, курение  травы никотианы в Нидерландах процветало несказанно.
Чем д'Артаньян пользовался беззастенчиво -- ведь госпожа де  Кавуа вовсе  не
брала  с него клятвы не заниматься этим в Нидерландах, все  запреты касались
исключительно Франции...
     Дым стоял в зале, словно над артиллерийскими  редутами. Достаточно было
поманить  услужающего   и   согласно  лексикону   той  эпохи  распорядиться:
"Любезный, я хочу испить трубочку никотианы!", как тебе мгновенно доставляли
заказанное.  Д'Артаньян, торчавший тут  уже три  дня, успел  узнать,  что  в
здешних  домах  обустроены  особые  комнаты,   куда  хозяйка  сгоняет   всех
курильщиков, а иные невесты, выходя замуж, требуют внести в брачный контракт
пункт,  согласно  которому  будущий  супруг  никогда не  будет  пить в  доме
никотиану, или тобакко, как здесь еще называют американскую траву.
     Еще  одно  несомненное  достоинство  --   тут   каждый  второй  говорил
по-французски, что очень облегчало жизнь "шевалье де Лэгу". Увы, в настоящий
миг  ему казалось,  что  трехдневному безделью пришел конец, и  на горизонте
обозначилась несомненная опасность...
     Д'Артаньян давно уже приглядывался к столику в углу, где сидел молодой,
не  старше его  самого,  человек в скромной  одежде и, то и  дело бросая  на
гасконца  -- именно на  него,  никаких  сомнений!  --  пристальные, пытливые
взгляды,  что-то  упорно  царапал  на  листе  желтоватой  бумаги  новомодным
приспособлением под названием карандаш.
     Это  продолжалось  уже  довольно   долго,  и  д'Артаньян  всерьез  стал
подозревать,   что   имеет  дело   со  шпионом,  беззастенчиво,  в  открытую
записывавшим  какие-то свои наблюдения.  Вполне возможно, что  уже вскрылась
история с фальшивым Арамисом, и за д'Артаньяном следили агенты заговорщиков,
-- то-то три дня никто не дает о себе знать...
     "Может,  выманить  его под благовидным  предлогом на  улицу,  завести в
темный уголок и проткнуть  шпагой?  -- по-деловому размышлял  д'Артаньян. --
Пока-то хватятся... А труп,  пожалуй что,  можно скинуть в канал. В  городе,
где  на  каждом шагу  текут  каналы, словно  нарочно созданные для утопления
убранных с  пути  шпионов, грех не использовать  такую возможность... Точно,
шпион. И вон тот  капуцин с нахлобученным на нос  капюшоном,  что второй час
сидит  над стаканом  вина, тоже  выглядит  крайне подозрительно  --  где это
видано, где это слыхано, чтобы монах цедил жалкий стаканчик вина битый час?!
Да  настоящий  монастырский житель  обязан  за это  время  с парой  кувшинов
управиться! И это шпион, ясное дело!"
     Он  пытался,  как мог,  угомонить разошедшуюся фантазию,  но  ничего не
удавалось с собой поделать, -- как всякому новичку тайной войны, ему повсюду
мерещились   шпионы,  в  невероятных   количествах  сновавшие  вокруг.   Все
подмеченные жесты казались тайными знаками, а невинные реплики окружающих --
исполненными  двойного  смысла.  Рошфор,  наскоро объяснивший ему  кое-какие
ухватки, которыми должен  владеть опытный лазутчик, как раз  и предостерегал
от подобных крайностей, но сейчас д'Артаньян,  удрученный, раздосадованный и
удивленный тем, что за три  дня никто  к  нему так и не подошел,  не  назвал
пароля и не  показал  монету, особым  образом продырявленную  и  изрезанную,
сидел, как на шильях...
     И  он в конце  концов не  выдержал  -- отложив  погасшую трубку, встал,
направился  прямехонько  к  юноше  с  бумагой  и,  останойившись  над  ним в
вызывающей позе, решительно спросил:
     -- Эй вы, что  это вы  там  пишете?  И почему при этом  глаз с меня  не
сводите?
     Юноша,  испуганно  подняв  на него  глаза, сконфузился  --  тоже,  надо
полагать,  начинающий  лазутчик вроде  самого д'Артаньяна, лицом bk`der|  не
умеет...
     -- Видите ли, сударь, я...
     Он  окончательно смешался  и,  замолчав, показал  д'Артаньяну  лист, на
котором  был  изображен  какой-то очень знакомый человек,  ну просто  близко
знакомый...
     --  Черт меня раздери со  всеми потрохами! -- сказал д'Артаньян,  сразу
позабыв  о  прежних  подозрениях.  --  Так  вы  что  же  это,  сударь,  меня
изобразили? Ну в самом деле, это же я самый! То-то мне сразу стало казаться,
что я уже где-то видел эту рожу!  В зеркале, вот где! Нет, положительно, это
я!
     -- Именно так,  сударь, --  чуть осмелев,  сказал  молодой  человек. --
Понимаете ли, у меня нет денег, чтобы нанять натурщика...
     -- Кого-кого?
     -- Такого  человека, который дает рисовать  себя  за деньги...  Здешний
хозяин  мой  дальний  родственник,  и   он  великодушно  позволяет  рисовать
посетителей... Вы, надеюсь, не имеете ничего против?
     -- А с чего вдруг?  -- изумился д'Артаньян.  -- Это мне даже интересно,
меня отроду не  рисовали,  даже в тюрьмах ограничивались  тем, что описывали
внешность своим корявым полицейским наречием...
     -- Неужели вы сидели в тюрьмах, сударь?
     -- А как  же! -- гордо  сказал д'Артаньян. -- Законы  у нас во Франции,
друг мой... -- тут в нем взыграл патриотизм,  и он резко изменил  тон, -- то
есть законы у нас лучшие в Европе, если не считать  эдиктов о дуэлях. Можете
себе  представить,  незнакомец:  не успеешь  проткнуть шпагой  какого-нибудь
нахала на парижской улице, как тебя тут же хватают и волокут в тюрьму! Но не
на  того  напали,  да будет  вам известно!  Д'Ар...  Арамиса,  --  торопливо
поправился он, -- голыми руками не возьмешь! Как приволокут, так и отпустят!
Послушайте, а что это за шлем вы у меня на голове нарисовали? Вы, вообще-то,
мастер, это видно, но у нас во Франции таких шлемов в войсках не водится...
     -- Это древнеримский шлем, сударь... -- робко пояснил юноша.
     -- Древнеримский?
     --  Ну  да.  Уж  простите  за такую  вольность... Но  лицо у вас  столь
решительное, профиль так  резко очерченный, что  вы мне показались форменным
древнеримским воином... Если вас это оскорбляет...
     --  Да  ну, отнюдь!  -- запротестовал  д'Артаньян. -- Наоборот,  в этом
определенно что-то есть...  Многие,  дамы особенно, отмечали в моем лице эту
вот решительность, но я и не подозревал, что она древнеримская. Черт возьми,
я  уважаю древнеримских воинов! Они были неплохие вояки! Особенно  этот, как
его,  Мурлыций, который всем побежденным врагам  отрубал левые  руки, за что
его и прозвали Мурлыций Сцевола, то бишь Левша... [Как ни прискорбно, но наш
герой снова попал впросак: Муций Сцевола  получил прозвище Левша за то, что,
попав  в  плен  и показывая стойкость, сжег собственную левую руку.]  И  еще
Щипион Африканский, получивший это имя за  то, что молодецкими ударами щепил
щиты  врагов вдребезги!  [Надо полагать,  гасконец имеет  в  виду победителя
Ганнибала,  полководца Сципиона,  и  в  самом деле прозванного Африканским.]
Читал я про них, как же!
     -- Значит, сходство несомненное? -- с надеждой спросил молодой человек.
     --  А как же! -- заверил д'Артаньян. -- Уж себя-то я сразу узнаю! Эй, а
что это у вас на столе жалкий  стаканчик пива? Так не пойдет, не пойдет! Эй,
господин услужающий! Перенесите-ка сюда с моего стола все,  что там есть, да
принесите  господину  живописцу того же  самого, я за все плачу!  Значит, вы
изволите быть живописцем?
     -- Я  еще только