аги при нем не  было
--  ее  вообще   вроде  бы  не  имелось  в   комнате.  Правда,  приглядеться
внимательнее ко всем уголкам он не смог: при попытках резко повернуть голову
начинало прежестоко тошнить,  а в  затылок, лоб и виски словно  вонзалось не
менее дюжины острейших буравов.
     Поразмыслив  --  если  только   можно   было   назвать   мышлением  тот
незатейливый и  отрывочный  процесс,  что кое-как,  со  скрипом и превеликим
трудом происходил в больной  голове, -- д'Артаньян принял единственно верное
решение: не шевелиться и оставаться  в прежнем  положении. Правда, буквально
сразу же добавилась новая беда: его мучила нестерпимая жажда.
     Скосив глаза, он убедился, что за  окном уже  утро. И позвал невероятно
слабым, жалобным голосом:
     -- Планше!
     Казалось,  прошла целая вечность, прежде чем слуга вошел в комнату.  Он
тоже выглядел несколько предосудительно -- одежда была помята и истрепана, а
под правым глазом красовался здоровенный синяк, уже начавший темнеть.
     -- Планше,  я умираю... -- слабым голосом произнес д'Артаньян. -- Меня,
наверное, все же отравили...
     -- Не похоже,  сударь, --  возразил слуга и убежденным тоном продолжал:
-- Это  все вот это самое ихнее уиски. По себе знаю. Я,  изволите  ли знать,
сударь, подумал вчера так: коли уж господин мой отважно борется  с неведомым
напитком, то верный  слуга должен соответствовать... А тут  еще  Эсташ начал
хвастать, что в  Московии  он ковшами пил тамошнее  уиски по названию уодка,
которое ничуть  не слабее, -- и якобы на ногах оставался.  Ну, и началось...
Но я, прежде  чем  дать  себе  волю, надзирал за вами, как  верному слуге  и
полагается! Потом только, когда вашу милость... увели  спать, я свою меру и,
надо полагать, превысил...
     --   Оба   мы   с   тобой,  Планше,  превысили   меру,  --  с  завидной
самокритичностью  признался  д'Артаньян, предусмотрительно  не двигаясь и не
меняя позы. -- Боже мой! Я же совершенно  ничего  не  помню!  Последнее, что
сохранилось в памяти, --  как я договариваюсь с  Уиллом насчет стихов, а вот
потом... Должен же я был что-то делать!
     -- Ох, сударь, вот именно... Вы еще долго в трактире... сидели.
     -- Планше!
     -- Что, сударь?
     -- Изволь рассказать немедленно, что я вытворял вчера!
     -- Да  можно сказать, что  и не вытворяли  ничего особенного, сударь...
Так, гвардейские шалости...
     -- Планше! -- насколько  мог грозно воскликнул д'Артаньян. --  Ну-  ка,
рассказывай! Я велю самым категорическим образом!
     Планше помялся, воздел глаза к потолку и смиренно начал:
     -- Сначала  вы,  сударь, долго рассказывали Уиллу и господину Кромвелю,
как  вы любите миледи Анну,  а они,  проникнувшись вашими пылкими чувствами,
стали предлагать немедленно же отправиться к ней  сватами. Они, сударь, тоже
уиски пили не  наперсточками... В  jnmve концов  вы  все трое совсем уж было
собрались идти на сватовство по всем правилам, но пришел  наш  хозяин,  этот
самый Брэдбери, и как-то растолковал все же вашим милостям, что на дворе уже
темная ночь,  и негоже в такое время ломиться к благородной девице, особенно
если речь идет о пылком чувстве... Кое-как вы с ним согласились и решили все
трое   --   раз  вы  никуда   не  пойдете,  надо  заказать   еще   уиски,  и
по-выдержанее...
     -- И это все? -- с  надеждой  спросил  д'Артаньян  и тут же  пал духом,
видя,  как Планше  старательно отворачивается. -- Нет, чует моя душа, что на
этом дело не кончилось... Планше!
     -- Что, сударь?
     -- Я велю!
     --  Ну,  если  велите... В  общем, вы забрались на  стол и  громогласно
высказали  англичанам,  что вы думаете про  их  короля  и герцога Бекингэма.
Англичане, знаете ли, любят,  когда кто-то перед ними этак вот держит  речь,
они  внимательно слушали, а  те, кто не  знал по-французски, спрашивали тех,
кто знал, и они им переводили...
     -- И что я говорил?
     --  Лучше не вспоминать, сударь, во всех деталях и подробностях, у  нас
такие  словечки  можно  услышать разве  что  в  кварталах Веррери  или  иных
притонах...
     -- Боже мой...
     --  На вашем месте я бы так  не огорчался, сударь, -- утешил Планше. --
Честное слово,  не стоит! Англичанам ваша речь  ужасно  понравилась, они вам
устроили, по-английски говоря, овацию, а по- нашему -- бурное рукоплескание,
переходящее в одобрительные крики... Вас даже пронесли на руках вокруг всего
зала... Право, сударь, ваша вчерашняя  речь прибавила вам друзей  в Лондоне,
уж будьте уверены!
     -- Что еще, бездельник? И ты что-то подозрительно замялся...
     -- Сударь...
     -- Я же велел!
     -- Я понимаю, и все же...
     -- Планше, разрази тебя гром!  Я  тебя рассчитаю, черт возьми, и  брошу
здесь, в  Англии, но сначала  удавлю собственными руками,  как  только смогу
встать!
     --  Ох,  сударь...  Вам,  должно  быть,  пришлось  по  вкусу  публичное
произнесение  речей, и  вы  как-то  незаметно перешли на его  христианнейшее
величество, короля Людовика... И королеву  тоже не забыли помянуть... Да так
цветисто, как о королевах и не положено...
     -- Подробнее!
     --  Увольте, сударь! --  решительно  сказал  Планше. --  Такие  вещи  и
вспоминать не  стоит, нам ведь во Францию возвращаться, не дай бог,  дома по
привычке  этакое   ляпнешь...  Это  ведь   форменное  "оскорбление   земного
величества"... Хорошо еще, что англичане к такому привыкли и не видят в этом
ничего особенного...
     -- Подробности, Планше!
     -- И  не  ждите, сударь! -- с нешуточной строптивостью заявил слуга. --
Если предельно  дипломатично... Вы, одним словом, сомневались, что у  нашего
короля  имеется  хоть  капелька  мужского  характера, а  у королевы  -- хоть
капелька добродетели... Примерно так, если очень  и очень дипломатично... Да
вы не огорчайтесь, здесь, в Лондоне, на такие вещи смотрят просто...
     -- Я погиб! -- простонал д'Артаньян.
     -- Да  ничего подобного,  сударь! -- утешил Планше. --  Я  же говорю, у
англичан, что ни вечер, в любом  трактире говорят речи  про своего  короля и
почище вашей,  так  что  они и  думать позабудут про  то,  что  от вас вчера
слышали, не говоря  уж  о  том, чтобы  доносить...  Верьте моему слову,  все
обойдется...
     -- И это все?
     -- Можно сказать, почти  что... Ну, потом  вы приняли господина J`~g`j`
за Портоса, а  нашего трактирщика  за  Атоса  -- но они  вас вежливо взяли в
объятия,  отобрали  шпагу  и куда-то  спрятали,  пока не  проспитесь...  Это
пустяк,  право... Ну, потом вы еще пытались снять юбку с одного шотландца --
дескать,  мужчины  юбки носить не  должны,  уверяли вы, а такие  юбки должны
носить женщины... И собирались сами эту  юбку  примерить первой же красотке,
какую встретите...
     -- Кошмар! И что же шотландец? Это же верная дуэль!
     -- Обошлось, сударь... Хозяин  всем  объяснял,  что молодой французский
господин всю жизнь пил только вино, а вот уиски попробовал впервые, от этого
все и  происходит... Так что вам  даже  сочувствовали, и шотландец тоже,  он
даже помог унести вашу милость наверх в эту самую комнату...
     -- Меня что, несли?
     -- Как  мешок с  мукой,  сударь,  -- признался  Планше. --  Вы изволили
сладко спать,  потому что как упали ненароком,  так  уже и не встали, только
когда  мы  вас укладывали, вы  открыли один глаз, поймали шотландца за юбку,
назвали его  крошкой и велели, чтобы она, то бишь  он, остался. Но  никто не
стал ему переводить,  он  вежливо  высвободился и ушел со  всеми... Вот так,
сударь, а больше ничего, можно сказать, и не было...
     --  Господи  боже  мой! --  простонал  д'Артаньян, терзаемый приступами
нечеловеческого стыда и раскаяния. Потом его мысли приняли иное направление,
и он  воскликнул: --  Мне же нужно отправляться к... миледи Кларик...  Чтобы
обговорить кое-что... А я не могу встать...
     -- А  на этот  счет  есть верный  способ, сударь,  --  уверенно  сказал
Планше. --  Мне Эсташ подсказал.  Он этому научился в Московии у московитов.
Говорил даже,  как  это называется, но я  не запомнил. Что-то  насчет лье --
пюмелье,  поухмелье...  Короче  говоря, нужно нарезать холодной  баранины  и
маринованных  огурчиков,  влить  туда уксусу  и  насыпать перцу,  быстренько
употребить  все  это  кушанье,  но, главное, после  него  выпить еще немного
уиски, наплескавши его в стакан пальца на два... Эсташ клянется, что все как
рукой снимет, и вы вскочите здоровехоньким, словно вчера родились...
     -- Господи боже! -- сказал  д'Артаньян с чувством. -- Да меня при одной
мысли  об  уксусе, огурчиках  и  баранине, не говоря уж об  уиски, наизнанку
выворачивает!
     -- А вы  все же попробуйте, сударь! -- решительно  сказал Планше.  -- Я
Эсташу тоже поначалу не поверил, но он сходил на кухню, показал там, как это
все  готовить, принес мне тарелку,  налил уиски... Я с  превеликим трудом  в
себя все это протолкнул, потом выпил, зажмурясь и, главное, не принюхиваясь,
-- и посмотрите вы на меня теперь! На ногах стою, изъясняюсь  вполне связно,
а ведь ранним утречком был в точности такой, как вы сейчас, даже похуже...
     -- Ну что  же, --  подумав, сказал  д'Артаньян. -- Неси это твое... как
там его, плюхмелье?
     Планше  выскочил за дверь и быстренько вернулся с блюдом в одной руке и
стаканом в другой,  где виски  было налито и  в  самом деле всего-то  на два
пальца. Он озабоченно сказал:
     -- Вы,  главное, сударь, не  принюхивайтесь, верно вам говорю,  и тогда
все пройдет в лучшем виде...
     Отхлебнув  жидкости с блюда и прожевав огурчики с бараниной, д'Артаньян
решился. Отворачиваясь, зажав нос одной  рукой, он выплеснул виски в рот. И,
вытянувшись на постели, стал ждать результатов.
     Результаты последовали довольно быстро. Как ни удивительно,  д'Артаньян
ощутил значительное облегчение -- настолько, что решился встать. Голова  уже
не болела, тошнота прошла, в общем, он чувствовал себя исцеленным.
     -- Волк  меня заешь! -- воскликнул он. -- И в самом деле, словно g`mnbn
родился!  Вот  кстати,  Планше,  а  где это ты  разжился столь  великолепным
синяком?
     -- Честное слово, не помню, сударь, -- смиренно ответил Планше. -- Надо
будет   порасспрашивать,  может,   кто   и  знает...  А  средство  и  правда
великолепное, верно?
     -- Восхитительное! --  сказал д'Артаньян, потягиваясь. -- Положительно,
эти московиты знают толк... -- И он добавил вкрадчиво: -- Только вот что мне
пришло  в голову,  Планше: для успеха  лечения следует  его  незамедлительно
повторить. А потому принеси-ка мне еще стаканчик уиски, живенько...

     Глава пятая

     Как упоительны над Темзой вечера...

     Д'Артаньян  до последнего  момента отчего-то  полагал, что непримиримые
враги, эти самые Монтекки и Капулетти, после того, как увидели своих мертвых
детей, схлестнутся-таки в лютой схватке и на сцене вновь прольется кровь  --
чему присутствие их сеньора вряд ли помешает. Завзятые враги, случалось, и в
присутствии короля, а не какого-то там итальянского князя скрещивали шпаги.
     Однако он  категорически не  угадал.  Капулетти,  коему,  по  убеждению
гасконца,  следовало, наконец,  продырявить врага  насквозь, произнес вместо
призыва к бою нечто совсем противоположное:

     Монтекки, руку дай тебе пожму.
     Лишь этим возвести мне вдовью долю Джульетты.

     А  Монтекки,   словно   собравшись   перещеголять  его  в  христианском
милосердии, отвечал столь же благожелательно:

     За нее я больше дам.
     Я памятник ей в золоте воздвигну.
     Пока Вероной город наш зовут,
     Стоять в нем будет лучшая из статуй
     Джульетты, верность сохранившей свято.

     На что Капулетти:

     А рядом изваяньем золотым
     Ромео по достоинству почтим.

     Князь,   полностью   успокоенный   столь   идиллической   картиной,   с
достоинством произнес:

     Сближенье ваше сумраком объято.
     Сквозь толщу туч не кажет солнце глаз.
     Пойдем, обсудим сообща утраты
     И обвиним иль оправдаем вас.
     Но повесть о Ромео и Джульетте
     Останется печальнейшей на свете...

     После  чего все присутствующие на сцене живые, а их набралось немало --
кроме князя и обоих отцов  семейств,  были  еще сторожа,  стражники,  дамы и
кавалеры, -- чинной процессией удалились в одну  из двух дверей, проделанных
в задней части сцены.  После  чего ожили и  юные влюбленные,  довольно долго
лежавшие на сцене смирнехонько,  как мертвым и подобает,  -- и, поклонившись
зрителям, скрылись в той  же двери. Тогда только  д'Артаньян сообразил,  что
представление njnmwhknq|.  Как  ни был  он увлечен зрелищем, подумал  не без
сожаления:  "По-моему,  Уилл  тут  самую   малость  недодумал.  Христианское
милосердие -- вещь, конечно, хорошая и мы к нему должны стремиться, но, воля
ваша, господа, а итальянцы еще  повспыльчивее  нас, гасконцев, так что, если
по правде, Монтекки  следовало бы,  не  теряя зря  времени, выхватить шпагу,
встать в терцину и проткнуть этого самого Капулетти, надежнее всего в горло.
Главное,  вовремя  крикнуть  своей  свите:   "К  оружию,  молодцы!"  И  дело
закончилось бы славной битвой. А если уж  совсем по совести, то следовало бы
и князю  уделить  полфунта  стали, чтобы не запрещал  дуэли на  манер нашего
Людовика..."
     -- Шарль, -- тихонько сказала Анна. -- Все уже уходят...
     -- О, простите... -- спохватился д'Артаньян. -- Я задумался...
     --  Это видно. Я  и не ожидала, что  вы столь  заядлый  театрал.  Пьеса
увлекла  вас  настолько, что вы даже забыли  что  ни минута напоминать мне о
своих чувствах...  Но  это и к  лучшему. Все-таки  мы  пришли  сюда смотреть
представление...
     -- Вам понравилось?
     -- Конечно.
     -- Я вот одного только в толк не возьму, -- признался д'Артаньян. -- Вы
видели, что Джульетта, когда ожила, ушла как ни в чем не бывало? А ведь я уж
было решил,  что  она  закололась по- настоящему  --  Волк меня знаешь, я же
видел,  как лезвие  вонзилось  ей в грудь и потоком  полилась  кровь! Я даже
решил,  что Шакспур  уговорил  эту девушку ради  высокого  искусства всерьез
покончить с собой на сцене...
     -- Сдается мне, вы в первый раз в жизни были сегодня в театре, Шарль?
     -- Ну да, -- признался д'Артаньян. -- Откуда у нас  в  Беарне театры? У
нас все больше  петушиные бои,  да еще  канатоходцы  с жонглерами бывают  на
ярмарках...
     --  У нее под платьем был  пузырь, наполненный вином, -- пояснила Анна.
-- Его она и проткнула кинжалом...
     -- Правда?
     --  Ну  вы  же   видели,  что  она  не  выглядела  раненой...  --  Анна
прищурилась. -- Она вам понравилась, Шарль? Я заметила, вы не сводили с юной
Джульетты глаз...
     -- Анна, перед вашей красотой меркнет все вокруг...
     -- Ну, а все-таки? Признайтесь честно.
     -- Премиленькая девушка, -- признался д'Артаньян.
     -- А это никакая не девушка, --  сказала Анна ехидно. -- Это мальчик. В
театрах женские роли всегда играют мальчики...
     -- В самом деле? -- изумился д'Артаньян.
     -- Честное слово.
     -- Нет, вы вновь насмехаетесь надо мной?
     -- Честное слово, Шарль, это юноша...
     "Вот те раз, -- пристыженно подумал д'Артаньян.  -- Ну и  обманщики  же
эти англичане! А по виду --  совершеннейшая  девушка, да  еще какая милашка!
Грешным делом, я мимоходом..."
     Анна невинным тоном добавила:
     --  Могу поспорить, милый Шарль,  вы  успели,  глядя на нее, о  чем- то
таком подумать... Ну, не  смущайтесь. Я совсем забыла вас предупредить,  что
женские роли играют мальчики...
     -- Сплошной  обман, -- грустно сказал д'Артаньян,  провожая ее к выходу
из ложи. -- Пузыри с вином какие-то придумали...
     -- Но  не  могут же они на каждом  представлении убивать  кого-  нибудь
всерьез?
     --  И  то  верно,  -- согласился д'Артаньян.  -- Значит, вы уже  не раз
бывали на представлениях... А я-то думал, что устроил вам сюрприз...
     --  Не огорчайтесь, Шарль.  Я  вам и  в  самом  деле благодарна.  Очень
интересная пьеса, спасибо... Как они любили друг друга...
     Д'Артаньян,  глядя  на  ее  чуть  погрустневшее  очаровательное личико,
сказал решительно:
     --  Могу  поклясться чем угодно: если  с вами, не дай бог, что-  нибудь
произойдет,  я  поступлю,  как  этот  самый  Ромео!  И  сомневаться  нечего!
Клянусь...
     -- Не  стоит клясться, Шарль, -- мягко сказала Анна. -- Жизнь -- это не
пьеса...
     -- Но я...
     -- Кардинал не одобряет клятвы всуе....
     Перед  лицом  столь  весомого  аргумента  д'Артаньян  замолчал  не  без
внутреннего протеста, хотя свято верил, что говорит сущую правду, что он и в
самом деле не сможет жить, если...
     Но вскоре он  отогнал  мысли о  грустном. Не место и не время. Главное,
она шагала рядом, опираясь на его руку, и перед глазами еще стояла высокая и
трагическая история любви двух юных сердец, и в его душе  по-прежнему пылала
надежда, а значит, жизнь была прекрасна, как рассвет...
     В отличие от простой публики,  простоявшей все представление на ногах и
покидавшей театр в страшной давке, они оказались в лучшем положении  -- ложи
для благородной публики соединялись галереей с домом  актеров, и можно  было
уйти без толкотни.
     Они миновали целую шеренгу крохотных комнаток, где комедианты приводили
себя в будничный  вид, и д'Артаньяна здесь ожидало еще  несколько сюрпризов:
толстуха-кормилица  оказалась самым что  ни на  есть взаправдашним мужчиной,
вдобавок  лысым, а старик Капулетти вовсе не стариком и даже  не пожилым,  а
молодым человеком, лишь  несколькими  годами старше самого гасконца. От этой
изнанки увлекательного действа д'Артаньяну стало чуточку грустно, но это тут
же  прошло --  им  приходилось  идти  сквозь строй  любопытных  взглядов,  и
невыразимо приятно было  шагать рядом с Анной, поддерживая ее под локоток, с
загадочно-важным видом обладателя...
     -- Рад вас видеть, Дэртэньен, --  сказал вышедший из боковой двери Уилл
Шакспур. -- Вам понравилось?
     Он выглядел  не просто уставшим -- выжатым, как лимон, словно весь день
с утра до заката таскал тяжеленные мешки.
     -- Прекрасная пьеса, -- сказал  д'Артаньян. --  Как вам  только удается
все  это излагать красиво и складно... Вы сущий волшебник,  Уилл! Что это  с
вами? Неприятности?
     -- Нет,  -- с вымученной улыбкой возразил Шакспур.  -- Так,  знаете ли,
каждый раз случается на первом представлении новой пьесы...
     -- А, ну это я понимаю! --  живо воскликнул д'Артаньян. -- Помню, когда
я первый  раз  на  дуэли проткнул  как следует мушкетера короля, долго места
себе не находил... Первая дуэль -- это, знаете ли... Так что я вас  понимаю,
Уилл, как никто...
     -- Благодарю  вас, -- с бледной улыбкой сказал Уилл. --  Рад был видеть
вас  и  вашу  прекрасную  даму....  Кстати,  вы  не  возражаете,  если  я  в
какой-нибудь пьесе использую вашу сентенцию?
     -- Это которую? -- удивился д'Артаньян.
     -- Вы,  возможно, не помните... В  тот вечер, когда мы с вами и молодым
Оливером  сидели  в "Кабаньей голове",  вы  мне сказали великолепную  фразу:
"Весь мир -- театр, а все мы -- в нем комедианты". Вы не помните?
     -- Э-э... -- что-то такое припоминаю,  -- сказал д'Артаньян  осторожно.
Не стоило уточнять при Анне,  что из  событий  того вечера он напрочь  забыл
очень и  очень  многое. -- Ну разумеется, Уилл,  используйте эту фразу,  как
сочтете нужным...
     --  Спасибо.  Быть  может, вы  не  откажетесь  выпить со мной стаканчик
виски?
     --  О  нет! -- энергично  возразил д'Артаньян, при  одном упоминании об
виски внутренне содрогаясь. -- Уже темнеет, а мне еще нужно проводить миледи
Кларик в ее дом... Всего наилучшего!
     -- Вы великолепны, Шарль, -- сказала Анна, когда они  вышли на  улицу и
медленно направились вдоль Темзы.  -- Оказывается, вы еще и мудрые сентенции
выдумываете, а потом  забываете, как ни в чем не бывало... А  почему  это вы
форменным образом передернулись, едва этот ваш Шакспур упомянул об виски?
     -- Вам показалось,  -- сказал д'Артаньян насколько мо