слышали, что в  Париж  прибыли английские послы  во  главе  с милордом
Бекингэмом,  которые будут сопровождать в Англию принцессу  Генриетту Марию,
невесту Карла Первого?
     -- Ну разумеется. По-моему, весь Париж уже об этом знает.
     -- Эти двое -- из посольской свиты. Оба набиты золотом,  словно маковая
головка  --  зернышками. Англичане,  люди  подозрительные,  боятся,  что  их
обворуют в гостинице,  и таскают все свои денежки с собой. Клянусь пресвятой
девой, у них  с собой не менее чем по тысяче пистолей на брата  --  по всему
видно, собрались повеселиться в Париже на славу. Но играют они по маленькой,
так, что  смотреть нет никакой возможности...  Вы  слышите,  д'Артаньян? Две
тысячи пистолей  на семерых... А то и на четверых  --  я намерен под  каким-
нибудь  предлогом  отослать  эту  троицу,  --  он  кивнул  в  сторону  троих
курильщиков. --  Все  равно от  них  мало  толку, да и делить  две тысячи на
четверых гораздо проще, чем на семерых,  -- это ясно для  любого, кто освоил
азы математики...
     -- Вы уверены, что нам удастся выиграть все?
     -- Вовсе нет, -- уныло поведал Пишегрю. -- Я же  говорю, что они играют
по маленькой, скупердяи чертовы, ни настоящего азарта, ни удвоения ставок...
Тоска берет! При  самом удачном финале у них удастся выудить сотню пистолей,
не более...
     -- Тогда я вас не понимаю...
     --  Да бросьте вы, д'Артаньян! -- лихорадочно  зашептал Пишегрю. -- Что
тут понимать?  Четверо решительных  людей  на  многое  способны. Мы  с  вами
находимся, слава богу, довольно далеко от Дворца правосудия...
     Тут  только до д'Артаньяна начал понемногу  доходить  смысл задуманного
маркизом.  К  чести  нашего  гасконца стоит сказать, что  все  его  существо
решительно возмутилось против такого.
     --  Черт  возьми,   Пишегрю!  --  сказал  он  решительно.  --  Вы  что,
предлагаете их вульгарным образом ограбить?
     -- По  совести говоря, я первоначально  предполагал этими ограничиться,
-- признался Пишегрю, щуря глаза. -- Но  потом хорошенько поразмыслил... Они
не  просто  заезжие  путешественники, а  дворяне  из  посольства,  побегут с
жалобами, непременно  будет наряжено следствие,  не дай  господи,  дойдет до
короля...
     -- Но тогда я решительно перестаю вас понимать...
     --  Да  бросьте вы, д'Артаньян! -- сказал  Пишегрю, с многозначительным
видом тыкая его в бок. -- Что  тут непонятного1? Надо взять у них денежки --
и сделать так, чтобы они никогда и никому не пожаловались на этом свете...
     Д'Артаньян стоял, как громом пораженный.
     --  Черт бы  вас побрал, Пишегрю! --  выдавил он  наконец. -- Не только
ограбление, но еще и...
     -- Д'Артаньян, не  стройте из  себя невинного  дитятю!  Подумаешь,  эка
невидаль! Говорю вам, две тысячи пистолей  на четверых! Я все обдумал, целую
ночь сидел... Этот дом построили  лет триста назад,  и  уже в те времена  он
играл примерно ту же роль, что  и сейчас. В нижнем  этаже и подвале найдется
немало потайных уголков, где можно надежно спрятать... так, что до Страшного
суда никто не  найдет. Хозяин  как-то  проговорился мне под жутким секретом,
что за эти триста лет в нашем гостеприимном домике не раз случалось подобное
-- и ни разу правда так и не  всплыла на свет... Конечно,  придется кое- чем
поделиться с хозяином и парочкой слуг...
     Д'Артаньян с неудовольствием сказал:
     -- Хорошенькие разговоры вы ведете в доме, где из окон фасада отчетливо
видны и Гревская площадь, и Шатле..
     Пишегрю хмыкнул с ухарским видом:
     -- То-то и  оно, любезный друг, то-то и  оно! Темнее всего под пламенем
свечи! Подождите минутку...
     Он проворно отбежал  и  принялся  что-то  шептать на  ухо  сидевшим  за
столом,  порхал вокруг них с видом заправского демона- искусителя. Не прошло
и минуты, как  все трое вскочили,  отложили трубки  и  почти бегом  покинули
комнату.
     --  Сработало,  --  удовлетворенно   хохотнул  Пишегрю,  возвращаясь  к
д'Артаньяну. -- Я им  сказал, что в "Крашеной бороде" только что остановился
набитый  луидорами парламентский советник из  Бордо, ярый  любитель  карт  и
костей, всякий раз оставляющий в Париже  решительно все денежки... Вот они и
кинулись сломя голову, чтобы никто не опередил... Теперь нас только четверо,
--  сказал  он,  распахнул  плащ и с  решительным  лицом проверил, легко  ли
выходит  из  ножен охотничий нож. -- Две  тысячи пистолей, а то  и больше...
Лучше всего, если те наши друзья там, в комнате, затеют  с  ними ссору, а мы
чуть погодя ворвемся и уладим все быстренько...
     -- Нет уж, -- твердо сказал д' Артаньян. -- В т а к о м деле на меня не
рассчитывайте.
     --  Черт вас побери, д'Артаньян, с ума вы сошли? Две тысячи пистолей! И
потом -- это же англичане,  проклятые  еретики, за которых  доброму католику
непременно простится сорок грехов!
     --  Избавьте меня от ваших планов, -- сказал д'Артаньян.  -- Конечно, я
чувствую себя неловко оттого, что  мне уже восемнадцать лет, а я до сих  пор
не убил ни одного англичанина...
     -- Вот видите!  Где  вы еще, прах и преисподняя,  отыщете такой случай?
Судьба нам сама посылает...
     --  Боюсь, любезный маркиз, мы  плохо  понимаем  друг друга,  -- сказал
д'Артаньян с непреклонной  решимостью. -- Я имел в виду войну или дуэль.  Ни
за  что  в  жизни  не стану подло  убивать людей, пусть  даже англичан, ради
пригоршни пистолей!
     -- Бросьте шутить,  д'Артаньян!  Время совершенно неподходящее. Я к вам
давно  присматриваюсь,  отваги у вас хватит на троих, а  шпагой вы владеете,
как сам дьявол...
     -- Не спорю. Но разбойничьим ножом пользоваться не умею. И не собираюсь
учиться.
     -- Но, д'Артаньян...
     -- Я, кажется, выразился достаточно ясно? -- спросил гасконец с ледяным
презрением. -- Боже, как  вы, оказывается, мелки  и  гнусны, Пишегрю, а я-то
был к вам расположен...
     -- Ах вы, молокосос! -- вспылил Пишегрю. -- Да я вас...
     Д'Артаньян отступил на шаг и положил руку на эфес шпаги:
     -- Ну что же,  в  эту  игру  я  умею  играть...  Доставайте  шпагу, вы,
негодяй!
     Пишегрю  разрывался меж  д'Артаньяном  и  соседней комнатой,  в которой
послышались  громкие,  возбужденные  голоса.  Он  торопливо замахал  руками,
отшатнувшись,  --  маркиз,  как  давно  убедился  д'Артаньян,  был  мужества
невеликого.
     -- Друг  мой, друг мой,  опомнитесь!  --  плаксивым голосом  воскликнул
Пишегрю. -- Умоляю, простите,  если я сказал что-то неподобающее... Я все же
надеюсь убедить вас...
     В соседней комнате  с грохотом упало кресло. Пишегрю распахнул  дверь и
кинулся туда. Д'Артаньян несколько замешкался.
     --  Это  черт  знает  что  такое!  --  кричал  с  английским  выговором
обладатель  решительного  подбородка.  --  Ваши кости  залиты  свинцом!  Вы,
сударь,  определенно из тех,  кто  не  надеется  на  фортуну  и  пытается ее
подправить собственными усилиями... Я достаточно ясно выразился, надеюсь?
     --  Сударь,  вы меня  оскорбили,  причем  смертельно!  -- орал  в ответ
метавший кости шевалье  де Эскоман (для коего  такие оскорбления, по слухам,
были делом чуть ли не обыденным). -- И вы мне за это ответите!
     -- Охотно. Где наши шпаги, Блеквуд?
     -- В соседней комнате, милорд... -- испуганно ответил его спутник.
     -- Были! -- зловеще хихикая, сказал Пишегрю и, во мгновение ока схватив
обе  стоявших в углу шпаги, выкинул их в окно, где  они жалобно зазвенели на
брусчатке. --  Мы  вам сейчас  покажем, английские  еретики,  как оскорблять
честных людей!
     И он  выхватил из ножен  --  нет, не шпагу, а охотничий нож, широкий, с
загнутым концом. Де Эскоман и его напарник проворно выхватили шпаги.
     -- Ах, вот так? -- взревел высокий англичанин. -- Значит, это не только
притон, но еще и логово убийц? Блеквуд, хватайте кресло! Будем, черт побери,
продавать наши шкуры подороже!
     Однако от его спутника не было особого толку -- он испуганно отпрянул в
угол с видом записного труса, бормоча:
     -- Попробуем как-то договориться, быть может? -- и,  внезапно ринувшись
к  распахнутому окну,  что  есть мочи  заорал, перевесившись  wepeg  широкий
подоконник: -- К оружию! Убивают! Грабят! Дозор сюда,  кликните дозор! Здесь
убивают дворян из английского посольства!
     Де Эскоман втащил  его назад  за ворот камзола, но на улице уже начался
неизбежный  в  таких   случаях  переполох   --  сбегались   зеваки,   громко
перекликаясь меж собой, а люди  более степенные и законопослушные подхватили
призыв  англичанина,  во  всю глотку  кликая дозор. Ясно было,  что  замыслы
Пишегрю провалились.
     Д'Артаньян, однако,  ринулся в комнату,  руководствуясь не  стремлением
примкнуть к  победителям, то есть к полицейским стражникам, судя  по топоту,
уже сбегавшимся с трех сторон, а  побуждаемый собственными представлениями о
чести -- коим все происходящее здесь решительно противоречило.
     В мгновение ока он уколол  концом  шпаги Пишегрю повыше локтя -- отчего
маркиз взвыл  от боли и неожиданности, выпустив нож; двумя прыжками оказался
рядом с  напарником  де Эскомана и выбил у него  шпагу отточенным приемом, а
самого де Эскомана, упершись клинком ему в живот, заставил попятиться. После
чего произнес, обращаясь к высокому англичанину:
     -- Сударь,  хоть вы  и  англичанин, но не  в  обычае французских дворян
завлекать  кого бы то ни было  в игру,  чтобы потом зарезать.  -- Он не  без
некоторой  рисовки сделал  изящный  жест шпагой.  -- Вас  никто  не  обидит,
клянусь честью.
     -- Очень  хочется  вам верить, сударь, -- настороженно произнес высокий
англичанин,  изготовившийся  обороняться тяжелым креслом,  поскольку  других
предметов, пригодных  пароль оружия, в комнате  попросту не  имелось. --  Но
лица этих господ, точнее, уж простите, рожи... Эй, за спиной!
     Д'Артаньян   проворно  обернулся,  как  раз  вовремя:  недавние  друзья
собрались с духом и вновь попытались напасть. Пишегрю бесповоротно выбыл  из
схватки, он  стоял  в  углу,  зажимая ладонью пораненное место (укол острием
шпаги был  пустяковым,  так что дело было скорее  в осторожности  маркиза) с
видом  получившего  смертельную  рану воителя,  готовящего для  сподвижников
пафосное предсмертное  слово. Однако двое остальных, немного опамятовавшись,
предприняли  было   попытку  довести  дело   до  конца,  они  надвигались  с
решительными лицами, но клинки в руках явственно подрагивали: данные господа
были не из завзятых бретеров...
     Гасконец без труда отбил мотнувшийся в его сторону клинок, сделал плие,
как танцор, уклонился и наотмашь хлестнул де Эскомана шпагой по лицу. Второй
шулер, видя такое и слыша вопль сотоварища, предпочел отступить.
     Дверь  распахнулась  от   сильнейшего  пинка,  и  в  проеме  показались
несколько  грозно  наклоненных  алебард,  за  которыми  маячили  исполненные
охотничьего азарта физиономии  стражников. Коли уж им случилось ворваться  в
кварталы Веррери в достаточном количестве, они намеревались, по лицам видно,
отыграться  за все  предшествующие  страхи,  поношения и  поражения.  Хорошо
осведомленному об этой их привычке д'Артаньяну стало немного неуютно.
     Вдобавок, что печальнее, англичанин по имели Блеквуд бросился к стражам
закона и завопил:
     -- Скорее сюда, друзья мои!  К  оружию! Эти  четверо злодеев хотели нас
зарезать, ограбить и шулерски обыграть!
     "О,  эти  англичане!  Стоило  ли   спасать  подобного  негодяя?"  --  с
философской грустью и непритворной обидой подумал д'Артаньян.
     Перспектива  попасть в число  обвиняемых его  нисколечко  не прельщала.
Англичане, как известно всякому французу, представляют собой образец низости
и  коварства,  если  и  второй  чужеземец, спасенный  им,  подтвердит  слова
спутника...
     Окно второго этажа располагалось не столь уж высоко --  и qrnbxhi ближе
других к  нему д'Артаньян,  не раздумывая, выпрыгнул на улицу.  Он устоял на
ногах,  даже  каблуки  не  сломал,  --   и,  моментально  протолкавшись  меж
опешившими  зеваками, не  успевшими  его  задержать,  бросился в  первый  же
переулок,  выскочил на улицу Веррери  и помчался в сторону церкви Сен-Мерри,
откуда ближе всего было до моста Нотр-Дам.
     Довольно  скоро  он  убедился, что никто  его  не преследует, и зашагал
степенно,  как  и   пристало  королевскому   гвардейцу.   Столь  неожиданное
разочарование  в  прежних  друзьях,  обернувшихся  вульгарными головорезами,
способными без  зазрения  совести убить  человека  ради презренного  металла
(пусть даже и англичанина), повергло гасконца в уныние, и он долго  гулял по
Новому  рынку,  в конце концов  зашел в кабачок, меланхолично осушил бутылку
божансийского вина и лишь потом покинул остров Сите.
     На углу  его дожидался Планше. Увидев сумрачно бредущего хозяина, малый
проворно  кинулся навстречу  и заступил дорогу, не давая д'Артаньяну сделать
ни шагу:
     -- Сударь, подождите! Может, вам и не стоит спешить домой...
     -- Что  случилось? -- поинтересовался  д'Арта-ньян без особого интереса
-- даже божансийское вино,  обычно  им любимое,  не  смогло сегодня  поднять
настроение.
     --  Сразу столько  событий, сударь,  что  и  не  знаю  даже,  с  какого
начать...
     -- Начинай с самого плохого, друг  Планше, -- вяло  сказал д'Артаньян с
видом  трагического  героя  из пьесы великого Корнеля,  на  коего в  течение
первого действия  несчастья  сыпались,  как  зерно из распоротого мешка.  --
Начинай с того, что ты сам полагаешь особенно плохим...
     Ненадолго призадумавшись, сметливый слуга решительно сказал:
     --  Во-первых,  сударь,  господин Бриквиль  отдал  богу  душу в  тюрьме
Консьержери...
     -- Не знаю, что там насчет остального, но это и впрямь самое плохое, --
согласился д'Артаньян,  еще сильнее ощутив себя  персонажем  Корнеля. -- Что
же,  эти звери-тюремщики запытали  его  до смерти? Безобразие, куда  смотрит
король...
     -- Да  что  вы,  сударь...  Его и  пальцем никто  не успел тронуть. Сам
помер,  как  мне  шепнул  писец  комиссара  де Морнея.  Едва  его  привели в
Консьержери,  он  брыкнулся на  пол  и помер...  Лекарь  говорит,  все из-за
обширного разлития желчи и общей меланхолии становых жил...
     --  Надеюсь,  вдова безутешна и  себя не помнит от горя? -- с  надеждой
спросил гасконец.
     -- Надо вам признаться, сударь, не так чтобы уж... -- сказал  Планше  с
хитрым   видом.   --  Она,   конечно,  на  людях  сохраняет  приличествующую
безутешность, но уже три раза  спрашивала меня, когда же,  наконец, появится
господин  д'Артаньян,  потому  что  ей  в  столь  глубоком  горе  необходима
поддержка кого-то близкого...
     -- Плохи дела, Планше, -- сказал д'Артаньян.
     -- Пожалуй что, сударь. А  еще я  собственными  ушами  слышал, как она,
думая, что никто не видит и не слышит, посмотрелась на кухне в  зеркало и  с
мечтательной   физиономией   протянула:  "Луиза   де  Батц   д'Артаньян   де
Кастельмор..."
     -- Не добивай меня, Планше! -- прямо-таки взвыл д'Артаньян.
     -- Именно так и было, сударь, клянусь моей бывшей мельницей...
     -- На войну бы  куда-нибудь ускакать, но ведь  нет ни войны, ни мятежа!
--  в сердцах  сказал  д'Артаньян. --  Боже  мой, куда  катится  Французское
королевство? Ни войны, ни мятежа! Что происходит с прекрасной Францией?
     --   А   еще,  сударь,   приходили  сыщики   с  каким-то   судейским...
Расспрашивали про вас с видом  грозным и загадочным, все b{o{r{b`kh, куда вы
ушли. Сказали, что еще вернутся. Они поминали кварталы Веррери...
     --  Беда  никогда не приходит  одна, -- сказал  д'Артаньян,  и без того
слишком удрученный, чтобы печалиться новой напасти. -- Надеюсь, это все?
     -- Не совсем, сударь... В-третьих и в-последних, вас там дожидаются два
гвардейца кардинала.  Они появились вскоре после ухода сыщиков, сказали, что
будут ждать вашу милость,  даже если им придется обратиться в статуи, потому
что у них приказ...
     -- Чей? И касаемо чего?
     -- Они  не сказали,  сударь. Вид у них еще более загадочный и  грозный,
чем  у сыщиков... Осмелюсь заметить,  ваша  милость,  а  не  бежать ли вам в
Нидерланды?  Все  молодые  люди  из  хороших  семей,  оказавшись  в  сложных
жизненных обстоятельствах, бегут за границы, так уж в этом Париже принято...
До  Испании далеко, в Англию нужно пробираться морем, а вот Нидерланды ближе
всего...  Я, со  своей стороны, буду вам сопутствовать,  ибо негоже покидать
того, кто был щедр к  своему слуге во времена процветания... Можете мне даже
не платить, пока  дела ваши  не  поправятся...  А там, глядишь, что-нибудь и
переменится и мы вернемся...
     -- Спасибо, Планше, ты верный слуга, --  растроганно сказал д'Артаньян,
гордо  выпрямившись.  --  Но  это  не тот  случай,  когда  гасконец бежит от
опасности. Черт побери,  когда  скверные  новости сыплются,  как град, нужно
грудью  встречать  невзгоды! По  крайней мере, даже  если  меня  и  уведут в
Бастилию...
     -- Типун вам на язык, сударь! Что вы уж сразу про Бастилию!
     -- Даже если меня и уведут в Бастилию,  --  повторил д'Артаньян, находя
некоторое удовлетворение  в  смаковании свалившихся на него бед,  --  то, по
крайней мере, там меня не оженят на прекрасной Луизе... Пошли, Планше!
     Он  приосанился,  надел  шляпу  набекрень  и  двинулся к  меблированным
комнатам, чувствуя себя храбрее пророка Даниила, который бесстрашно встретил
льва  в  печи огненной,  куда  его бросили враги.  [Д'Артаньян, должно быть,
нерадиво  слушавший  проповеди в  церкви,  смешивает  два разных  библейских
эпизода: пророка Даниила бросили в  ров со львами, а в  "пещь огненную" были
ввергнуты трое юношей, никакого отношения к пророку не имевших.]
     Навстречу  ему вышли двое незнакомых мушкетеров  кардинала, сохранявших
на лицах именно то грозное и загадочное выражение, о коем упоминал Планше.
     -- Господин д'Артаньян? -- спросил один отрывисто.
     -- Он самый, --  гордо подбоченился гасконец.  --  Я должен  отдать вам
шпагу, господа?
     --  Шпагу?  -- гвардейцы переглянулись  словно  бы  растерянно. -- Нет,
такого  приказа  у нас  нет, шевалье. Нам  попросгу велено  доставить вас  в
особняк господина де Кавуа, нашего капитана...
     -- Кем велено? Самим капитаном?
     -- Не  совсем... -- еще более смутился гвардеец. -- Но  нам велено... И
приказано, если вы будете упорствовать, применить силу..
     --  Кажется,  я  кое  о  чем  начинаю  догадываться,  --  вслух подумал
д'Артаньян. -- Что же, извольте, я готов следовать за вами. Планше, не стоит
делать столь трагического лица. Кажется, я поторопился насчет Бастилии...

     Глава двадцать вторая

     Крутой поворот в судьбе

     На  сей раз д'Артаньяна в доме де Кавуа не  только не потчевали дичью и
бургундским,  но даже не предложили сесть.  Госпожа де Кавуа r`j  и заявила,
едва он вошел:
     -- Извольте оставаться на ногах, господин д'Артаньян! В вашем положении
нотации следует выслушивать стоя!
     Капитан  де  Кавуа,  присутствовавший здесь  же,  смирнехонько  сидел в
уголке с таким видом, будто он надеялся быть принятым за безобидный  предмет
меблировки,  от  коего  не требуется  участие в  людских беседах.  Зато  его
супруга, брызжа энергией, достаточной для  двоих, подошла  к  д'Артаньяну и,
потрясая возле самого его носа указательным пальчиком, вопросила:
     -- Несчастный вы человек, вы хоть понимаете свое положение?
     -- Мое положение?  -- переспросил д'Артаньян крайне  осторожно. -- Оно,
разумеется,  не   из   блестящих,  хотя  я  и  не  рискнул  бы  назвать  его
безнадежным...
     И он умолк, надеясь, что услышит какие-нибудь разъяснения.
     --  Вы слышите, Луи? --  с трагическим пафосом  спросила мадам де Кавуа
своего безмолвного супруга. --  Наш  милейший д'Артаньян  не согласен с тем,
что его положение безнадежно... Боже мой, какая самонадеянность!
     Капитан  де  Кавуа  ответил  неопределенным  пожатием плеч и  движением
бровей, что можно было толковать как угодно.
     --  Ах, да помолчите вы, Лу